Он мог попросить что-то даже у бомжа, даже у попрошайки, занявшего лучшую позицию у метро в час пик, - и с ним делились, обязательно, и Лаврик ликовал от своей чудесной власти над людьми.
Ханна ненавидела в нем это.
Она жила бедно с матерью - с той самой Лидией, которая не пошла за Александра, - и двумя сестрами, и ничто не давалось ей просто так, хотя она и искрилась одаренностью. Она не завидовала Лаврику, в отличие от многих других, кто с возрастом все меньше восхищался его обаянием и все больше завидовал, она была уверена, что это очень портит его, делает бессердечным и поэтому беззащитным. "Ты губишь себя, - говорила вытянувшаяся в рост и страшно худая Ханна, - ты ведь ничего не умеешь делать, и если что-то случится с тобой и ты перестанешь быть таким миленьким, ты просто умрешь с голоду".
Лаврика веселили эти проповеди. "Ты талантливая, но несчастная, - обычно отвечал он, - а я бездарный, но мне фартит".
Его мать очень гордилась им.
Она берегла его от прохвосток и вертихвосток.
Она говорила, что Ханна ему не пара. Потому что с самого низа, безотцовая, мать ее Лидия малость "того", и никогда не поймет она его успеха и всего, что к нему прилагается - популярности, денег, светских обязанностей, всего, что Ханна брезгливо называла суетой.
- У Ханны свой путь, - повторяла она ему, - она сама станет звездой, но из другой галактики. Она покорит вершины и обязательно улетит к другим берегам. Что у нее хорошего здесь? А я - и это был неизменный финал про Ханну, - а я хочу нянчить внуков, которых мне родит такая же красавица, как и ты. Родите и отдадите их мне, у вас будут другие дела.
Лаврик ей не перечил, как не перечил и Ханне, когда она критиковала его забавы. Он прислонялся и к той, и к другой и глотал нежное молоко: материнскую мудрость и Ханнин блестящий ум. Он просто повторял ее слова, мысли, образы, с самого детства он усвоил этот способ казаться умным, оригинальным, глубоким, не будучи никаким.
Лаврик стал ездить в путешествия. Без нее, она была всегда занята.
Лаврик стал заигрывать с другими девушками, но она не реагировала - ей было некогда: нянчила сестер, учила формулы - она и на самом деле хотела быть лучшей.
Лаврика не приняли в театральный институт. Он переоценил свое обаяние и плохо подготовился. Больше всего в этом провале его огорчило, что, оказывается, на свете многие могут очаровывать и гипнотизировать людей не хуже, чем он.
Невыносимое открытие.
Он признался Ханне.
Ханна принесла ему стопку книг с душевными рецептами. Утешительными, оздоровительными, полными горьких истин.
Он сплюнул. Оказалось не то.
Открыл одну книгу, другую и почувствовал, что Ханна больше никогда не поймет его. Но разве без этого нельзя продолжать?
Ханна рассказала ему о Боге, о котором он множество раз слышал и без того.
- Мутотень, про которую бормочут старухи. Слова молитвы, стертые, как пятаки. Запах дурной стороны, в которую пойдешь и потеряешь себя.
Рассказ Ханны о Христе пришелся больше.
- Гады и предатели, я таких знаю, - сказал Лаврик, с тенью интереса дослушавший историю до конца. Ханна рассмеялась в ответ:
- Они, конечно, кричали "распни его", но если бы они не верили, не было бы христианства.
- Холуи, - злобно сказал Лаврик, - каждого из них надо распять.
- Я мечтал бы сыграть Христа, - заключил он, - но Христа необычного. Христа, мстящего за свои обиды.
Когда через год ему позвонили и предложили роль, он был уже совсем другим Лавриком, мутным, раздавленным, жаждущим мщения, но - о чудо! - дела его вновь пошли в гору: он сыграл Ромео, пропитанного ненавистью ко всему сущему, потом он сыграл современную роль - молодого банкира, который мстит обидчикам своей матери, а потом, сыграв в общей сложности добрую дюжину ролей, он без малейших проблем поступил в театральный институт и закончил его, превратившись в модного молодого актера с широкой "гаммой возможностей" - так было указано в его пухлом от фотографий досье.
