Чем он лучше ее отца - выдающегося инженера, умеющего строить мосты и еле-еле сводящего концы с концами? Тот сидит себе в Новосибирске и считает копейки, не съест лишнего куска мяса, пьет плохое вино, курит дешевые сигареты, а этот?! Жрет ветчины до колбасы кровавые, пухнет с них, гогочет, кидает подачки ее отцу, таким, как ее отец, чтобы они украсили его день рождения своими интеллигентными лицами. Сидят вперемешку животные и люди, выпивают, воротясь друг от друга.
Может быть, она просто недооценила себя?
Недооценила.
Что сложное может сделать с простым?
Что тонкое может сделать с грубым?
Ничего.
Оказывается, она не может пренебрегать собственной нелюбовью к кому-то. Не может съесть червяка, даже зажмурившись.
Что значит, я не люблю его, он бесит меня, я брезгую им, презираю, но живу с ним, сплю с ним, ем с ним и говорю с ним?
Это значит, что я делаю это за денежные кумачи. За лето в доме среди старинных олив, куда я могу пригласить подруг, за бриллиантовое сияние вокруг шеи, за полеты, пускай рядом с ним, к другим берегам, где иначе смеются и иначе готовят еду.
Достойная жизнь?
Нарожать ему наследников?
- Ты просто не любишь его и все, - хором говорили ей подруги, - не любишь и не можешь терпеть. Не любить - не люби, а вот то, что ропщешь, значит, зажралась.
Само существование этого белобрысого Петушка отравляло ей все итальянские моря, траву альпийскую, яхту немецкую, его существование отравляло ей все то, чем она так мечтала обладать. Она обладала горьким морем, черным солнцем, фиолетовой травой, кровящим золотом. Их загородный дом под столицей дышал казенщиной и роскошью похоронной конторы. Их образцовая бордовая спальня, столовая красного дерева, их дубовая, почти черная бильярдная, их бассейн с морской водой, их гигантский пруд, похожий на море с искусственным островком посередине, и даже карлики, которых он поселил туда на забаву своим непритязательным гостям, - все это для нее пахло мертвечиной, дышало мертвечиной, производило мертвечину: нет жизни, значит, есть смерть. Но смерть для нее, не для него. Ему все это нравилось, как и хорошенькая жена, вечно отчего-то куксящаяся, от ума, должно быть. "Горюшко мое от ума", - так он иногда называл ее с присвистом, когда хотел прекратить разговор, грозящий перерасти в ссору.
- Я действительно не люблю его, но вопрос в том, почему я не могу справиться с этим? - изумлялась Маргарита и про себя, и вслух. - Сколько женщин живут с нелюбимыми мужьями, даже не ради денег, а просто из одиночества - и ничего. Я-то почему не могу?
- Потому, - отвечала она себе, только себе и никому больше, - что я люблю совсем другого, того, кто никак и никогда не сможет полюбить меня. Или я это придумала просто для красного словца?
Маргарита любила всю свою жизнь, сколько помнила себя сначала девочкой, потом девушкой, а потом и женщиной, своего непутевого одноклассника Пашку, работавшего последние пять лет шофером у пары престарелых педерастов. Один из них - респектабельный архитектор с множеством величественных наград, другой - известный театральный критик, автор многочисленных книг об актрисах, "игравших, страдавших, но с экранов учивших нас любить".
Павел устроился к ним по случаю и был рад этому месту, хотя ему приходилось не только шоферить, но и прислуживать по дому, бегать по поручениям, покупать продукты, убирать, в разных качествах участвовать в интимных сценах. Ему было не впервой такое общество: еще в школе все бурно обсуждали его связь с учителем физкультуры, которого после умопомрачения насчет Павлика выгнали из школы, судили, но отпустили досрочно за полное раскаяние и помощь в расследовании нескольких других педофилических городских происшествий. Красавец, оторва, гулена, сероглазый чертяка с тяжелыми светлыми кудрями - если бы не армия, он закончил бы тюрьмой. Но случай помог ему и обучил всему, что давало копейку и теплый кров: он лихо водил машину, умел работать и лопатой, и метлой, мог сносно кошеварить, и сочинять, и портняжить.
