Эти последние его слова долго не выходили у меня из головы. То, что раньше казалось мне сверхсекретным, интимным, что было непостижимой тайной двух влюбленных, теперь как будто транслировалось открытым текстом непосредственно в космос. Отдаваясь Николяше, я словно чувствовала рядом дыхание третьего. Не знаю, было ли это хорошо, желанно, постыдно, мерзко, противоестественно или божественно, - но ничего подобного я, конечно, в жизни не испытывала. Порой казалось, что мои любовные спазмы и содрогания входят в резонанс с земной корой и, усиленные в тысячи раз, возвращаются ко мне же. Не об этих ли удивительных трансформациях упоминалось в онтологии, посвященной сущности Степной Волчицы?
Между тем в счастливой и энергичной круговерти событий я не заметила, как наступил сентябрь; промелькнуло "бабье" лето. Небо сделалось пустым и стылым. Казалось, вот-вот начнутся первые заморозки. Я и не думала съезжать с дачи. Это значило бы расстаться с ресторанчиком "ВСЕ СВОИ", - а с этим сомнительным заведением я успела сродниться всей душой. Впрочем, моя добрая хозяйка терпела мои маленькие причуды, уверяя, что, благодаря мне, с удовольствием проживет на даче хоть до самых морозов. Все затруднения решались как бы сами собой. Мой "финансовый прожект" уже начал приносить обильные плоды. Дочка взяла в институте академический отпуск и, как истинная подруга декабриста, отправилась поближе к своему невинно осужденному избраннику. Сын тоже буквально сидел на чемоданах, весь в ожидании отъезда в иные края. Точнее, коротал время, за компьютером. В школу, соответственно, уже не ходил. Документы, доверенности, необходимые для выезда, были оформлены. Муж ничуть не возражал против того, чтобы мальчик, вместо того чтобы жить, по его словам, "в глупом бабьем курятнике", отправился, как Максим Горький, непосредственно в люди, - что, безусловно, должно было способствовать его развитию и возмужанию. Бабушка никак не могла оторваться от дачных дел. Кажется, копала картошку. Кстати, она единственная решительно не одобряла ни "декабристской" программы внучки, ни отъезда внука в заграничный коллеж-коммуну. Ей всё чудились какие-то подвохи - то в честных и благородных качествах жениха-арестанта внучки, то нетрадиционная ориентация или сектантская закваска учебного заведения, куда собирался внук.
Что касается меня, то теперь я жила исключительно предвкушением грядущего бала-маскарада. Мне было ужасно неудобно, что я позволила Агнии заплатить за мой билет. Но на этот раз не решилась ничего сказать, хотя бы предложить вернуть деньги. Вероятно, таким способом она просто хотела выразить свою симпатию ко мне. Однако подменять ее по уходу за Масей, больше не просила. Собственно, и просить теперь было не о чем. Однажды, неловко справившись у Агнии о здоровье подруги, я узнала, что бедняжка недавно скончалась.
Стива по-прежнему отказывался сообщить что-либо о своем маскарадном костюме. По его замыслу, я должна узнать его в нем уже на балу. Я же, со своей стороны, решила, что не стану мудрить - изобретать для себя что-то особо пышное или загадочное. Так, какой-нибудь простенький, скромный костюмчик лесной нимфы или степной волчицы. Шучу, конечно. Чтобы хоть как-то проучаствовать в мероприятии, я хотела купить билет на бал хотя бы моему Николяше. Но и тут, к моему великому разочарованию оказалось, что я опоздала. Николяшу уже успели ангажировать; он пообещал сопровождать на бал какую-то другую дамочку. Не скрою, от одной мысли, что мне придется отправиться в один из самых дорогих и знаменитых клубов, да еще без пары, самой по себе, у меня холодело в груди. Да что поделаешь…
В эти последние дни я редко виделась со Стивой. Накануне мероприятия он появился в ресторанчике, чтобы вручить мне пригласительный билет, купленный для меня Агнией. Мы посидели вдвоем не более получаса, однако наш разговор произвел на меня необычайно сильное впечатление.
- Кажется, еще и месяца не прошло, а тебя просто не узнать, Александра! - поощрительно заметил он, оглядывая меня с ног до головы, как скульптор свою любимую статую. - Ты выглядишь хоть куда. Другие дамочки с курортов не возвращаются в таком сиянии, как ты расцвела в нашем городишке.
- Я уж и не помню, когда была такой счастливой, Стива, - кивнула я. - Может быть, вообще никогда… А всё - благодаря тебе!
- Ну, я тут не при чем, - лукаво усмехнулся он. - Это всё благодаря твоему милому Николяше.
- Да ведь это ты нас с ним подружил! - смущенно воскликнула я. - Он прелесть.