Он сделался упоенным интриганом. Он сочинял подметные письма, когда желал устранить другого претендента на желаемую им роль, дружил с нужными людьми, непременно наполняясь презрением и приуменьшая их и без того скромные достоинства, соблазнял невинных, подталкивал к дурным поступкам, внутренне наслаждаясь беспомощным барахтаньем людишек в тех обстоятельствах, которые порождали дурные дела.
Лаврик научился обманывать и не платить. Он существенно недоплатил рабочим, строившим его дом, пригрозив доносом на них в полицию.
В кафе или ресторане, когда он ел не один и официант приносил счет, он всегда изображал рассеянность или задумчивость и никогда даже не доставал кошелька.
Он недоплачивал домработнице, аккуратной и старательной румыночке Аните, которая каждый раз роняла молчаливые слезы от недосчета, шоферу, садовнику, он в крайнем случае куда-то еще пристраивал их подработать, по знакомству, и считал, что этого вполне достаточно для компенсации их не бог весть каких усилий.
Он запретил себе благодарить.
Он решил, что благодарность - это удел неуверенных в себе людей, и выработал свой ответ вместо спасибо: "Ну-ну", - говорил Лаврик и отворачивался.
Ханна считала, что он очень несчастен и нуждается в помощи. Она жалела его. Она всегда помогала ему чем могла, что-то привозила, отвозила, кому-то по его поручению звонила, договаривалась, улаживала его дела. Она не ревновала его к его связям, по-прежнему охраняя свою девственность, не из принципа даже, а из какого-то дремучего страха забеременеть и сломать этим и свою жизнь, и жизнь малыша. Зная эту ее целомудренность, многие распалялись и пытались добиться ее расположения, но она преданно служила Лаврику, и все знали, что у нее есть жених, ее детская любовь, которая в ее жизни все - и радость, и страх, и надежда.
Лаврик прекрасно умел казаться надеждой.
Само предварительное заключение и этап Лаврик пережил тяжело: с трудом отбивался от приставаний, многократно был бит, он задыхался от запаха человечины, его тошнило от вонючих брызг, показных отрыжек, грязных пальцев, гноя, спермы, что проливалась, как ему казалось, литрами каждую ночь почти под каждой плесневелой простыней. Но хуже было другое - прозвище Красотка, которое опережало его, как обычно опережает слава, он только делал шаг в этапную машину или железнодорожный вагон, а там его уже окликали, уже цокали языком.
В место отбывания наказания он прибыл летом, и это холодное лето помогло ему. Сырость и плесень как будто пробрались в его легкие, и он тяжко заболел - чахоткой, провалялся в медсанчасти целый месяц, превратившись в такого же серого и немощного зэка, как и все.
За этот месяц в колонии произошел пересменок, новое начальство сжалилось над ним (кто-то даже вспомнил его в роли ковбоя) и направило на ремонт водокачки, от которой питался и лагерь, и соседний поселочек, давно уже расположившийся при лагере; жила там и обслуга, и тюремщики, и кое-кто из бывших зэков, ехать им было некуда, вот и остались на поселении. Бытовали они неплохо, без зверств, сложившимся укладом, не без ярких событий от водки и супружеских измен, пару раз даже летали пули, но в целом колония и поселок обнимали друг друга теплым объятием, и в дымке над крышами домов, несмотря на извечную разбитость и измученность грязных дорог, читалось отчетливое подобие уюта. Лаврик несколько месяцев сооружал строительные леса, неумело сколачивая деревянные стропила, сначала руки не слушались его, молоток бил по пальцам, отбивая ногти до синевы, но потом дело заладилось, он втянулся, полюбил обдирать штукатурку и шкурить, разглядывать стену на свет, приноравливаясь к его неровным потокам, идущим сквозь крошечные окна. Он счищал плесень и разговаривал с ней, гнал ее, хвалил стену, когда она легко отторгала ненужное, он научился очень точно улавливать нужный луч, ласкать его прыткое длинное тельце, щекотать кистью его сияющее брюшко, изо дня в день, из месяца в месяц почти полгода он один, без напарника, штукатурил и белил, досконально уже изучив причудливый характер этих округлостей и впадин - округлостей, когда работал снаружи, впадин, когда наглаживал стены изнутри.