А чего?
Разве плохо?
Он хоть и гляделся в изысканных интерьерах своих хозяев эдаким мужланом, но все ж набрался от них и суждений, и каких-то манер.
Не стряхивал пепел в чашку, не ел чеснока и лука, зная, что отвратная вонь потом изо рта идет, никогда не снимал ботинки без специального указания и не разгуливал по дому в вонючих носках. Он слушал, когда вез хозяев, приличное радио, из которого знал, кто да что, он за много лет работы перевидал много умных и уважаемых людей: он сделался "ничего" и мог с безнадежно влюбленной в него Маргаритой говорить "по-умному", всегда понимая, что она ему "послана Богом", так он и говорил ей: "Ты мне послана Богом, чтобы я не сдох".
Как-то дойдя до отчаянья, Маргарита предложила ему:
- Петух хочет детей. Давай рожу от тебя. Вырастет сытым тебе и мне на радость. Иначе-то ты не сможешь. А мне только бы от Петуха не рожать.
Пашка согласился. А чего ему-то? Оригинально даже. А потом, может, будет в старости кому воды принести. Пидорки-то эти не вечные…
Но все-таки, прежде чем кивнуть, он спросил, не удержался:
- А на кой они, дети-то?! Пробки одни да толкотня. Пойдут потом своей дорогой, и поминай как звали. В городах родства не помнят. От этого и пидорни столько. Любовь - да, прикалывает, потрахаться тоже не лишнее, расслабляет, да и припирает сильно, а вот детки… Репку-то тянуть не надо, чтобы бабка за дедку, а внучка за Жучку? Ты собак городских видела, которых в сумках носят? Они не сторожат, они для компании. А детки вырастут и с нами сидеть не будут. На кой им мы?
Павлик до семи лет рос в деревне, на хуторе, и до сих пор очень любил природу и не любил город. Когда пидорки затеяли строить загород, он вызвался жить в бытовке, завел там себе псину и сидел бы неделями, если в нем в городе не было острой нужды. Он слушал соловьев, помыкал узбеками, широко издевался над ними, подпаивал, потешался над их пьяными неуклюжестями, но главным для него было чувство земли в пригоршне, звуки утреннего леса, грибы, грядки. Он обувался в кирзухи и засаленный ватник и, кажется, впервые за долгие годы чувствовал тепло, которого никогда не получал ни от вечно больной матери, ни от отца, некогда начальника в колхозе, а в новые времена - технолога на овощеперерабатывающем заводе при тепличном хозяйстве, где бабы из шланга заливали огурчики-помидорчики нехитрым составом из уксуса и немытого укропа. И какой технолог на таком предприятии?
Как он ни ругался всю жизнь, как ни орал на мать, как ни бил ее, а когда она вконец занемогла - Пашке тогда исполнилось тринадцать лет - он таки перевез ее в Новосибирск, что продлило ей жизнь на целых десять лет. Он бросил свой помидорный завод, и жили они пребедно в съемной квартирке на окраине, но в школу он Пашку устроил хорошую в получасе езды. Сумел, работал слесарем в ЖЭКе, да так старался, что отправили его к главе местной управы на дачу что-то чинить, и тот в благодарность и устроил Пашку в Москву, к племяннику своего однокашника.
- Ты слышала, что Гришка помер? - спросил в тот разговор Павлик Маргариту, - сказали, сердце, прикинь? Ленка на его похоронах заходилась вся, ты бы видела…
- Для этого дети и нужны, - не сбивалась с темы Маргарита, - иначе вымрем. Смерть всегда для чего-то нужна. Чтоб мы задумались хотя бы…
- Да пускай деревня рожает и отбракованных сюда шлет, - начал было Павел, но Маргарита его прервала:
- Хватит, Паша, мы должны им всем показать, у них ничего не получится, а у нас все: и деньги, и дети, и сама жизнь. Чем мы хуже? Давай я сделаю тебе подарочек на 23 Февраля, а? Зачну тебе ребеночка!
- Мужики боятся за сердце, слабое оно у них, - вот что выговорил его язык, горький от курева и от вчерашнего дачного перебора.
