Когда Терри сказала: "Вы убиваете сами себя", Клара сразу подумала про рак: все точно, так и есть, изменила себе, вот и родила опухоль. Болезнь выросла внутри меня, а я ее и не почувствовала, потому что она и есть я сама, твердила про себя Клара. Но когда именно она изменила себе? Может быть, еще не поздно обмануть измену, и она выживет?
Но не могла же она, как Светлана Аллилуева, укатить в Гималаи?
Когда теперь она вспоминала про Ананда, она всегда думала о Гималаях. Вспоминала, как они с Федей летели над ними - это был очень долгий перелет с множеством пересадок, - они летели до Куала-Лумпура на торжественный прием, был декабрь, но летели они в тепло, и это тепло было таким же непостижимым, как и эти горы.
Гималаи почти касались брюха самолета. Они возвышались над облаками гигантским Солярисом, который и показал Тарковский вскоре после их поездки. Это был целый материк - Гималаи, и облака колыхались вокруг них, как послушные и мягкие волны, отдавшие всю свою силу вниз - океанам и морям. Она глядела на них и глотала слезы: как могла она бросить то, для чего была рождена? Какого черта она летит в этом самолете и восхищается чужими горами? Испуганные пассажиры прилипли к иллюминаторам, таращились до хруста шей. Кто-то охал, кто-то стонал - это был транс, именно так Гималаи влияют на людей, пролетающих над ними, - потом объяснил ей Ананд.
Их прогулки с Анандом отдавали молодостью. Они колесили по бывшим охотничьим угодьям - будапештскому парку Варошлигета, они любовались старинным замком с причудливым для русского уха названием Вайдахуняд, они ели клубничное мороженое на скамейках, нюхали распускающуюся сирень, она говорила, он улыбался. Удивительно, но он знал немного по-русски, проучился несколько лет в Университете дружбы народов, жил в общежитии, но потом уехал домой - случилось несчастье, умерла мама.
Когда они гуляли и кружили, он больше не работал в отеле, а пошел разносчиком в магазин, он очень скромно жил в съемной комнате, которую делил с несколькими точно такими же индусами, как и он.
И вот Клара говорила и говорила, а он улыбался и кивал, и они гуляли иногда часами в его выходные дни, потому что ничто не держало ее дома - дети были с нянькой, по дому все делает домработница, проворная румыночка Анита, миляга и скромница, но при этом и с достоинством, и с норовом, и, конечно же, при погонах - с ней и слово-то молвить страшно. Да и о чем?
Она рассказывала Ананду про медицинский институт, про то, как ее сживали со свету все подряд - за ее безупречное медицинское происхождение, за ее хорошую квартиру, но более всего за то, что она никогда не ошибалась и ее боготворили больные.
Она рассказывала ему о своей ближайшей подруге Вассе, всегда при всех посмеивавшейся над ней, принижавшей ее заслуги и преувеличивавшей свои.
Клара рассказывала Ананду, как ее буквально спас Федор, уведя в сторону от этой зависти, вскружив голову, вырвав из среды. Она рассказала ему, как меркли ее рыжие волосы и в результате сделались почти серыми от той жизни, которой она жила - поначалу прекрасной и даже веселой, но не своей, не своей!
- А разве может быть здесь, на земле, своя жизнь? - улыбался Ананд.
Он в ответ на ее расспросы рассказывал о себе и своей семье. О крошечном городке, где родился и вырос. О прилепленных друг к другу домиках, между которыми пролегает тропа и течет сточная канава.
- Мы всегда боготворили белых людей, - улыбаясь, вкрадчивым голосом говорил он, - наверное, еще с тех времен, когда нас завоевали англичане. Англичане необычные и удивительные люди, так ведь? В нашем городке все сдавали комнатки путешественникам. По Индии многие путешествуют, а вы бывали там?
Клара покачала головой.
- У нас в Индии дервиши и боги сами приходят к людям. Вам нужно туда обязательно поехать, Клара. Там вы почувствуете себя царицей.