- Ну, да. Милый, кудрявый. Как молочный ягненок. То, что и нужно оголодавшей Волчице. Что ж, рви его на части, наслаждайся младенческой кровью и плотью.
- Ой, как жутко ты это повернул. Это совсем, совсем не так. Впрочем, я все равно… ужасно счастлива!
- То-то и оно. Пусть наша Волчица думает, что ухватила волшебную добычу, но мы-то знаем, что это была коварная приманка.
- Ты как всегда в точности выразил то, что я сейчас чувствую! То, что сейчас со мной происходит, лишь короткая передышка, перед тем, как оказаться лицом к лицу с чем-то огромным и страшным. А с другой стороны, если бы не это мрачное предчувствие, я, может быть, не чувствовала бы себя такой счастливой.
- Отлично тебя понимаю, Александра. Даже упиваясь теперешним счастьем, ты спешишь, стремишься заглянуть в свое темное будущее. Совсем как тогда, когда, маленькой девочкой, тебя тянуло заглянуть в страшную темную комнату. Стремишься туда, и страшишься одновременно. Как будто даже вопреки себе, упорно рвешься к той черте, где так или иначе осуществится твоя судьба. Пусть даже самой высокой ценой. Может быть, ценой полного саморазрушения.
- О да! - вздохнула я. - Это так.
- И в этом мы необычайно похожи - как родные брат и сестра, - печально кивнул Стива.
Он тряхнул своими чудесными белокурыми волосами, взглянув на меня тем невыразимо теплым, дружеским взглядом, - как тогда, когда однажды я уже была на краю пропасти, а он удержал меня от падения. Какие прекрасные и страшные глаза! Но я знала также, что так не могло продолжаться вечно - то есть, чтобы кто-то решал за меня, удерживал меня на грани, к которой я сама рвалась. Когда-нибудь наступит момент, мне придется решать самой. Пусть я истеричка, дура, идиотка, но кто еще способен был заглянуть в душу истерички, дуры, идиотки, как ни этот великолепный, обладающий такой фантастической чувствительностью человек?
- Что же нас ждет, Стива? - прошептала я. - Что такое наша жизнь?
- Я тебе скажу. Теперь самое время, - едва слышно, но с бритвенно-острой внятностью начал он, наклоняясь ко мне близко-близко. - Я попробую тебе объяснить, как я понимаю нашу судьбу… Ты, Александра, всегда мечтала о простом и земном, но изо дня в день жизнь возвращала тебя к самой себе, к твоему единственному призванию и предназначению - к жерственности, страданию, может быть, даже подвигу. Ах, с какой трогательной наивностью и усердием ты оберегала мечты о своем мещанском мирочке, где все так просто и мило - еда, питье, теплая супружеская постелька, благородные, сердечные стишки, вязание фуфайки из собачьей шерсти! Однако каждое утро, открывая глаза, ты обнаруживала, что твой бедный мирок скорее напоминает сырую келью или камеру смертника, где от тебя требуется лишь одно - напряжение всех сил для жертвы и подвига. Почему? Да потому что так оно и есть: твой мир - это келья и камера. Хотя бы ты и натянула на себя и на всех окружающих милые собачьи фуфайки. В конце концов жизнь прихлопнула твои последние мечты. Твои стихи скорее стали напоминать предсмертные записки… Разве я не прав, Александра?
- Боже мой, - только и смогла выговорить я.
- Ты хотела прожить красивенькую, счастливенькую жизнь, в полной уверенности, что родилась именно для этого. Прожить ее, прирастив к ней некую скромную толику, созданных тобой красивеньких вещей, от которых и тебе, и твоим деткам, и вообще следующим поколениям таких, как ты, станет тепленько и славненько. Но не тут-то было! Ты оказалась слишком нетребовательна к жизни и жестока к самой себе. Ты зверски голодна до подвига. Ты увидела, что тебе не оставлено никаких других ролей, кроме самых героических: какой-нибудь несправедливо загнанной поэтессы-мученицы, супруги сумасшедшего, считающего себя гением, матери-одиночки, жертвующей собой и всеми своими талантами ради деточек.
