* * *
Писатель слег в постель с сильной простудой. Приходил врач и прописал пенициллин, зашел директор дома творчества и настойчиво предлагал отправить его домой на такси и вернуть деньги за путевку. Но писатель, вообще редко болевший, не верил, что это серьезно, и уезжать ни за что не хотел, хотя его уверенность, что здесь ему будет хорошо, несколько потускнела.
Температура на второй день упала и боль в суставах уменьшилась, но выздоравливал он медленно, а дни бежали быстро, хотя и не были наполнены ничем интересным. Главными событиями дня были посещения косенькой Зины, приносившей ему еду, и редкие визиты врача. Один раз его навестила детская писательница, но этот визит был ему неприятен, он мучился от того, что лежит в застиранной пижаме, и с трудом понимал, о чем она говорит. В связи с непредвиденной болезнью отсутствие халата оказалось настоящей катастрофой: идя вниз, в уборную, приходилось каждый раз одеваться с головы до ног, а затем снова раздеваться до нижнего белья.
Писатель чувствовал свое одиночество здесь сильнее, чем дома. А иногда его охватывало настоящее отчаяние: дни мелькали безо всякого толку, даже без работы, болезнь была несерьезная, но не проходила, и ясно было, что никакого "этапа" не было и не будет, что эта последняя возможность как-то приблизиться к людям безвозвратно ускользает, а может, и не было ее вовсе.
Но писатель не позволил себе поддаваться таким неприлично сильным для его возраста чувствам, и на седьмой день, хотя и не испытывая радикального улучшения, встал и провел три часа за письменным столом. Что он там написал за эти три часа, он и сам толком не знал, и перечитывать не стал. Хотя к приходу Зины он в полном изнеможении опять лежал в постели, сознание выполненного долга придало ему смелости, и он, с обычной своей присмешечкой, ставшей в последние годы второй натурой, сказал ей:
- А что, Зиночка, у вас разве не принято навещать больных?
Зина простодушно покачала головой:
- Неужто никто ни разу не навестил?
- Да зашла одна дама, а вот из молодых никто. Вы бы, Зиночка, намекнули, ну вот хоть этому, как его, поэту, бритому такому… - он вдруг сообразил, что не знает даже имени молодого человека.
Зина улыбнулась:
- Мише? я скажу.
Писатель давно простил молодому человеку его обидное замечание. Подумав о нем на досуге, он сообразил, что обиды, скорее всего, никакой и не предполагалось, что у поэта явно были свои причины испытывать свое мужество, и что ему, С., с его жизненным опытом, и впрямь глупо следовать примеру молодого, необстрелянного мальчишки. Кроме того, несмотря на грубость и очевидное безразличие молодого человека, писатель по-прежнему подозревал в нем некую уязвимость, делавшую его более доступным для общения. Но теперь, так настойчиво выразив желание повидать совершенно, в сущности, незнакомого человека, он испугался и растерялся. Зачем он это сделал? Тот, конечно, придет - нельзя отказать больному и старому. Но разве он этого хотел? Получить порцию вежливого сочувствия? Сыграть на своей старости и болезни? Продемонстрировать молодому человеку, что тот был прав, как всегда правы молодые перед стариками?
С. торопливо проглотил несколько ложек супа, кое-как разжевал половину котлеты и встал с постели. Скорее одеться, побриться, чтобы не вызвать хотя бы брезгливости. Если бы можно было позвать Зину, как-то отменить приглашение… Если бы у него был хотя бы халат…
Молодой человек, действительно, пришел, и гораздо раньше, чем С. рассчитывал. Не после чая, как надеялся С., а сразу после обеда, так что С. успел только привести в некоторый порядок свой туалет, а придумать, как держаться, не успел. А молодой человек никак ему не помог. Он стукнул в дверь, вошел не дожидаясь ответа, и сказал:
- Э, да вы на ногах. Звали?