Маргарита подробно вспоминала этот разговор за ужином: вкус крабов в ее рту медленно сменился вкусом пасты с пармезаном, потом нёбо ее приласкало терпкое итальянское вино, потом во рту защипало от лимонного сорбета, и именно под него она окончательно решила, что исполнит задуманное: это ведь ключ ко всему - и Петушка будет зачем терпеть, и сына родит от любимого, хоть и непутевого мужика.
- Давай прокатимся в Италию, - предложил Петушок, окончив ужин, - к концу февраля уже совсем сил не будет, надо поддержать себя. Поедим макарошек, попьем вина, а?
Петушок был уверен, что все вокруг одно вранье.
И в этой вере видел свою силу.
Показуха, на которую так падки мелкие потненькие душонки. Сам он любил простоту: простую еду, простую одежду, деньги у него были простые - от торговли, стройки, разбора правых и виноватых. В юности он гонял и продавал машины, случалось, что и ворованные, а теперь он продавал машины легально, купил у корейской марки разрешение, открыл несколько точек на окраинах - и живи не горюй. В Москве он был свой. В ней он вырос, в ней начинал, в ней и продолжает. Сам из хорошей, но ненавистной семьи: папаша из умников, институтский доцент, очень падкий на слабый пол. Уже пятидесятилетним женился он, разведясь с матерью, на самой что ни на есть оторве, лаборанточке-поблядушке, судя по розовенькому бельишку ее и самому имени - Лилей разве честную женщину назовут? Мать их в отчаянии бежала к родителям в пригожее захолустье, но разве детей туда заберешь? Все у них в столице. Вот и оставила она их папаше да Лиле - любоваться в замочную скважину на страстные их соития да Лилькины красоты. Отец-то раздеваться не любил, а Лилька танцевала перед ним то голая, то в красном шелковом халате, и он глядел на нее, глядел да как вскочит с места и давай на нее лезть, уже голую, а сам лысый, с тоненькими ножками - и смех и грех.
Спальня их всегда была уставлена пустыми бокалами. Хрустальными, разных цветов, и на каждом - жирный отпечаток ее бордовой помады. Очень Лиля уважала шампанское, шоколадки, они тоже всегда валялись распечатанные, среди блескучих заколок и шифонов: все это Петушок с сестрой находили, как только квартира пустела, прикладывали к себе, кривлялись перед зеркалом и хохотали.
Лиля, конечно, не работала, она уходила в парикмахерскую или в магазины и возвращалась обычно навеселе, с парой таких же подвыпивших говорливых подруг.
Отец Петушка умер прямо на ней, когда Петушку только исполнилось семнадцать, а сестре его девятнадцать. Это их и спасло: они остались жить вдвоем в ожидании матери, которая все не ехала и не ехала.
Лиля после похорон выгребла из дома все - забрала даже ковры и пледы, не новые уже и потертые, посуду собрала, красные чайные чашки с уже поистершейся золотой каймой, из-за каймы этой, наверное, и забрала, не видели ее больше после того раза, но Петушок не очень горевал: он тогда уже приторговывал чем попало, и на эти деньги они с сестрой как-никак, а могли жить.
Что все вранье, Петушок определил, наблюдая за Лилей.
Она красилась, чтобы скрыть морщины и первые седеющие прядки волос. Она как можно дольше не снимала халатик и дурачила отца, потому что в теле ее был очень неприятный дефект, о котором бедный папаша даже не подозревал, - раздваивающийся копчик, а может, когда-то и двойной хвост.
Лиля отчаянно врала. Детей она вообще не замечала, поэтому при них говорила разным людям разное, даже не предполагая, что дети такую ложь в состоянии различить.
Так где же Петушок различал вранье в теперешней его взрослой жизни? Везде, где в том или ином виде маячил или фантик, или красный шелковый халат. Фантик был враньем, витрина, одежда городская, вроде дорого стоит, а ботиночки обязательно жмут и штаны в животе давят.