Он рассказал о том, как оказался в Будапеште. Однажды комнатку в его доме сняла белая женщина-врач, мать его так восхищалась ей, так старалась угодить, считая, что эта белая врач должна дать денег на свадьбу сестры. Но она обманула, взяла адрес, пообещала, но денег так и не прислала.
- Разве богатые не должны платить за бедных? - в порыве внезапной искренности воскликнул Ананд, - это же так естественно! А потом проездом останавливался один русский человек, и он пообещал пригласить меня учиться в Москву и свое слово сдержал. А потом привез меня сюда, я так и не закончил вуза.
Клара слабо поняла интригу, но списала это на его плохое владение языком. Да и зачем ей было что-то досконально понимать. Она гуляла с ним, приходила в его комнатку, когда там никого не было, она впадала в экстаз от его глаз, тембра голоса, запаха, прикосновений. Разве это была измена Федору? Разве Ананд вообще мужчина? Да и можно ли помыслить, что у них когда-то будет каждодневная приземленная жизнь? Все, чем он владел, - пара шелковых рубах для праздничных церемоний, угол в комнате-пенале, тяжелая работа и гроши в кармане. А у нее дом, дети, муж, родня, родина, наконец. Она - тяжелая, как гора, обездвиженная, как гора, а он легкий, как пушинка, которую ветер понесет куда захочет. Но когда она притягивала его к себе в этом пенале, окунала лицо в его черные волосы, всегда пахнущие сандалом, ей казалось, что вся грусть уходит из души, вся хворь уходит из ее тела и каждая мышца, каждая мысль наполняется небывалой силой.
Ей начала сниться работа. Шквал сновидений. Операции на открытом мозге, сложная диагностика, жалобы и слезы. Она почувствовала ветер больничных коридоров, запах спирта, эфира, она увидела постаревшие лица коллег. В ней как будто распрямилась пружина. Словно кто-то прошелся кислотой по ржавчине, и бешенство стиснутого, сдавленного годами ее естества вырвалось наружу. Ну конечно, лечить! Она говорила с Майером, во сне, конечно, просила у него прощения, и он звал ее вернуться. Но как она может вернуться, если он теперь с Вассой, и она наверняка наговорила ему кучу гадостей про нее? А плевать! Васса пройдоха, Клара никогда так не считала, а теперь вдруг уверовала в это. Ну сошлись они, такое бывает. За что ее осуждать? "А надо осуждать! - она кричала внутри себя, она наконец-то запротестовала впервые за многие годы, - надо осуждать каждого, кто хапает чужое - мужчину, карьеру, право лечить, наконец".
Клара знала, что не права, но важно ли это? Она изо всех сил рвалась к этим халатам и сквознякам, к этим несчастным, которых она чувствовала нутром.
Сначала она просыпалась в слезах, но потом как-то само собой решилось: она вернется в работу. Будет лечить. Пускай здесь, в Будапеште. Она ведь лучшая, как говорили, поцелованная Богом. И главное: если Федор не поймет, она уйдет от него.
Клара раскопала свои дипломы, навела справки, какие в Будапеште есть клиники, даже позвонила нескольким главным врачам.
Сложно. Иностранке сложно, невозможно устроиться - вот она, плата за когдатошнее отступничество.
Значит, вернусь домой, твердо решила Клара. Здесь я никому не нужна, а там каждому и прежде всего - себе.
Кому нужна такая курица с кошелками, детям? Изменяющему мужу? Ананду? Ананда она позовет с собой. Пусть он закончит университет. Она заработает, она сможет жить, ведь она же врач. Врач!
Выслушав ее, Ананд ласково, ласковей, чем обычно, погладил ее по руке, потом по щеке и тихо сказал:
- Теперь ты исчезнешь. У тебя не будет времени на меня. Твой огонь будет гореть в другом месте.
- И ты говоришь это? - вспыхнула Клара. - Ты, который столько говорил мне о ветре и о привилегии жить малым?