И писатель сразу увидел, что даже того маленького преимущества, которое дает человеку болезнь и которым он именно не хотел пользоваться, у него нет. Он почувствовал чрезвычайную усталость и желание остаться одному. Зачем ему этот чужой человек, чужой вдвойне, безразличный и недобрый? Он готов был извиниться, сказать, что это недоразумение, что Зина ошиблась… Вместо этого он кивнул на стул:
- Присядьте, Миша. Я рад, что вы зашли.
Миша слегка нахмурился и продолжал стоять в дверях.
- Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, - сказал С. и сам сел на кровать.
Миша подошел к стулу, но не сел, а, все так же хмурясь, спросил:
- Вам что-нибудь нужно?
- А вы очень торопитесь?
Миша выдохнул воздух сквозь ноздри и сел.
- Торопиться не тороплюсь. Просто хочу внести ясность. Если вам что-нибудь нужно, вы скажите. Я знаю, вы нездоровы…
- Мне лучше.
- Рад слышать.
- Миша, вы ведь поэт, я правильно угадал?
- Поэт? Хм. Все мы поэты в душе. А вам поэт нужен?
С. закрыл на секунду глаза, оперся руками о край кровати, готовясь встать.
- Нет, Миша, мне ничего не нужно. Так просто, пообщаться захотелось. Лежишь, лежишь, ну и… - Он сделал усилие и встал. - Спасибо, что зашли. Я вижу, вы торопитесь.
Миша спросил, не вставая:
- Что же это вы именно меня выбрали для общения?
- Вы мне понравились.
- О!
- Ваша внешность показалась мне привлекательной.
- Девушкам тоже нравится.
- Еще раз, простите, что побеспокоил.
- Да чего, хотите пообщаться - давайте пообщаемся. То-то я с самого начала заметил, что вы на меня глаз положили. Только не понял, в каком смысле. Подозрительность проклятая - тоже пора научиться в узде держать. Тут вот человеку просто скучно - а я уж бог знает чего вообразил.
- Что же вы такое вообразили? - недоуменно спросил С.
- В моем положении много чего можно вообразить.
Писатель не понял, что имеет в виду Миша, но спрашивать не стал. Он видел только, что молодой человек сидит теперь в более свободной позе и, кажется, на самом деле не торопится. Обнадеженный, С. снова присел на край кровати.
- Так что предупреждаю, - сказал Миша, - для легкого, приятного общения я сейчас не гожусь.
- Почему же, - торопливо спросил С. и чуть не прибавил: "Но я на любое согласен".
- Не гожусь, - твердо повторил Миша. - Я сейчас в состоянии говорить только о том, что меня интересует.
- Ну, это и все так, - сказал писатель.
- О нет, - даже как бы с некоторой обидой сказал Миша, - о нет. Вы, например, согласны будете сейчас поддержать любой разговор, на любую, самую безразличную для вас тему.
- Почему же безразличную… Я, действительно, согласен… но это потому, что меня все интересует… - беспомощно забормотал писатель, но Миша только хмыкнул.
- Ерунда, - так же твердо сказал он. - Ничего вас не интересует и интересовать не может. Для вас существует одна только тема, которая действительно, действительно вас глубоко затрагивает.
- И вы даже знаете, какая?
- Разумеется, знаю.
- Какая же, - спросил писатель, слегка улыбаясь самонадеянности молодого человека.
- Да ну, чего там, С., мы же оба знаем.
- Нет, скажите, скажите, - настаивал писатель. Он так давно ни с кем не говорил о себе и своих интересах!
- Пожалуйста. Близость и неизбежность смерти.
Писателя толкнуло в грудь. Неправда! - закричало все внутри. Меня интересует жизнь! Я хочу… Меня интересует… Я не хочу… Разве это так видно?
Но Миша словно бы и не заметил действия, оказанного на писателя его словами.
- Ну, а меня, - продолжал он, - эта тема пока интересует мало. Может быть, напрасно. Может быть, это и есть единственная тема, заслуживающая нашего нераздельного внимания. Однако же факт, что большинство людей занято большую часть времени другими мыслями. В том числе и я. Возможно, позже. А сейчас - нет. Сейчас я занят другим.