Нежность всякая - вранье, потому что нужна, чтобы денежки выманить или что-нибудь еще. Разговоры умные - вранье, потому что люди не разговаривают в них, а похваляются собой. Показная преданность - вранье, потому что всегда скрывает готовящуюся измену. Хотя какая может быть измена? Война, что ли? Однажды - и Петушок как-то в сердцах рассказал об этом Рите - он собственными руками, вот этими вот, задушил друга молодости, подкараулил с подельниками студеной январской ночью не помнит уже какого года, когда тот возвращался с гулянки, и задушил, задушил! Прямо в парке, где днем дамочки проветривают своих собачек и нянюшки выводят побегать чужих детей.
Нормально это, потому что тот врал и хотел ребят сдать ментам. Они тогда пригнали партию ворованных авто, одна краше другой, ну просто цацы! И тот случайно узнал и давай угрожать: "Делись, а то ментам скажу". Ну, сажать его на доход смысла не было, да и брать в дело тоже - зрение плохое, так какой из него барыга - и тачку не пригонит, и на деньги кинут, так вот, пришлось его после предупреждения убирать, потому что он врал все, когда до этого в многолетней дружбе клялся.
Вранье, когда баба дает, а сама не кончает. Он, мужик, проверить этого не может, кончила она или как, но она все равно стараться должна во всех направлениях, а не вид делать. Он Рите все прощал за то, что она любила это дело. Немногие интеллигентки понимают в этих вопросах, а она понимала и не врала. Он смотрел на нее всегда внимательно и потом всегда прощал ее за брезгливость, непонимание, за нелюбовь, в общем.
Познакомились они через Павлика.
Давно уже. Нужен был ему водила, не свой, потому что дело было рисковое - гнали партию из Германии с затертыми номерами двигателей. Туда тыркнулся, сюда. Нужно было пять водил, не просто сразу найти. К ним один свой. Ну и кто-то через знакомых порекомендовал двоих, Гришку и Пашку: Гришку он не взял, тот показался ему бедовым, а вот Пашка пришелся и много потом на Петуха гонял. В нем правда была, в Пашке. Хотя у Гришки зазноба была из богатых, и Петух даже потом тачку ей пригнал. Все равно. Гришка был не тот. Пашка однажды привел Маргариту, они все были одноклассниками, старыми друзьями. Без вопросов, в общем. Пашка пришел за деньгами к Петушку и даже не представил ее, а зачем? Встали в коридоре.
- Вы проходите, - сказал Петух, чего встали? Давайте налью вам.
Все.
Она сразу запала ему.
Он интересовался, спрашивал, она отвечала.
Пашке было все равно, он видел.
Выпили. Петух говорит: "Пойдемте отметим дельце". Пошли. Она, Рита, жгла его как огнем. Он Павлика в сторонку: "Тебе чего дать, чтобы ты сейчас отвалил?"
Через неделю Петух явился к Рите пьяненький и с чемоданом денег. Буквально с чемоданом. И сказал ей: "Я врать не люблю и фигли-мигли разводить не умею. Полюбилась ты мне, и если я тебе не противен с ногтями грязными и жизнью моей нехитрой, то вот возьми и иди за меня".
Маргарита недолго думала и чемодан взяла, решив, что ногти она ему отчистит. Да кто сейчас от бабла отказывается, и какая разница, на кого батрачить, на дядю из конторы за копейки или на своего влюбленного мужика, пускай даже и совсем чуждого и чужого. Да что же это мы, пожить хорошо не сумеем?
С Пашкой никуда, это она понимала.
А про бабки Петушковые знали все, и характер его был - не говно, тоже существенная деталька.
Петух тогда счастлив был. До этого у него только один раз сердце заходилось - из-за евреечки с самого верха - Рахиль, которая таки крепко обобрала его. Он тогда твердо решил: дела - пожалуйста, а к сердцу он больше их не подпустит. Ритка хоть своя баба, ну, с закидонами. Так это ей по красоте положено. Перед свадьбой Петух облагодетельствовал полмира, много денег роздал и бедным, и по церквам, и дела его пошли сильно в гору, отчего у Риты за три года появилось все, чего она желала. Петушок очень гордился своей формулой обогащения: "хочешь заработать - потрать". Потрать, я сказал, а не вид делай! Все у нее появилось, кроме Пашкиной любви, само собой. Он с ней всегда был как с сестрой и ни на йоту больше. Не хотелось ему, хоть умри.