Коза к нему пришла, похоже, ничейная, белоснежная, он все ждал, что кто-то придет за ней, волновался, да так никто и не пришел, и он оставлял ей от пайка, а потом, когда позволили ему иногда ночевать на водокачке, устроился спать подле нее и наладился кое-как доить в миску, и вроде как даже стала она ему родной. А потом прибилась и кошка. Страшная и сильно битая, пришла и осталась, научилась урчать, скакала по лесам, устраивалась в узком оконном проеме подремать, и Лаврик умилялся ей и брал ее к себе прикорнуть.
Когда Ханна отправилась к нему на свидание, она привезла ему, помимо теплого костюма, носков и копченых колбас, кошачьего корма - много и разного - это единственное, о чем он слезно просил ее. "Странный он сделался, - думала Ханна, читая эти его мольбы. - Может, тронулся умом?" Но просьбу исполнила, корм привезла.
На вершине водокачки гудел ветер. Он плакал под этот вой от страха, что судьба переменится и его поставят на другую работу, а там, на этой другой работе, портняжьей или еще какой, начнут мучить, унижать, хихикать в спину.
Бесконечная, теперь уже белая стена тоже изучила его. Знала его прикосновения, цвет его глаз, знала мысли, от которых он улыбался, и воспоминания, которые по первости еще приходили и от которых он сильно мрачнел.
Он быстро перестал терзаться вопросом, почему именно он должен был положить конец этому старикану, он тысячу раз досконально вспоминал тот день, когда двинулся навстречу этой козе, кошке и обласканным стенам, но не ответа он искал, а подсказки, на что опереться и куда идти.
Увидев Лаврентия, Ханна едва узнала его. Он был страшно худ, некрасив и рассеян, он не спрашивал ее о городской жизни, а только вертел головой в разные стороны, как будто ища что-то глазами.
- Ты тяжело болел? - спросила она.
- Да что ты, - ответил Лаврентий, разом посветлев, - эта болезнь спасла меня, она помогла мне найти это место.
Ханна все услышала в этом ответе и ничего не спросила.
- Вот твой корм, - она распаковала сумку, вынула сверток и протянула его ему.
Лаврентий просиял:
- Это для Моники, - сказал он, - она очень важный для меня человек.
- Познакомишь? - аккуратно поинтересовалась Ханна.
Лаврик так и не спросил ее ни о чем и ни о ком.
Ханна боялась окончательно удостовериться в его безумии и сама не начинала никаких разговоров.
За примерное поведение Лаврентию и его невесте разрешили вместе отправиться на водокачку. Они пошли наутро, вышли очень рано, но Ханна не заметила раннего часа, потому что и так не сомкнула глаз в местной гостиничке, где не было горячей воды, а туалет один на всех, деревенский, во дворе.
Они шли молча.
Она хотела было рассказать о своей учебе, но осеклась.
Она хотела передать ему письма от немногочисленных друзей, и главное - от родителей, но пока не стала.
Она хотела поделиться с ним своими смелыми замыслами, касающимися их обоих, но она не решалась, не могла выбрать момент.
Они подошли к водокачке.
Прибежала коза, которую Лаврик покормил хлебом.
Прибежала кошка Моника, она урчала, терлась о ноги и с удовольствием угостилась кошачьими хрустяшками, которые Лаврик высыпал на большой лист лопуха.
Заморосил дождь, и все они спрятались внутрь.