- Ты как будто это испытал…
- Еще бы! Точно так же, как и ты, я жил-поживал, чувствуя себя исключительно талантливым мальчиком. Вроде пресловутого Ломоносова. Жил, чтобы вырасти, выучиться, и знай себе трудиться в тиши профессорского кабинета. Дорасти, может быть, до Эйнштейна. Доработаться до нобелевки. И что же? Жизнь в самом начале убила во мне эти глупые иллюзии. Никаких кабинетов, никаких нобелевок. Ишь, куда замахнулся! Мечты были ложью, а суровая жизнь - правдой. Не только жизнь, в первую очередь, конечно, я сам перечеркнул эти жалкие, смешные иллюзии. Еще бы! Такому человеку, каким я сам себя ощущаю, превращаться в какого-то дурака-профессора? Впрочем, я и опомниться не успел, как оказался там, где мое место - среди сонма непризнанных гениев, невидимых мессий, да просто безвестных ничтожеств. Хотим мы того или нет, осознаем или нет, но наше с тобой общее, настоящее призвание - жертвенность и мученичество… Всё правильно: когда у властей нет другой заботы, как наживаться, жиреть, скупать и перекупать, отнимать и делить, воровать и грабить, простому человеку, если он не сумасшедший, не подонок, не убийца, ничего не остается, как глушить себя водкой или еще чем. Единственная мечта, которую ему позволено иметь, - о подвигах, лишениях, самоотвержении. Грезить о Справедливости, Добре, Истине… Бывает, конечно, и так, что человек распаляет себя запретными мечтами - разбогатеть, прославиться. Бросается что-то делать, суетиться. Но лучше ему, как правило, от таких мечтаний и потуг не становится. Только хуже. В том-то и заключается наша судьба: кто рожден жить в царстве Божьем, для того Россия - не земля обетованная, а сплошной крестный путь. Вот почему, скорее всего, нам не миновать погибели. Мы до конца будем цепляться за какую-нибудь великую оправдательную мысль, за какую-то очередную спасительную идею, которую выдумали себе или которую, что скорее всего, нам лукаво подбросили те другие, находящиеся в числе немногих благополучных зрителей. О, они, словно высшие существа, заняли удобную тронную ложу и за циничными рассуждениями о "садо-мазо" взирают на громадную античную арену, сплошь заставленную крестами, на которых корчатся миллионы и миллионы…
Особенно мне понравилось, как Стива говорил о нашем неизбежном мученичестве и жертвенности. Что-то от Федора Михалыча. Как это было созвучно моей женской душе!
- И ты помог мне это понять! - воскликнула я. - Ты научил меня любить свою судьбу. Да разве не так оно всегда и было - у нас на Руси?
- Именно так, - кивнул он. - Рай земной принадлежит избранным мерзавцам, а народу - ад… И наоборот. - И, немного помолчав, продолжал: - Ты знаешь, пока я учился в университете, пока голова моя была занята одной наукой, мне даже стало грезиться, что, может быть, я тоже не народ, а какой-то избранный. Не мерзавец, конечно, но - избранный. Страшно подумать, эта иллюзия, как какая-нибудь зараза, могла въесться в меня на всю жизнь. К счастью, глядя на своего профессора, я понял, чего стоит эта избранность. Ты не поверишь, но я уже знаю всё, что он мог бы мне сказать и чему научить. Но вот я бы посмотрел на него, окажись он на моем месте. Ему-то что - всю жизнь прожил, как в тумане, думая, что, вроде какого-нибудь Циолковского, прямо из головы, у себя на коленке напишет нобелевку, откроет Абсолютную Истину. А попробовал бы он, как я, с самого начала знать, что руки коротки! Не теперь, на старости лет, а в молодости объявить себе, что здесь, в земной жизни, ему ничего не светит - а только в царствии небесном, что если кто-то и может привести его к Истине, то только Он, сам Господь Бог. Что ж, могу допустить: верующие тоже предчувствуют Истину - только с другого конца… Но я-то пока нахожусь с этого конца! Поэтому буду действовать так, как решил. Я должен узнать как можно больше женщин. Я-то знаю, сколько молодых ребят и девушек готовых продать себя тысячу раз, только чтобы добыть денег на учебу. А ведь мне нужно достичь гораздо большего…
- Стива! - воскликнула я, любуясь моим другом и грустя вместе с ним. - Я тебя прекрасно понимаю. Это совсем не смешно и не глупо - то, что ты решил. Даже в истории немало похожих случаев - когда самые светлые головы своего времени пользовались милостью и покровительством знатных особ. Вспомнить хотя бы, как дружили Вольтер и Екатерина Вторая. Как жаль, что я не член правительства, не президент, не императрица! Я не знаю, что я только готова сделать, чтобы тебе помочь! Ты такой хороший, такой умный и чуткий. Мне кажется, все, кто встретится на твоем пути, любая женщина, будут рады тебе помочь.
- Да, - печально кивнул он. - Может быть. Увидим.
- Оглянись вокруг: как мы все тебя любим и уважаем - я, Николяша, Агния!
Когда я упомянула Агнию, он странно поежился. И в этот миг совсем не был похож на того всезнающего и опытного молодого человека, каким я привыкла его видеть.
- Агния?