Прежде чем поговорить с Кларой о ее измене, Федор советовался с доктором в очках с черепашьей оправой, к которому его направили его посольские друзья. Это был уже очень пожилой профессор, который неплохо знал русский, благодаря, как он выразился, "войне с фашистской Германией". Выслушав всю историю об измене Клары, он сказал:
- Вашей жене совершенно не нужно то, что вы можете ей дать и даете ей. Попробуйте дать ей то, что ей нужно.
Он не услышал черепашью оправу. Он кричал на Клару, оскорблял, шантажировал. Заберет детей. Отравит жизнь. Организует волчий билет. Клара проплакала несколько дней и навсегда отказалась от встреч с Анандом. В одну секунду пружина привычно встала на место, сжалась, вошла в пазы. К телефону ее больше не подзывали, за покупками с ней теперь ходила домработница, почту забирал Федор. Слезы закипали у нее в горле, она не могла сдержать их, ну да что за беда, разве мир может растаять от слез?
Она хорошо помнила, это был четверг, в пятницу она собиралась с Анитой на рынок - уютные рыночки по пятницам в преддверии выходных дней - зелень в пучках, коренья, черные баклажаны, помидоры, словно насосавшиеся венозной крови, темные, с тугими сгустками плоти под кожей, - еще бы август месяц, через две недели они с Федей полетят в Нью-Йорк - прекрасно! Нужно забежать за анализами - рядовое обследование, и бежать собираться домой. Скорей, скорей! Они с Анитой сели в служебную машину и в девять утра отправились на рынок, моросил дождик, хотя его обещали только во второй половине дня. Они купили этих помидоров, ягод все сплошь каких-то черных - черники и ежевики, и на обратном пути шофер завез ее в посольскую больницу, где уже через каких-то пятнадцать минуть ее огорошили результатами обследований: рак шейки матки, операция нужна безотлагательно.
А?!!
Вспомнила об Ананде, внезапно представила себя уже окоченевшей в гробу. С биркой на ноге, видно, в морге позабыли снять, и туфли пристроили просто поверх. Сын Яша склонился над ней, глядит на край патологоанатомического шва, упирающегося в ямочку на шее. Боится опуститься к ее ледяному лбу, поцеловать его.
Клара заплакала.
Ей выписали успокоительное.
На следующий день Федор договорился, что операция будет после Нью-Йорка.
- Нельзя и это отнять у нее, - с твердостью произнес он, когда доктор с нажимом несколько раз произнес: "Cito! Cito!"
Услышав о вероятной скорой кончине Клары, Федор почувствовал нездоровое оживление. Неужели этой тухлой унылой жизни настанет конец? Да он молод еще! Он еще поживет!
Клара внимательно посмотрела на Терри:
- Терри, дорогая, откуда ты знаешь, что я скоро умру?
Та не ответила. А что отвечать? Ведь Федор предупредил их, что Клара не в себе и не надо реагировать, если будет какой-то эксцесс. Но разговор расклеился, и они быстро ушли.
- Страшно на них смотреть, - сказала Терри Джорджу, - не дай бог такое нам.
- Они сами виноваты, - спокойно сказал он. - Эти русские такие безответственные и перед собой, и перед людьми. Никогда они не станут европейцами! А нами - и подавно!
По дороге назад в самолете у Клары началось кровотечение. Ей было мучительно истекать кровью в присутствии чужих людей, да и Федору было невыносимо неловко. Она задыхалась - страшно умирать вот так, на высоте, в клубах табачного дыма, - пассажиры нервничали, курили, давали бессмысленные советы. В салоне в конце концов нашелся доктор - совсем молоденький мадьяр, он осмотрел Клару настолько, насколько позволяло самолетное кресло, и твердо сказал Федору: "Мы должны немедленно сесть, иначе она потеряет очень много крови и может погибнуть. Мы должны сесть как можно скорее". Самолет посадили, ведь она не обыкновенная пассажирка, а жена главы торгпредства.
