Он помогал ей. Двигал мебель. Переклеивал обои, когда однажды ей захотелось "освежить свою жизнь". И он торчал под потолком, расправляя непокорные обойные листы своими сильными, привыкшими к физической работе руками. Именно в тот раз он передвигал сервант, и из внезапно отлетевшей ножки что-то посыпалось и заскакало по полу. Это оказались старинные кольца с бриллиантами и рубинами.
- Там у меня тайничок, - засмущалась Агата. - Не скажешь никому?
Он, конечно, сказал Леночке. Мол, помогал одной старушке, но она в то же время и не старушка - у нее шуб много, и из мебельных ножек бриллианты вываливаются.
- Ты начал пить? - брезгливо спросила Леночка. - Или пошел по старухам?
- Да она милая, - улыбнулся Григорий. - Почетный работник просвещения, я сам грамоту видел. Хочешь, познакомлю?
Когда Григорий попросил Агату о его визите к ней с Леночкой, она очнулась.
- Да зачем это? - спросила она встревоженно. - На черта мне твоя замужняя любовница?
Григорий обиделся:
- Она не любовница.
- Ты говорил ей обо мне?
- Да.
Агата умело выспросила, кто да что. Муж - деловой человек? Ездит на белой дорогой машине? У нее кольца, как у меня? У нее красивые шубы? Это школьная любовь? Она все поняла. Заговор. Заговор. Они придут вместе, подсыплют снотворного, откроют дверь подельникам.
- Дура я, - призналась она Джоконде. - А ты была права. Что теперь делать? Отказать ему, простить долги? Но он ведь так много знает!
- Поздравляю! - только и сказала Джоконда.
Что же делать, что же делать? Агата вызвала на совет своего древнего, ставшего совсем рябым любовника. Она, как и все старики этой огромной страны, мучительно боялась расправы, отравления, жестокости, своего бессилия. Уже несколько лет она отслеживала криминальные сводки, где рассказывалось о том, как дети убивали старых родителей, совсем немощных и беззащитных, из-за квартиры, небольших накоплений на сберкнижках. Она подчеркивала красным карандашом, как, жестокие и безжалостные, они запирали стариков, оставляли без еды, подмешивали в суп или чай яды, планомерно и беспощадно отправляя их на тот свет. А она, зная все это, прошляпила? Как же быть? Убить самой? Но как она справится с этим огромным, длинным, тяжелым телом, этими ботинками, пальто, тяжеленной сумкой с конспектами?
- Я, конечно, приму вас с Леночкой. Извините старуху за брюзжание, - сказала она ему почти нежно.
Пока Агата обдумывала свой план, она старалась быть с ним милее прежнего, чтобы узнать все его планы и не давать ему не малейшего намека на свои подозрения.
- Спасибо вам, Агата, спасибо вам, - от всего сердца благодарил Григорий. - Я и подозревать не мог, что у меня когда-нибудь будет такой друг, как вы.
- А у тебя много друзей? - участливо интересовалась она.
Он с жаром рассказывал ей про институт, про его одногруппников, надежных ребят, которые не продадут, если что. Он брал у нее все больше в долг, не заметив даже, что она снизила проценты, потому что он стал весел от возможности куда-то привести Леночку, а может быть, когда-нибудь, кто знает, и стать хозяином этой причудливой квартиры. Ведь она так благоволит к нему, так дружит с ним - так отчего бы и нет? Он будет, как сын, ходить за ней до самого конца, читать ей вслух газеты, покупать и приносить модные журналы. Он будет ухаживать за ней, как за родной, хоть десять лет, хоть двадцать. А почему бы и нет? Разве он уже не привык к ней, не привязался, не принял ее как родную? Вот он, счастливый финал для них обоих: она ухоженная, любимая сыновней любовью, заканчивает свои дни, а он потом - счастливый наследник, и Леночка больше не скажет, что он оборванец, что она рождена не для таких, как он. Он продаст это мальвинино гнездо, эти розовые стены, эти серванты и мягкие кресла. Он купит себе машину. Он отдаст матери все, что она захочет, все рубины, все бусы с коньячными топазами. А что? А что? Пускай побудет королевой на старости лет. Он бросит, наконец, всю эту мутотень и выспится. Будет пить свежевыжатый сок на завтрак, найдет прекрасную жену, не из тех, кто готовы с кем угодно из бедности, а настоящую, разборчивую, как Леночка. И будут потом внуки и внучки, на пальцах которых засияют через много лет Агатины кольца из сервантных ножек.