- Ну да, Агния. Разве она не боготворит тебя?
Все-таки удивительно: разбивая последние иллюзии, за которые сам беспомощно цеплялся, обнажая передо мной свою печальную, неприкаянную душу, он в то же время воскрешал меня почти из мертвых.
- А может, Агния - черт? - подмигнул он мне.
- Нет, она хорошая, - поспешно пробормотала я, прижимаясь к нему. - И, вообще, вокруг столько хороших, чудесных людей!
Через несколько минут Стива поднялся и стал прощаться. Я чувствовала себя немножко эгоисткой: едва он ушел, все мои мысли тут же устремились к предстоявшем свиданию с Николяшей. Вокруг бесились люди. Если между мужчиной и женщиной и была какая-то разница, то именно в этом. Мужчину ни на миг не отпускала тоска по Истине, даже если на него устремлялись любящие взгляды. А женщина могла забыть обо всем на свете, когда ее жизнь озарялась хотя бы отсветом любви. Женщина, будь она хоть трижды волчицей, превращалась в ту самую самодовольную, набухшую, готовую к делению амебу.
Николяша должен был вот-вот появиться. Боже мой, какие только мысли не мелькали у меня в голове! Вот говорят - мужчины инфантильны. Но женщины инфантильны ничуть не меньше. Вокруг сплошь "вечные девочки", хотят, чтобы их всю жизнь "на руках носили", вечно плещутся в каких-то глупых грезах. Последнее время у меня стали случаться задержки менструального цикла, появились странные боли, головокружения, дискомфорт. Анализируя свое состояние, я как будто даже обнаруживала признаки некой инородности, раздвоения (как сказал бы господин N., деперсонализации). Не говоря уж о том, что в самый неожиданный момент была рада пощекотать себя безумным подозрением: уж не беременна ли я?.. Но еще забавнее было представить, чтобы сказал по этому поводу мой (бывший?) муж. Стоило только прислушаться…
Я достала из сумочки записную книжечку и авторучку, чтобы записать стихи, которые казались мне чьим-то, может быть, моим собственным давним стоном, возвратившимся и долетевшим ко мне откуда-то из безвоздушного космического пространства, а может быть, его, мужа, безумным хохотом. Если они и существовали, безумцы, помешавшиеся на мессианстве, то муж, безусловно, к ним принадлежал. Ему и себе, нам обоим, я хотела бы посвятить эти полные горечи, обиды и едкого сарказма строки:
Грежу без устали -
Вот безумие
И рифмы плету не смыкая глаз
Когда нельзя из окна высунуться
Чтобы увидеть свое "сейчас".Ты небо ты солнце
Давай вывертывай
Меня наизнанку как хлам а там
Попробуй сказать слово "совесть"
Своим темным сытым богамБеги по улицам
Раздирая кружево
Поверх барьеров швыряя стон
Когда на Москвой до Арбата суженной
Висит как плакат НаполеонЗвени, качайся
что прадедов улей
В плену всех ветреных и черных дней
Вались как сноп в безнадежную одурь
Где нету ни звуков и ни огнейБеги без оглядки
Дави беспощадно
Дев порочных беспечный рой
Не слушай их крики примерно слащавые
Зовущие или просящие "стой!"Из неба и пыли
выковывай орден
Кусай обметанную губу
Когда из-под стула глядит юродивый
Буди пинками свою судьбуСудьба распрямится
ржаво неспешно
Из ветра в плач и из плача в смех
Судьба отдастся тебе как прежде
Перебывать успевши у всехСодрав коросту
и выскоблив сыпь
Шагнешь в нору мою ты вдруг среди дня
Умру и воскресну и птица выпь
Вскричит как лопнувшая струнаНе помню смеха
с которым рожала
И мир открывала из чрева исторгнув
Но ты озлобившись и зажавшись
Всё плачешь и бредишь в липких пеленкахГустыми белилами
память замазав
Все стонешь себя потерять боясь
Потом из грешной души выволакиваешь
Избитое тело похмельем томясьЛикует на площади
Дует в уши
Ветер изгаженных детских грез
А дома греется тихий Пушкин
Над вымыслом проливший столько слез…
Как эти стихи, а точнее, гулкий дьявольский хохот, были похожи на мою жизнь! Помнится, муж на теоретическом уровне обосновывал однажды неизбежное упразднение строго очерченных поэтических образов, размеров и рифм, ставшими беспомощным атавизмом еще в прошлом веке. Кто знает, может быть, он лежит сейчас где-нибудь опустошенный, брошенный, больной и гордый, под забором?
К счастью, я увидела в дверях Николяшу и, почувствовав, как меня захлестнула горячая волна радости, поспешно сунула записную книжку со стихами обратно в сумочку.