- Чем же? - слабо улыбнулся писатель. Ему все еще трудно было дышать. - Нет, дайте теперь я угадаю.
- Ну, где вам.
- Да почему же? Очень просто. Вы молоды, хороши собой, наверняка со способностями. Значит, любовь и карьера?
Миша вздохнул.
- С., - сказал он терпеливо, как ребенку, - ваша старческая наивность освежает. И даже трогает. Но у вас ведь уже было время присмотреться ко мне. И поговорить со мной. И даже, видимо, подумать обо мне.
- Да, да… - закивал писатель.
- И вы до сих пор не сообразили, что единственное, что занимает все мои мысли, чувства и способности - это мое еврейство?
Снова толчок в грудь, на этот раз не боль, а чувство острой неловкости, опять, как тогда, у телефона. Писатель, действительно, за время болезни не раз думал о Мише, но о его еврействе вспомнил лишь раз, в связи со своим мимолетным ощущением, что человек этого рода мог бы и не быть таким неприступным, когда его обхаживает другой, пусть старый, но - нормальный, что ли… Мысль эта была недостойна его, и он тогда же искренне о ней забыл. А вместе с нею безо всякого труда забыл и всю эту мало волнующую его тему. Теперь молодой человек опять, настойчиво и без видимой цели, толкал его к разговору на эту тему. И опять, как и в первый раз, писателю нечего было сказать. Была лишь досада и неловкость.
- Что ж, - сказал он, не видя иного выхода, - давайте поговорим о том, что вас занимает. Давайте поговорим о вашем еврействе.
- Не хотите же вы сказать, что вас интересует еврейский вопрос, - сказал Миша с видимой небрежностью.
С. набрал воздуху в легкие. Он видел, что если отступит сейчас, то потеряет свой последний шанс.
- Нисколько, - сказал он с чувством. - Вы ведь уже знаете, чтo меня интересует. Вы были правы. Ну и что? Вы будете говорить о своем еврействе. А я буду говорить о страхе смерти. Чем это хуже любого другого разговора?
- Ничем, - снисходительно согласился Миша.
* * *
К чаю писатель вышел в столовую. За время его болезни в доме творчества появилось несколько новых лиц, в основном, среди женщин-переводчиц, и писателя тронуло, что все они, и старые и новые, заинтересованно спрашивали его про самочувствие. Была там и старушка Белякова, и она сказала писателю с благоговением:
- Супруг о вас справлялся.
- Спасибо, скажите, что мне гораздо лучше.
- Он любит полдничать у себя, - со значением прибавила старушка. - Когда он кончит, часов так в полшестого, в шесть, вы можете к нам заглянуть.
- Спасибо, может, и загляну, - сказал писатель, не вполне еще уверенный в своих силах, но радуясь приглашению.
Белякова слегка приподняла брови, но писатель этого не заметил.
После чаю он вынужден был прилечь. Около шести он встал и спустился в прихожую, где на стене висел список обитателей дома и номера их комнат. Еще издали он увидел, что Миша опять сидит у телефона, и заколебался, подойти ли, не будет ли это слишком назойливо.
Но Миша, увидев его, встал и весело воскликнул:
- С., вы куда наладились? Я как раз собирался пойти погулять и думал, с кем бы.
Писатель обрадованно предложил себя в компаньоны, и через минуту они шагали по безлюдной главной улице поселка.
После болезни у писателя кружилась голова от свежего воздуха и от слишком быстрого темпа ходьбы, взятого Мишей. Но он не решался попросить его сбавить шаг, потому что Миша сразу начал говорить. С. вначале даже не понял, о чем он говорит.
Невдалеке от дома творчества, полузаслоненная старыми липами и сдавленная приземистыми шлакоблочными зданиями сельсовета и сельпо, стояла маленькая, недавно отремонтированная церковь. Миша говорил про эту церковь. Он назвал век, чуть не год ее постройки, методы и материалы, употребленные при ее реставрации, и резко выругался по поводу идиотов, которые застроили уродливыми бараками небольшой холмик, на котором древние строители, с присущим им безошибочным чувством пропорций и пространства, расположили в свое время церковь. Писатель кое-как поспевал за возбужденным Мишей и слушал не без интереса, хотя церковь не казалась ему особенно примечательной. Постепенно внимание его отвлеклось, и он вдруг, к стыду своему, уловил конец фразы, явно требовавшей ответа:
- …не так ли?