- Я работаю здесь, - глухо сказал Лаврик.
Ханна обняла его и расплакалась.
Потом взяла на руки кошку, потрепала по бороденке козу и почувствовала, что никаких планов у нее больше нет, что ничего не нужно решать - придет время и все случится само.
По дороге домой в холодном тамбуре она выкурила свою первую сигарету, отпила у соседей портвейну из чайного стакана и нежно и вдумчиво проговорила всю ночь у окна в коридоре с только что освободившимся заключенным, отбывшим срок за убийство жены.
Лаврик оказался дома через два года.
В молодые годы он нередко ездил трудником в старинный монастырь на круглом и спокойном, как зеркало, озере - Кирилло-Белозерский. Будь его воля, наверное, он и остался бы там навсегда, но когда Ханне было уже под сорок, она разродилась чудесной девочкой Лидочкой, названной в честь матери, и уже ни о каком уходе в монастырь не могло быть и речи.
Он почти что сам вырастил Лидочку, дав Ханне возможность не отвлекаться на ненужные хлопоты.
Он работал в школе, коллеги Ханны сумели выхлопотать ему место в крохотной школе за городом, куда он много лет с энтузиазмом добирался по два часа в один конец. Учителем он был откровенно слабым. Во время уроков часто забывал текст или имя писателя, которого они проходили. Рассказывал скучно, кондовыми словами, никогда даже и не вспоминая, что когда-то на вступительных экзаменах в театральный читал монолог Чацкого со страстью. Уже к концу жизни он оказался в самой гуще невероятных событий, что происходили в Пангее. Будучи человеком спокойным, разумным и старательным, он запечатлел все в больших подробностях, записывал день за днем.
После его смерти дневники, где он описал великий переворот, были изданы. Два толстых тома с умело подобранными иллюстрациями к каждому эпизоду. Увлекательным этот дневник назвать нельзя, но иметь его на полке среди других книг хотели многие просвещенные люди спустя десятилетия после его смерти.
Лаврентий происходил из младшей ветви рода князей Волконских. Если бы он знал об этом, то еще в юности, очевидно, сумел бы воспользоваться преимуществом, которое давало и дает золотой корень. Он был потомком Владимира Викторовича Волконского, двоюродного брата князя Николая Сергеевича, статского советника, члена Партии октябристов. Примечателен герб этой фамилии: в щите, разделенном на две равные части, в голубом поле справа находится ангел в серебряной одежде. В правой руке у него серебряный меч, а в левой - золотой щит. В левой части на золотом фоне изображен черный одноглавый орел в короне. Крылья его распростерты, а в лапе - золотой крест. Мать Лаврентия была внучкой Владимира Викторовича и отличалась приятной наружностью и удивительными для их рода густыми и пышными медными волосами. Кажется, именно от нее Лаврик и унаследовал свой окрас, впрочем, совершенно стершийся из-за седины к тридцати годам, к тому моменту, когда он наконец-то вернулся из лагеря домой.
ПЕТУШОК
Маргарита хотела денег. Ярко-красных бумажек, огромных, как двухлетние лещи. Точнее, она считала, что хочет только денег, но когда она получила их, оказалось все не совсем так.
Почему-то ее раздражал Петух - так называли Петра, ее мужа - переиначивали его имя, точно этим словом подчеркивая и его образ - задирист, прямолинеен, нагл, но в своем роде красавЕц, да еще и с деньгами. Любил расхаживать в алых майках, рубахах, наматывал на шею красные шарфы, отчего у него было еще одно прозвище - Кумач. Но так его теперь уже называли редко, а все больше Петухом.
Почему именно он сумел разбогатеть?
Туп как пробка, дурновкусен, вульгарен и груб, хотя и сюсюкает с ней, называя то "кошечкой", то "шоколадкой сладкой", то - что еще хуже - в особенно нежные моменты - "котлеточкой".
Деньги…
Отчего они любили его, липли к его ладоням? К вечно отчего-то распаренным лапищам с мелкими белесыми ноготками?
И без насмешки, как это часто бывает с другими, нефартовыми богачами.
Нефартовыми не в заработке, а в тратах.
Ведь как бывает?
Могучие денежные реки, полные золотых рыбок, притекают к ним, а траты все одна глупее другой: некогда следить, глаза не видят обмана, и тухнет рыбка, плывет кверху пузом, попахивает - насмешка над толстосумом да и только.
Разве города созданы не для обмана богачей?
И разве безделица не умеет сверкать в нем бриллиантовым светом?
Дешевое прихорашивается, целясь в замутненные очи многомогущих, а некогда дорогое удваивается и утраивается в цене, разводит себя пожиже, чтобы зачерпнуть с лихвой и напиться до осоловения сладко журчащих богачевых жирных деньжат.
И еще - фальшивая улыбка продавщицы, разве не это витрина города и разве не она должна украшать золотые врата, через которые в город въезжает главный его властелин?
Господь многажды разрушал города.
За вышедшую из берегов денежную реку.
За вышедшую далеко за пределы души витиеватую плоть.
За адовы иллюзии, которые излучаются от него и поражают хрупкое людское воображение.
Как разрушил он Вавилон?
Город, где царь строил храм.
Великую столицу золотой империи, где смешалось лучшее из людской плоти и помыслов?
Чье небо увидел великий царь вавилонский, когда его знаменосец повалился на землю с парчовым флагом в руках?
Из чьей земли сами выходили кирпичи и вырастали дома до небес. И белые стены. И красные стены. И врата, достойные богов?
Чья красота слепила?
Но почему-то именно у него, у этого бычары Петушка, получились и денежки, и хорошенькие без обмана покупочки в оливковых рощах, и коллекция, где каждая картинка из лучших: ни дать ни взять, все одно к одному, это при том, что сам он в этих материях - ни бельмеса. Вот в столовой, например, голландский натюрморт с устрицами и золотыми спиралями лимонной кожицы, счищенной золотым ножиком с перламутровой рукояткой, и солнце в каждой виноградинке, и графин с настойкой горит рубином, и слюна от этого течет, давая аппетит, а не только глаз радуется. Ему повезло, честные люди оказывались вокруг него - и, ой, мамочки, какая же вышла коллекция!
Никогда рядом с ним не уживались проходимцы, а все больше преданные пареньки, тощенькие, с наколочками, искренне тянущиеся в рост, но без гнили и подставы.
Куда же сгинули лопухи?
А их и не было. Не выросли, не приросли.
И Петушок гордился этим. Бахвалился. По пьяни и так. Поучал других. Все время доказывая: знает все, чувствует, мол, особенное у него нутро.
Маргарита поначалу думала как: она охмурит мужичка с деньгами, напустит тумана, поумничает, губки подведет алым, проявит чувственную изобретательность, поставит в комнате свиданий розовый цикламен, а потом уже сумеет распорядиться своей жизнью, будет крутить им, как захочет, хороводить, выпасать, как кошка мышку, держать на коротком поводке.
Но это не получалось. Черт знает почему. Петух брал от нее все, брал ее саму, не жадничал, но всего остального, хитростей всяких, словно не замечал или не понимал, то есть не брал. Он шел мимо ее штучек своей дорогой, примитивной и низкопробной, получая от жизни лучшее - вот ее, Маргариту, он тоже получил без особого труда. Протянул руку и взял.
Невыносимая закономерность.
Она бьется, как рыба на песке, она страдает, она беспокоится, а он видит жизнь крупными мазками, без деталей, и этими же мазками создает одно жизненное полотно за другим. И всегда прав! Всегда!!!
Что ее нервная мозаика на этом фоне?
Суета?
Неудача?
Техническая ошибка исполнения жизни с таким чурбаном, как он?
Но это еще полбеды.
Ее воротило с души от самой мысли, что такие, как Петух, - победители. С красной лентой идут по жизни.