Агата читала эти его мысли, видела их шевеление в его голове. Она сама искусила его мечтой об этом стакане воды, этом единственном для него шансе подняться из той рухляди, среди которой он жил и которой был он сам.
- Из окон дует, поможете утеплить? - спросила Агата. - Я хочу разобрать библиотеку и отдать книги тем, кто еще будет читать их. Тургенева, Достоевского… Сделаем на выходных?
- А можно Достоевского я возьму себе? - опрометчиво попросил он.
- Любите? - с показной радостью воскликнула Агата. - Читали?
- Только в школе, да и то не до конца, - признался Григорий. - Но сейчас прочел бы. Вот пойду в ночную.
Чистый мальчик с ужасной кожей на лице. Угристой. Со шрамами от юношеских прыщей. Агата все больше заставляла себя видеть эту кожу, грязноватые руки, засаленные рукава свитеров. "Мерзкий мальчишка, - повторяла она. Как я раньше этого не видела?"
План ее окончательно созрел черным зловонным ноябрьским утром, когда никто и не ждет, что встанет солнце. Оно совсем не показывалось целых три недели, головы людские наполнились до краев липкой грязью, которая, казалось, не просохнет уже никогда. Все эти три недели Агата ночи напролет пила валокордин, рисуя себе полноцветные картины расправы то над собой, то над ним. Хорошо, она попросит его поехать с ней за город, как бы на пикник. Но куда? И какой в ноябре пикник? В соседнюю рощу среди бела дня? Где грязь по колено и собачьи экскременты? Да что она вообще может сделать с таким бугаем? Может быть, ей кого-то нанять? Черт с ними, с деньгами. Но ведь наймешь, а потом нанятый же тебя и порешит. Может быть, здесь, дома? Но куда она потом все это денет? Предположим, все потом раскроется, и что, ее, семидесятилетнюю, будут судить, посадят в тюрьму? Может быть, яд? Яд!
Через день она поехала на дальний рынок, не тот, что был через дорогу, где многие продавцы знали ее как скупую сварливую старуху в дешевой куртке. Она держала в тамбуре ужасающую куртку для этих походов за лучшей едой для себя, которую она, прибедняясь, как никто умела сторговать за бесценок.
На вопрос о крысином яде выскочил навстречу низкорослый татарчик в застиранном свитере, говорливый, сладкоречивый, удивительно быстро смекнувший, какая именно крыса беспокоит его прикидывающуюся простушкой покупательницу.
- А есть еще таблеточки, красавица моя, беленькие. Месяцок подаешь - и нету крыски твоей.
- Это что, прямо у меня в квартире сдохнет? - забыв о предосторожностях, поинтересовалась она.
- Ну зачем в квартирочке, - улыбнулся татарчик, - это уж где придется. Лопнет у крыски сосудик - и все, ни следа, ни кровиночки.
Она поинтересовалась еще. Он объяснил подробнее.
- Аккуратненько все, - добавил он, почти уже без тарабарского акцента.
- Мучительно? - почему-то спросила она.
- Да в одну секундочку! И так естественно, так хорошо.
Она заплатила цену без торга. Она взяла таблетки и всю дорогу домой - сначала в трамвае, потом в метро, потом в троллейбусе - все думала, а не принять ли ей самой, все сразу или по частям, раз такая дурацкая вышла забота в рассчитанной жизни, полной красивых цифр. Но потом она поняла: это Господь спасает ее.