Когда садились, Клара старалась смотреть в окно, чтобы отвлечься от мыслей о будущем. Куда она летит, куда приземляется?
Клару привезли в старинный госпиталь близ монастыря - Меттенского аббатства - через год после этого перелета. Прогноз по ее состоянию был наихудший - несколько сделанных операций не помогли. Возможность положить жену в одну из прекраснейших клиник Германии была уникальной - Федору помог старинный друг его отца, служивший в то время послом. От этого подарка Федор был счастлив, он страшно тяготился умирающей Кларой и хотел как можно скорее сбыть ее с рук. Он видел картинки Меттенского аббатства: роскошное место, старинное, святое, необъятная библиотека под расписными сводами среди восхитительных резных колонн. Во время процесса над ведьмами в Натенберге в 1647 году колдуньи под пытками признались, что им не удалось одолеть достославное аббатство, поскольку оно находилось под особой защитой высших сил и всемогущественного Креста. Разве он не оказал ей уважение, поместив ее перед смертью прямо в рай?
В толстой старинной книге, от кожаного переплета которой пахло пылью и книжными жучками, про жизнь Клары было сказано так:
"Бледная и усталая женщина держит в руках прекрасную ажурную паутину, создать которую - большой и скрупулезный труд. Но любой острый предмет или даже порыв ветра может порвать ее, превратив в жалкие лохмотья, и весь вложенный труд пойдет прахом".
Эту завораживающую книгу с причудливо раскрашенными гравюрами и немногословным текстом под ними как-то принесла ей медсестра, носившая красивое библейское имя - Саломея, чтобы развлечь картинками несчастную. Первое, что увидела Клара, распахнув фолиант, было аллегорическое изображение "Напрасного труда", которую та отнесла на свой счет.
- Тебе только кажется, - попыталась успокоить ее медсестра, - что сейчас каждый предмет и каждое слово говорят с тобой. Всегда в страдании нам кажется, что все есть знак. Но мир равнодушен к нам, - поспешила заключить она, видя, как она все больше и больше расстраивается, - только Господь жалеет нас.
- Это ведь ты дал ей время? - продолжил сатана, опершись на резную колонну, сразу после того, как за Петром и Павлом закрылась дверь.
Закат увял, и его мгновенно сменил бутон нового рассвета, когда эти двое беседовали, никакая ночь не нарушала равновесия между двумя собеседниками.
- Да, я дал ей одно время, - спокойно ответил Господь, - но в нем ей стало скучно, и она придумала себе множество времен.
- Это не оправдание, - зло прошипел сатана.
- Я разве должен перед тобой оправдываться? Я дал время, ты дал часы. Теперь все жизни похожи одна на другую.
- Ты хочешь сказать, что я создал ад на земле?
МИХАИЛ
Сладкая бедность ученого. Хрустально-синие вечера, мерцание огней за окном. Прирученные цветы, которые слизывают капли воды прямо с пальцев. Не важно, что прописаны в ржавых консервных банках на подоконнике, - где бы они ни жили - в Москве, на Эльбрусе, теперь вот в Вене. Он всегда добывал эти цветы у бедных старух, - даже в Вене нашел несколько таких на окраине, на рынке, где торговали усатые столетние грузинки: он еще съел тогда в грузинской забегаловке маслянистый хачапури цвета солнца, а потом и огненный от красного перца аджапсандал, с большими, по-русски щедрыми кусками картофеля.
Его вытащили сюда, на эти улицы, переговаривающиеся колокольным звоном, пахнувшие шоколадом и ванилью, чудом. Он смог уехать навсегда, одним росчерком отправив в небытие саму возможность обменяться весточкой с Богомоловыми, Вассой, Асах. Он сжег мосты. Он поклялся себе, сглотнув кровавый сердечный сгусток, почему-то веря, что Асах почувствует клятву, что никогда не станет под одной крышей жить с женщиной и наполнять ее нутро младенцами, в благодарность за любовь, которой эта диковатая кабардинка изранила его жизнь. Хотя, подумаешь, дело, по молодости отдаться страсти, а оказалось о-го-го что, оказалось, что это не просто ученический неумелый стежок, а жестокая, суровая строчка судьбы.