Что жена его страшно предаст, его, Петушка - Золотого гребешка, ему нагадала цыганка.
Он тогда никакой Риты не знал, только вышел после первой посадки за валютные операции, гулял с ребятами, отмечал досрочное. И пошли они пировать на корабль, очень они его любили. Паромчик этот ресторанный пришвартован был прямо у вокзала, река там изгибается и ласково так льнет к площади, за которой уже лет двести шпалы и празднично прибывают и отбывают поезда. И вот они там веселились, пили и ели, девушки с ними были грудастые, но статные, молодые, веселые, доступные, как вдруг откуда ни возьмись цыгане с плясками да песнями и, даже, кажется, и медведь с ними был… Весело сделалось всем, и Петушку особенно. Вот он, праздник после долгой разлуки и тягот, заслуженный, долгожданный, а впереди яркая такая жизнь, настоящая, без вранья и падлы.
Ну братва в танец пошла и давай подпевать "Ехали на тройке с бубенцами", а после танцев и песен к нему, ухайдоканному, подсела цыганочка в цветистом платье, со ртом, полным золотых зубов, сказала: "Давай, касатик, погадаю тебе, вижу уже сейчас, что многое из того, что на роду тебе написано, сбудется у тебя. По лицу твоему вижу".
Она нагадала Петушку, что жена его предаст, и он порешит ее в ярости, "но быстро утешишься", - завершила свое гадание цыганка. Жены у него не было, не было даже девушки, не силен он был романы крутить. Так, по пьяни, он это дело любил, но чтобы слова говорить - это нет.
Через пару дней потянуло его в церковь. Пришел он, встал под образа, "Отче наш" три раза прочел, хотел батюшке покаяться, денег вон на общую свечу сколько положил, но не нашел он батюшки, никого, кроме злобно ворчащих старух, в тот день в церкви он не нашел.
А дальше закрутилось.
Когда Маргарита как-то спросила Петуха, уже после сговора с Павлом, что тот будет делать, если разорится, Петух напрягся. Подумаешь, глупый бабий вопрос. Чего тут думать-то? Но он напрягся нутром. Так бывало с ним нередко, и потому он и был фартовым. Вдруг среди полного штиля он начинал чувствовать беду, смотри не смотри - ничего не увидишь, а он чуял. Однажды должен был ворованные такси забирать, давно уже. И хорошо договорился, и у людей надежных, а он что-то почуял и не пришел. Оказалось - правильно. Потом с девкой однажды отказался и опять же правильно, у нее потом СПИД нашли.
Верил Петушок нутру, от этого и в церковь ходил, и в приметы верил, и в гадания. И внутреннему голосу тоже верил.
- А что значит - разоришься? - спросил Петух, пытаясь унять тревогу. Улыбнулся, съерничал: - Нищие бывают только духом…
Маргарита ответила по-глупому серьезно:
- Разориться, Петя, - это когда все твои бабки, и имущество, и даже жена - а кто знает? - переходят к чужим людям. Ты, Петушок, вкалывал, пупок рвал, а они хвать - и отобрали.
- С чего бы это? - возмутился Петух. - Я у них не отымаю, а они, значит, умные?
- Ну и ты тоже отнимал, когда маленький был, - улыбнулась Маргарита, - а на каждого отнимателя свой отниматель есть.
- Предадут меня, что ли? Ты это хочешь сказать? Разграбления без предательства не бывает.
Внутри у него все заныло.
- И чего ты, Ритка, так ненавидишь-то меня! - в сердцах крикнул он. - Приготовила мне разговорчик на завтрак! Со скуки пухнешь, вот и фантазии. Рожай уже, а то совсем от своего шмотья сбрендишь! Зачем вчера домработницу уволила?!!
- Это какую домработницу, - с бешенством в глазах переспросила она, - ленивую румынку? Анитку? Которую ты спишь и видишь как трахаешь? Козел!