- По-моему… да я, правду сказать… довольно симпатичная церковка, как будто, - сконфуженно пробормотал он.
- Довольно симпатичная, - повторил Миша с непонятным удовлетворением. - Так я и думал. И ничего особенного вы в ней не видите. А знаете, почему?
- Почему, - спросил писатель, никогда особенно не интересовавшийся ни церквями, ни вообще зданиями.
- Потому, что это ваше. Всегда было ваше, и всегда будет. Даже если вы ее испоганите. Даже если вы ее снесете. Все равно она ваша, она у вас всегда была. А я - я чувствую ее, эту дивную церковку, всеми фибрами души. У меня в горле щемит, когда я смотрю на эту церковку. Хорошо это или плохо? Может, и хорошо. Может, мне и положено шута горохового из себя строить по поводу чужой церкви. Ибо она не моя! Не моя! Никогда не была и никогда не будет моей.
- Ну что вы, Миша, - неловко проговорил С., искренне желая его успокоить, - где же не ваша. Архитектура, она всем принадлежит. Просто у вас эстетическое чувство сильное, а мой архитектурный вкус очень слабо развит.
- Архитектурный вкус! О господи! Это вы можете позволить себе смотреть на это просто как на архитектуру. А я - я должен научить себя на это так смотреть! Чтобы, не дай боже, не возникли ассоциации с многовековой историей моей страны, чтобы не кипела в груди гордость за древних ее зодчих, чтобы не набегали слезы на глаза от чувства неизъяснимого единения с этими моими предками. Ну, вам не смешно? Не смешно, что я говорю: моя страна, мои предки? Мне смешно. И противно. И я научился - я уже так не чувствую. Я уже так не думаю. Это все ваше - не бойтесь, не присвою…
Писателю уже было не просто неловко. Он начал немного раздражаться. Почему молодой человек считал необходимым и дозволенным непрерывно тыкать другим в нос именно ту часть своей личности, которая так явно мешала ему самому? Что было бы, если бы он, С., схватил Мишу за грудки и стал кричать: Смотри, как я стар! Смотри, как я нелеп! Смотри, как я покрыт морщинами, сгорблен и неприятен на вид! Я скоро умру! Что ты намерен по этому поводу сделать? Какое право ты имеешь быть молодым, красивым и сильным, когда я изнемогаю от старости и одиночества! Что бы этот Миша сказал тогда?
Видимо, эти мысли как-то отразились на лице писателя, потому что Миша умолк. Затем сказал с кривой усмешкой:
- Ну, не говорите, что я вас не предупреждал.
И в самом деле. Писателю опять стало стыдно, но уже за себя. Разве он не дал понять Мише, что жаждет любого общения, на любых условиях?
- Вы знаете, Миша, - проговорил он нерешительно, - не исключено, что где-то, в каком-то более общем плане, я даже могу вас понять…
- Да, да, конечно, - рассеянно перебил Миша. - Да вы и не обязаны. Это просто еще одно из моих качеств, от которых я пытаюсь и не могу отделаться. Помимо трусости, подлости, подозрительности, еще и недержание языка.
- Очень уж много вы себя критикуете, Миша. Все время, как говорится, самокритику наводите. И кому от этого хорошо?
- А-ах, - снова встрепенулся Миша. - Вам бы все чтоб хорошо было! Хорошо! Вот вы - вы себя не критикуете, и хорошо вам?
- Я себя ругаю. За многое.
- А толку что? Ругаете! Не исправляетесь же?
- Ну, меня уж могила исправит, - попытался пошутить С.
Но Миша шутливого тона не принял.
- До могилы еще дожить надо, даже вам, - сухо сказал он. - Да я и не про вас лично говорю.
- Ругать я себя ругаю, - прибавил писатель, - но я себе и прощаю иногда, по человечеству. С собой ведь жить. Как можно никогда себе не прощать? А вы вот не прощаете - ни себе, да и ни другим.
- А вы считаете, можно простить? - страстно воскликнул Миша. - Можно простить, что с нами сделали и делают?
Писатель не в состоянии был поспеть за мгновенными и, как ему казалось, непоследовательными поворотами Мишиной мысли.
- Не знаю, Миша, - сказал он.
- Да где уж вам знать, - саркастически откликнулся Миша. - Вы никогда ничего такого не знаете. С вас грех и спрашивать. А мне - грех так кипятиться…
- Это, может быть, просто молодость, - примирительно вставил писатель.
- Да-да, - поддержал Миша, - молодость… возраст это излечит, не так ли? Вот как в вас он излечил, скажем, удобную склонность закрывать глаза на некоторые неприятные обстоятельства жизни, особенно чужой, не так ли?
Писатель сильно устал. И от быстрой ходьбы, и от непрерывного напора чужих и малопонятных эмоций.
- Не надо, Миша, - сказал он негромко. - Не нападайте на меня так все время. Если вы не против, давайте повернем назад.
Миша тут же повернул назад, говоря:
- Вот и это тоже. Моя неспособность обращать внимание на чувства других. Вам, ведь, наверно, и ходить так далеко нельзя.
- Нет, нет, ничего, - слегка задыхаясь, сказал писатель.
Миша замедлил шаг и умолк. Искоса поглядывая на него, писатель заметил, что его лицо, только что такое возбужденное и совершенно юношеское, опало и посерело, и на нем застыло выражение глубокого недовольства - собой ли, или им, С.? И, хотя до этого момента, несмотря на усталость, на растерянность и неловкость, он все же радовался своей прогулке с Мишей, видел в ней очередной шаг к сближению - сейчас ему вдруг захотелось распрощаться с молодым человеком и больше уже никогда не вступать с ним ни в какие разговоры.
Нет, не потому, что Миша обидел его. С. не то чтобы признал за Мишей право говорить обидные слова, а просто почувствовал, что обижаться не на что, и все, сказанное Мишей, не носит ни малейшего личного оттенка. На его, С., месте мог бы шагать любой другой человек, и Миша с тем же жаром и с той же болью говорил бы те же оскорбительные слова. И кто знает, не оттого ли ему стало вдруг скучно с молодым человеком. Не оттого ли, что все эти сильные, хотя и не вполне понятные чувства направлены вовсе не на него, С., и не принимают его во внимание?
Собираясь сюда, писатель говорил себе, что он хочет "пообщаться с людьми". Ах, как неумело, как по-детски он обманывал себя! Вот он общается - за столом, на прогулках, при редких столкновениях с обслуживающим персоналом. И не получает того, чего хотел. А чего он хотел? Чего он, старый дурак, хотел, на что надеялся, кроме поверхностного, безразличного, ни к чему не ведущего знакомства с полудюжиной людей? А ему, старому дураку, хотелось, после стольких лет жизни всухомятку ему ужасно захотелось вдруг, чтобы его… чтобы им интересовались. Да, это самое подходящее выражение. Чтобы люди, чтобы кто-нибудь им интересовался. И вот он ухватился за этого несчастного Мишу. Надо же было попасть именно на такого человека, которому ни до кого и ни до чего. И то сказать, чем он мог заинтересовать этого Мишу? Чем он вообще мог кого-нибудь заинтересовать?
Ну, ничего, ничего. Впереди вкусный ужин, а потом часок-другой за работой, а там от двухнедельной путевки останется совсем немного, и он вернется домой, и все будет по-прежнему, ничего страшного не случилось.
- А вы, Миша, кто? - спросил писатель, чтобы прервать невежливое, как ему казалось, молчание. - То есть, что вы делаете?
Занятый своими мыслями, Миша только дернул плечом. Но писатель, желая скрыть свое новообретенное безразличие к молодому человеку, повторил вопрос:
- Кто вы, Миша, по профессии?