Она привечала Григория. Он дважды приходил к ней с Леночкой, оказавшись наконец в состоянии пригласить ее в настоящие светские гости. Агата рассказывала ей о своей жизни, мужчинах, делилась с ней женской мудростью. Леночке временами казалось, что это и есть настоящая мать Григория, а толстуха-уборщица со слоновыми ногами - так, галлюцинация, дурной сон, неправда. А сам Григорий очень даже симпатичный, и напрасно она не принимала его подарки - они ведь всегда были очень хорошие, да и сделаны были от чистого сердца.
Ей все больше нравилось вырываться от капризной Маши и требовательного мрачного мужа, уже забывшего, как выглядит букет цветов.
В последний визит к Агате она дала Григорию поцеловать себя в лифте, и ей понравилось: жар, страсть, сила. Давно уже так не целовали ее, забытую в огромной квартире с дорогими шторами, не сжимали в стальных объятьях, не дышали горячим дыханием в нежную шею.
Григорий написал ей неуклюжее письмо за день до того, как внезапно почувствовал слабость, разгружая коробки с окороком и столь любимыми Агатой шведскими сардинами в лимонном масле под ледяным ноябрьским дождем. Он присел в каптерке, вытирая побежавший по лицу пот, решив, что поднял слишком большую тяжесть.
Через несколько дней он почувствовал то же самое, когда сидел с Леночкой в нарядном кафе - она в первый раз согласилась пойти с ним на такое же свидание, как когда-то ходила со своим мужем.
Григорий был благодарен Агате. На занятые у нее деньги он купил лилии, которые Леночка любила больше всего. В последнюю встречу у старушки, когда та опускала в его чашку с теперь уже хорошо заваренным чаем последнюю таблетку, уже обеспокоенная отсутствием обещанного результата, Григорий разоткровенничался с ней, предался прекраснодушию, закончившемуся клятвами в верности в благодарность за все - за настоящую дружбу со старшим человеком, за долгожданную возможность сравняться с Леночкой, за шанс стать счастливым.
- А вы говорите, что никому не нужны - почти со слезами на глазах твердил Григорий - а вы нужны, посмотрите, как нужны!!!
- Я прощаю тебе все долги, - сказала заготовленную фразу Агата, - пойдем, я отдам тебе все расписки, ты же мне как сын.
- А почему вы не родили сына? - осмелился спросить Григорий.
- Дура была, сделала аборт, - почти искренне посетовала Агата. - Но у каждого, - сказала она через паузу, посвященную сбившемуся крашеному локону, - у каждого, деточка, своя судьба. И я не ропщу. Знаешь, почему в нашем городе квартиры стоят целое состояние? Нет? А потому что эти квартиры - это и есть судьбы, причем разнообразные, от этого они такие дорогие и есть.
- И эта ваша квартира - тоже судьба?
Агате нравились слова, которые выходили из нее. Еще бы - идеальная учительская речь, безукоризненные интонации и ударения, столь нравившиеся иностранцам, всегда заслушивающимся тем, как говорит Агата на родном языке.
Григорий умер мгновенно в стоматологическом кабинете на заре, даже не проснувшись для того, чтобы напоследок схватить черными зрачками первый проблеск нового дня. Этот день проглотил один лучик, второй, третий и пошел крутить события уже без его участия.
- Обширный инфаркт с летальным исходом часто бывает у таких молодых и здоровых парней, - устало заключил патологоанатом после вскрытия, на котором, сама не зная почему, настояла обычно бессловесная мать Григория. - Знаете, сколько таких было у меня за год, - словно в утешение сказал он ей на прощание.
Поняв, что Григорий уже больше недели не приходит к ней и не звонит, Агата привычным движением написала в гроссбухе напротив его имени и колонки цифр "возвращено", благо что и расписок его у нее уже не было.
- Пропал Григорий, - через какое-то время сообщила она Джоконде, - может быть, устроился, наконец, на нормальную работу, и ему больше не нужны мои деньги. Да и сама больше не нужна, - как бы философски подытожила она.
- Ну, дай бог, - вздохнула с показным облегчением Джоконда, - а то я же волновалась за тебя, такое и на старости лет… Совсем ты, мать, расквасилась.
- Да нет, - грустно отозвалась Агата, - голова на месте, поеду куда-нибудь отдохну, может быть, к морю, эти ноябри здесь всегда такие черные…
После смерти Григория Агата прожила еще пятнадцать лет, рассказывая все эти годы своим молодым заемщикам о том, что у нее был сын и он трагически погиб. Ушел и не вернулся, и никто так и не знает, как он погиб, но то, что нет его среди живых - это точно. Многие жалели ее, помогали ей чем могла, но никого из них она больше не пускала в свое сердце.
Она умерла, оставив все свое состояние одной из церквей неподалеку от ее дома с завещанием молиться за упокой ее души как можно дольше, что, конечно, не было исполнено, так как в церкви сменился батюшка, а завещание ее затерялось. Поговаривали, что многие дела этой церкви были не чисты и даже опечатывался сейф, но никто подробностей этого дела не знал. Второй пункт ее завещания также не был исполнен - развеять ее прах над Москвой-рекой. Не был исполнен потому, что по небрежности прах ее из крематория не забрали в срок, его захоронили потом в общей могиле со всеми тем, чьи останки никому не были нужны. Момент тогда был особенный, Пангея ходила ходуном - так до старушечьего ли праха?
- Такие победы мне не нужны, - прошипел сатана, даже не зло, а как-то грустно, - а раз не нужны, значит, я тут и ни при чем. - Зачем мне наполнять твои пределы праведниками и невинными жертвами, ты сам посуди?
- А кто при чем, ты сам посуди, - Господь попытался сымитировать его рассудительность и немедленно пожалел об этом. - В раю ведь не жертвы, там спасенные.
- А что же ты не спас? - приободрился сатана.
- Я не успел, - вздохнул Господь.
Род Агаты дальней своей оконечностью соприкасался с родом Семена Голощапова. Прапрадеды Семена и Агаты были братьями по отцу. И случилось так, что и Агатин предок выжил через свое отчаянное умение с одного раза рубить буйные головы особенным таким взмахом, в котором была и красота, и задорность, за которую собравшиеся всегда благодарили его выкриками и рукоплесканиями. В 1801 году группа из восьми каторжан бежала из тюрьмы в Уссурийском крае, переправилась через Амур и пошла громить приграничные деревеньки китайцев. Беглые каторжане использовали в качестве оружия цепи от своих кандалов, которыми они орудовали с такой жестокостью и гневом, что остановить их смогли только прибывшие на место власти в сопровождении крепкого воинского эскорта. Светловолосых и ясноглазых погромщиков с рваными ноздрями не стали казнить, а вернули назад в Россию. Там их также не стали казнить, а приговорили к таким телесным наказаниям, что через год остался в живых только один, и то благодаря тому, что сам обучился терзать чужую плоть. Уже совсем в старости освободившись и выйдя из этих мест, палач-самозванец тщетно бродил по монастырям в поисках милосердного прощения, и так он и добрел до южных окраин, осев в небольшой деревушке около Ессентуков, где сошелся с женщиной и прижил с ней ребенка. Ребенок этот, мужского полу, возмужал и пошел служить в редут, как потом сделал и его сын. Когда пришла революция, он охотно перешел на сторону революционных отрядов и вызвался участвовать в расстрелах и пытках своих вчерашних товарищей, якобы натерпевшись от них обид. Так он говорил своим новым командирам, да и самому себе. Он геройски прошел войну и вернулся в родную деревню с орденской плашкой. Развил государственную карьеру, женился на местной докторице, потому как был многократно ранен и ранения его нуждались в уходе. Он переехал к жене в квартирку, которую давали всем сотрудникам санатория. Они родили Агату, которой дали такое причудливое по тем временам и местам имя, потому что оба хотели, чтобы их дочь выросла красавицей.
Род Григория происходил из городка Жиздра, и предыдущие поколения его предков исправно служили письмоводителями в местной управе. Люди они были степенные, никуда за свои полномочия не вылезали, только переходили по указанию начальства из одной комиссии в другую. Многие из них трудились в дорожной комиссии при уездном казначействе, при дворянской опеке и сиротском суде. Революция и война забрала почти их всех. Уцелела только бабушка его, материна мать, и то благодаря тому, что одной из первой была отправлена в лагерь, где начальство поимело к ней снисхождение за кротость нрава и приятную наружность. Там же родилась и его мать, увязавшаяся за детьми репрессированных ученых ехать в столицу учиться. Но учиться она не смогла и работала долгое время домработницей наряду со хохляцкими Валями и молдавско-румынскими Анитами, пока жестокие жизненные перипетии не дали ей сына Григория и не столкнули совсем вниз, туда, где орет быдло, а пьяные мужики со слезами всегда рассказывают о первой любви.
РАХИЛЬ
- Лахманкин, ты законченный придурок. С тобой хорошо говно есть, все норовишь поперек батьки…
Темный, мокрый и бесснежный ноябрь, как это часто здесь и бывало, выволок наружу светящийся фосфор амбиций, недовольства, сера в спичечных головках полыхнула - и настала вымороченная, узорчатая готовность действовать, бузить в беспробудной темени, чавкать грязью, месить интригу.
Зеленоватый гной всеобщего недовольства щекотал воспаленную кожу. Хлебопашцы угнетались мизерным урожаем, полученным с жирного чернозема, мокнувшие в окопах солдаты не видели, куда стреляли, туман поглощал не только свист пули, но и весь выстрел целиком, работяги в сизых куртках с промасленными рукавами уныло брели к заводским воротам, костеря на чем свет стоит и допотопные станки, и дурацкие, никому не нужные планы выработки: зачем забивать никому не нужной продукцией давно разбухшие склады. Осень допила жидкие соки из еле теплых сердец, наполнила их тоской безысходности: никогда не изменить здесь жизненного пейзажа, и единственный выход - бежать на чужбину в надежде на вездесущую потребность людей друг в друге.
Истошно томились и царедворцы, задыхаясь от сознания, что идти им некуда и установившийся порядок вещей - навсегда, ничего не изменится за их жизнь и никому из них не добраться до вершины.
Именно осенью все они, обычно наполненные взаимным презрением, начинали не только разговаривать, но и чудесным образом соглашаться друг с другом: да чего уж там, пора все менять.
Декабрь, особенно бесснежный, всегда норовил вскрыть этот нарыв.
Так было и этим декабрем, когда за каждой стеной строили планы переворотов, и к середине его гной таки потек.
Голощапов с хрустом раздавил два грецких ореха, которые катал по ладони, как китайские гимнастические шарики.
- Ну какой заговор?! Знаешь, что он с тобой сделает? Это он только прикидывается слабым, прячется в тени то какого-то умершего вождя, то собственной жены. В тени ведь никогда не поймаешь - особенно того, кого там нет!
Голощапов расхаживал по гостиной своей загородной резиденции, задрапированной серым в зеленую вертикальную полоску шелком, где, несмотря на утренние часы, было по-осеннему темно и неуютно. Горел камин. Пламя уводило цвет шелка в зелень, а зеленые полоски, серебрясь, колебались от подрагивающих языков пламени, словно гигантские водоросли-макроцистисы, создавая вокруг атмосферу настоящего дна. Устроить уют из всех Лотовых людей умел только Семен, жилища и рабочие кабинеты всех остальных приближенных были мрачны, холодны, некрасивы, захламлены пестрыми дешевыми сувенирами и неразобранными за годы бумагами. В их кабинетах пахло затхлым, а у Голощапова всегда цветами - лилиями и цикламенами. Да, Голощапов был эстет и слыл им.
- Ну, кто тебе, Мотя, сказал, что Лот ходит под каблуком своей жены?! Да если бы его жена имена такой каблук, ее самой бы уже давно не было, - подытожил он.
Лахманкин нервничал.
Наполнял малахитовую пепельницу окурками, ронял зажигалку на пол, начинал по-детски ныть и жаловаться на боли, на дурное здоровье, на обострения, на постоянное невезение в жизни, на всеобщую нелюбовь, безденежье, наконец. Его простой нрав противился затее, его незамысловатый характер не мог так изгибаться, как того требовали обстоятельства, и организм болел.