Он любил приручать цветы, умел населить свой скромный быт подоконничным уютом, сложенным из старых газет, пыльных книг, потрепанных тетрадок с формулами и по-детски исполненными чертежами, он любил уютную клетку на рубашках и старых кусачих прокуренных пледах, он обожал мерцания настольной лампы с прожженным абажуром, оттого что лампочка всегда слишком сильна и палит, как настоящее светило. Домом для него, особенно после лагеря, было то место, где горела настольная лампа, лежал клетчатый плед и на подоконнике цвели фиалки.
Он снял комнату в Вене, по воле случая в самом центре, в переулке, прилегающем к Грабенштрассе, на первое время ему, привыкшему к большим лишениям, дали предостаточно денег, чтобы он мог безбедно жить в этом нарядном и аппетитном, как имбирный пряничек, городе целый год. Он умудрился вытащить-таки сюда главные свои наработки еще эльбрусских времен, записи экспериментов, у него была с собой чудесная фотография Асах, а теперь и эта комната, и этот колокольный звон. Что еще нужно? Он покупал ошарашивающе крепкий кофе, сигареты, дающие легкое головокружение и сладковатое першение в горле, он глядел на нарядную толпу, праздно прогуливающуюся под его окнами, распахивал окна, чтобы слышать голоса и смех, у него теперь было все то, что еще так недавно казалось несбыточным, он потягивался и задирал голову, окунаясь мыслями во взбитые сливки облаков, и сам делался сладким и красивым, как торт с вишенкой на макушке - не о чем больше беспокоиться, можно просто дышать и взламывать в охотку хитроумные замки вселенских кладовых, где столько сверкающих тайн и столько смертоносных обманок для каждого изощренного ума, который пытается пролезть куда нельзя.
По вечерам он сам выходил прогуляться, вливался в эту глупую веселую толпу под окнами, плыл по разряженным после Рождества маскарадничающим улицам, сквозь дудочки и бубны, мелькание масок Казановы и Мефистофеля, груди из папье-маше, приставленные к серьезным пальто, бумажные, огненно-красные, выстреливающие вперед бумажные языки, издающие утиный кряк, он часто заглядывал в сладкое даже на вид "Захер-кафе", где после оперных представлений разодетая публика тыкала крошечными серебряными вилочками в гранитные с виду, почти черные куски торта, от сытости и хорошего воздуха он быстро начинал зевать, сон приходил к нему, и они шли рука об руку в его комнатку на третий этаж, где так сладко и без всякого торта и так хорошо спится во всякий час.
Он твердо выучил, как сказать по-немецки "черный хлеб, большая жареная колбаска с горчицей, большой стакан пива" и первое время чуть ли не терял сознание от этой премудрой сосисочной плоти, превращающей его целиком в сосуд, наполненный желудочным соком.
Когда ему было вкусно, он думал об Асах. Когда он засыпал, он думал об Асах. Только когда он думал о черной материи, он не думал об Асах, и поэтому он все время старался вернуться мыслями к работе, как только у него начинало сжиматься сердце от тоски по черным тонким бровям и волосам, пахнущим реганом.
Каждый день он старался покупать себе газету, каждый день он обязательно прогуливался по "венскому кольцу", чтобы напоминать себе о том, что он теперь другой и вокруг него теперь совсем другая жизнь.
Чтобы вырастить на ладони дальнейшую линию жизни здесь, в мире старушек, жующих торты, мексиканцев, поющих на улице зажигательные мариачи, вечно спешащих куда-то буржуа и всех остальных, исправно переходящих на зеленый свет, он должен был написать за этот год как минимум несколько научных статей. Он выбрал самые интересные для научного мира темы и первую статью начал так: