Вот эта жирная беленькая старушка, сидящая на кровати - Лизавета? Лизка-переписка? Лизка-ундервуд? Нет, ее С. по-прежнему не узнавал. И обниматься не стал, а только поклонился в ее сторону и пробормотал: "Лиза…"
- Ну, теперь поговорим, - сказал Беляков.
- Можно, я присяду, - слабо попросил С. и оглянулся в поисках стула.
- Что, разволновался? Ну, присядь, присядь, вон, хоть рядом с Лизаветой. Какова встреча, а?
- Иваша…
- Чего "Иваша"! Нагулялся с жидочком, а теперь - "Иваша"? Кому Иваша, а кому товарищ Беляков.
- Да я…
- Шучу, шучу - можешь. Лизавета, - бросил он жене, - горяченькой подбавь.
- Что у тебя, ноги болят? - с участием спросил С.
- Не, приливы от головы оттягиваю, приливы меня замучили, как бабу в климаксе.
Пока старушка спускала воду в кране, дожидаясь горячей - да, у них в номере был умывальник, и мебель куда попристойней - С. с умилением рассматривал толстое багровое лицо и удивлялся себе: как же он не разглядел в этой груде мяса острые серые глаза, и знакомый изгиб рта, один угол вниз, другой вверх, и эти брови щеткой - правда, теперь совсем белые. Да, полвека, полвека… Но ведь он-то меня, видно, сразу узнал!
- Иваша, да как же… где ты, что…
- Ты только не заводи мне тут это "а помнишь" да "бывалыча мы с тобой…" По делу ведь пришел? Ну и говори по делу.
- Да, это ты меня здорово разыграл!
- Что? Какое разыграл? Матушка, - сердито прикрикнул он на жену, - ты, однако, смотри, что делаешь. Заживо сварить меня хочешь? Или тоже расчувствовалась больно?
Старушка испуганно метнулась к крану за холодной водой, а С. продолжал, натужно присмеиваясь:
- Да с книжкой-то. Все прямо чуть не поверили. Настоящий артист ты, Иваша, и всегда был.
- Поверили, а? - повторил Беляков, с опаской окуная пятки в разбавленную старушкой воду. - А ты что же, не поверил?
- Чему? - с недоумением переспросил С.
- А вот что я автора лично знал?
- Да нет, что ты, это же факт, - сказал С., опять не понимая, куда клонит Беляков. - Но вот все остальное-то, ты так убедительно… - и он снова робко хихикнул.
- Правда, она всегда убедительная, - спокойно ответил Беляков, глядя С. прямо в глаза.
- Какая правда? О чем ты говоришь? - прошептал С., с тоской догадываясь, что розыгрыш продолжается.
- Что думаю, то и говорю. Автор этой книжки никому, кроме меня, не известен, и, слух был, давно погиб. Не то погиб, а не то это вообще псевдоним.
- Иваша, да ты что? - взмолился С. - Ты же со мной, со мной разговариваешь!
- А при чем тут ты?
- Что за нелепые игры? Что тебе нужно? Не хочешь воспоминаний о прежнем - не надо, разойдемся, как и не встречались, только отдай мне мою книжку!
- Не отдам. Понял? И не приставай ко мне больше.
- Да зачем она тебе? Зачем ты меня мучаешь?
- Зачем? Про то мне знать, а тебе гадать.
- Что за бред! Я имею право! Это моя повесть! Я ее написал!
- Право не право, написал не написал - доказательства где?
- Какие еще доказательства? Все знают, что это моя книга!
- Кто это - все? Кто знает, кто помнит?
- Меня вон даже по истории литературы проходят…
- В истории литературы произведение, а не ты. А тебя в связи с ним кто помнит?
- Да все… Вот хоть ты - помнишь же?
- Где они, эти все? Ну, назови мне хоть одного живого, который тебя в те времена знал? А я - ну, у меня к старости память, знаешь, того. Да и у тебя тоже - вот, к примеру, часто ли ты Ивашку Белякова вспоминал? Вон даже и увидел, имя-фамилию услышал - а признал разве? То-то. А говоришь - знают, помнят… Никто ничего не знает и не помнит.
- Это ты верно, - грустно согласился С., только что сам бившийся с непослушной памятью.
И тут же пожалел, что согласился. Беляков оперся о подлокотники, наклонился вперед, отчего его лицо еще сильнее налилось кровью, и зашептал вкрадчиво:
- Вот ты говоришь - моя повесть, я написал. Это ведь просто так, шевелится у тебя в памяти что-то, а что - сам не знаешь. Знаешь разве? Ну тогда расскажи мне, расскажи, напомни, когда написал, где написал? Как издавал? Где черновики, рукопись где? Где первоиздание? Сам говоришь, у тебя его нету. А авторы такие вещи всегда бережно хранят!
- Иваша, Иваша… - лепетал С., холодея. Никаких рукописей с тех времен у него, разумеется, не сохранилось и сохраниться не могло.
- Видал! Кроме "Иваша, Иваша" и сказать тебе нечего.
И как раз тут С. сообразил, что может его спасти:
- Да вот же Лиза сидит! - почти закричал он. - Она же мою рукопись и перепечатывала! Лиза, помнишь? Ты ведь мою рукопись перепечатывала, и не один раз, на почерк жаловалась! Помнишь?
Старушка молча посмотрела на мужа, а тот подхватил:
- Да, почерк у тебя был - кура лапой. А она чего помнит? Что я скажу, то она и помнит. Ну, если перепечатывала, да еще несколько раз, то ты, значит, перепечатанное правил? Так где же хоть один машинописный экземпляр с твоей правкой? Где?
- Пропал… Вместе с рукописью и со всем остальным… - прошептал С.
- Ну, видишь? Никаких доказательств у тебя и нет. Просто придумал себе когда-то в утешение легенду, благо автор - тезка, да и поверил в нее. Сжился - годы-то наши длинные.
- Иван, Иван, что ты несешь! Что за вздор! Какая легенда? - тоскливо прошептал С. - Зачем тебе эта дурацкая игра… Вспомни, когда книжка вышла, ты ведь сам меня хвалил, даже признался, что завидуешь. Даже подражал мне когда-то…
- И теперь признаюсь - завидовал! Чего не признаться? Никто нас не слышит. Завидовал и до сих пор завидую. А что подражал - так теперь это мне на пользу выходит. Да ты на Лизаньку не смотри, она у меня, когда надо, глухая и немая.
- Но тогда что же? Тогда зачем?
- Ах ты, простая душа. Даже жаль тебя становится. А, Лизанька? Жаль ведь его? - Беляков вытащил ноги из воды и держал их на весу.
- Жаль, - сухо ответила старушка.
- Иваша…
- Вот и мне жаль. Вытирай!
Старушка опустилась на колени и принялась вытирать Белякову ноги. И С. невольно замолчал и встал, видя, что на него не обращают внимания.
Он стоял и смотрел, как старуха присыпала распаренные ступни тальком, как с трудом натягивала на них нитяные носки, всовывала ноги в шлепанцы…
Что же, значит, так и уйти? Ничего не добившись и ничего не поняв? Впрочем, он уже начинал смутно догадываться. И зачем, зачем только он сюда пришел? Зачем вообще куда-то поехал? Разве плохо ему было дома? Скорей уйти отсюда, и уехать, не дожидаясь конца путевки…
Нет, нельзя.
Нельзя. Надо забрать… или хотя бы понять…
Беляков тем временем грузно перемещался на кровать, ворчливо жалуясь:
- Ну и нисколько не помогло. Как стоял в голове шум, так и стоит. Таблетка-то, таблетка где? Все забываешь, фефёла.
- Да ты сразу после ужина принимал.
- Значит, еще дай. Вон, грохот прямо. Да еще этот, - он мотнул головой в сторону С., - совсем меня простотой своей расстроил.
- Извините, пожалуйста, - обратилась к писателю старуха, - уже поздно.
- Да, да, я сейчас, - пробормотал С. Затем глубоко вдохнул воздух и сказал просительно: - Иван, отдай книжку.
- Что? - переспросил Беляков, с которого жена начала стягивать исподнюю рубаху.
- Отдай книжку, - тупо повторил С.
- О, да погоди ты, - Беляков раздраженно оттолкнул старуху. - Ведь пристал как банный лист, спать, что ли, при нем ложиться?
- Отдай книжку. Ну, дай хоть почитать, я верну…
- Почита-ать?! - Беляков широко открыл рот и отрывисто захрипел, и С. с ужасом догадался, что тот смеется. - У тебя что, совсем ее нет? Дело, значит, еще лучше обстоит, чем я думал.
- Позднейшее издание есть, но там уже все совсем не так…
- Верно, той-то книжечке уж никто не позавидует. Нагадил ты там порядочно. Вот та - твоя, не буду спорить.
- Да нет, это не я, это не мое…
- Ну что же это такое? - изумился Беляков. - Лиза, ты чего-нибудь понимаешь? "Я - не я", "мое - не мое"! Заговариваешься, золотко! И кто же тебе после этого верить станет? Иди лучше, Николенька, иди баиньки, всем нам, старичкам, в постельку пора.
- Отдай книжку, и я уйду.
- Да ведь сказал - не-от-дам.
- Зачем она тебе, зачем, - в изнеможенной тоске повторял С., уже почти совсем догадываясь, но не веря, не желая верить и не имея сил уйти.
Какой прекрасной, уютной и теплой представлялась ему сейчас его жизнь все эти последние годы! Скучно? Холодно? Одиноко? Какая глупость, какая неосторожность! Сидел бы спокойно дома, ничего бы и не было. Людей ему повидать захотелось, пообщаться! Вот и повидал, и пообщался. Сам, своей волей накликал на себя грозу и беду. А ведь все грозы и боли давно уже остались позади, и у него был кров, и кусок хлеба, и писание - любимая работа… полно, да была ли она?
- Зачем… - пробормотал он еле слышно.
- Очень знать хочется? - ухмыльнулся Беляков, уже облаченный в теплую пижаму. - Ну, скажу. Коли сам не дотумкал, скажу. Дай вот только таблетку съем.
Старушка протянула ему таблетку и стакан с водой.
- Сказать, Лизанька? Смотри, как мается.
Старушка молча пожала плечами.
- Нет, я скажу. Чего зря мучить человека? - Беляков выждал, пока старушка накрыла его одеялом, выпростал руки и вынул из-под подушки книжку.
С. так и рванулся к заветному томику, но тут же остановился, зная, что это бесполезно. А Беляков заговорил наставительно:
- "Маевка в октябре". Книжечка очень и очень недурная. И не диво - написана была, когда еще и мог кое-кто, и проскакивало всякое. Хоть и суровое было время, а еще развязное, неупорядоченное. Вот и пописывали. Теперь, понятно, такое не опубликовать, да и не написать никому. Однако времена меняются. Нам с тобой, вернее всего, не дожить, а придет час, к таким книжечкам опять возникнет интерес. Вон, скажут, что у нас было, да что мы потеряли. Ну, а я помру скоро, - Беляков бросил книжку на ночной столик. - Да не вякай, не вякай, сам туда же смотришь. Что же, так и помирать, оставив после себя пуд говна в переплете? Что-то не кажет. А тут, глядишь, придет когда-нибудь критик, литературовед молодой, вроде Миши вот - как думаешь, будут у них тогда такие Миши? а?
- Не знаю… - беззвучно проговорил С.
- Я думаю, всегда будут… Придет шустрячок, поднимет архивы - и в затылке почешет: гляди-ка, скажет, а Беляков-то в молодости чего мог, хоть и под псевдонимом издавал! Исследование напишет, все раскопает, кто, что, когда писал да кто что говорил. Одни - погиб-де автор в молодых годах, а другие - сидел, но выжил, а будет и такое сведение, что кто-то с похожей фамилией себя автором выставлял… Шустрячок наш все эти сведения соберет и задастся вопросом. И начнет копать. Издания разные посравнит, языку анализ сделает - вот где подражание мое и кстати! чернила и бумагу химией проверит. И придет к выводу. Объяснит с пониманием, почему струсил автор, почему эту повесть всю жизнь скрывал под псевдонимом. Затем подведет итог: "такова нелегкая судьба замолчанной советской критикой ранней книги Ивана Белякова". Ну, плохо ли? А? А? Хорошо ведь, а? А?
- Иван, Иван, опомнись! Какие чернила и бумага? Какой архив? Какой псевдоним?
- Да мой же, мой, и псевдоним, и архив! Я - не ты, всякий лоскуток храню. И чернила мои, да не нынешние, а тогдашние, и бумага тогдашняя, на которой Лизанька печатала, вот я в третий экземпляр и вносил свои поправки и варианты - и немало улучшил, надо сказать, только автор упрямый был, моей бескорыстной лепты не принял. Ну, а я не выбросил, приберег. Рукописи, правда, шустрячок наш не найдет, поелику нету ее в природе. Зато вставки мои рукописные найдет, и первое издание, разумеется - все найдет, что нужно.
- Так у тебя есть моя книжка?
- И даже две.
- Зачем же тебе эта…
- А затем, чтобы у тебя не было. Притом, три еще лучше, чем два. Крепче. Не случайно, скажет этот Миша будущий, Беляков столько экземпляров забытой книжки хранил… Ведь лучше, согласись? А то - зачем, да зачем.
Писатель боялся, что совсем не будет спать в эту ночь, и принял снотворное, чего почти никогда не делал. И спал бы долго, но в начале восьмого в дверь настойчиво постучали. С трудом вырываясь из ночного кошмара и еще не успев отделить его от дневного, С. пробормотал:
- Да-да…
В дверь заглянул Миша.
- Ох, С., вы еще спите! - возбужденно проговорил он.
Писатель вжался в подушку и зажмурился. Ночной кошмар мгновенно перелился в настоящий, вчерашний. Вот этот Миша уже поднял архив и теперь прибежал, возбужденный, поделиться своим открытием…
- А я поделиться прибежал! Вы же обычно так рано… а у меня такое…
- Да, Миша? - с усилием проговорил писатель, приходя в себя.
- Вставайте скорей да пойдем гулять. Меня распирает прямо! Я вас внизу подожду!
Ни вставать, ни тем более гулять с Мишей совершенно не хотелось. Хотелось натянуть одеяло на голову и уйти обратно в глухое подводное царство - уйти, и, по возможности, не возвращаться. Возвращаться, чувствовал С., было не к чему.
Однако, по давно усвоенной привычке, он поборол недостойную слабость и встал. Еще ночью, вернувшись к себе в полуобморочном состоянии, он все же отчетливо решил: с самого утра, не завтракая и ни с кем не встречаясь, собрать чемодан и уехать. Если спросят, скажу, нездоров, совру что-нибудь - главное, уйти, убраться, не сталкиваться, не видеть и не слышать.
Бриться некогда - дома! Хотя щетина на лице выросла исправно.
Одеться. Белье уже несвежее, но мыться и подавно некогда - дома, дома! Новый костюм, свидетель "этапа"…
Застелить постель. Собрать немногий накопившийся мусор и выбросить в корзину. Разорвать вчерашние исписанные листы - и туда же.
Сложить вещи. Умыться после сна все же необходимо - не забыть оставить снаружи зубную щетку и захватить с собой вниз полотенце.
Миша встретил его в прихожей:
- Вы куда это с вещами?
- Простите, Миша, но я не пойду гулять. Только умоюсь вот, и мне надо ехать в Москву.
Писатель поставил чемодан около телефона и быстро закрыл за собой дверь ванной комнаты.
Миша, однако, его дождался и, не дав взять чемодан, подхватил под руку:
- Да бросьте вы, С., чего это вам так срочно понадобилось? Какие такие срочные дела? Пошли, прогуляемся, позавтракаем, а там и поедете. Вы только послушайте, что я вам расскажу!
Пытаясь высвободиться поделикатнее, С. с раздражением подумал, что молодой человек был совершенно прав, когда осуждал себя за безразличие к чужим чувствам. Ну а сам я? - тут же одернул он себя в мыслях. Так я за ним ухаживал, общаться хотел, а чуть у самого неприятность - и плевать мне на него? Даже выслушать не хочу, даже уехать собирался, не простившись.
- Ну, расскажите, - сказал он как можно мягче и взял чемодан. - Проводите меня на станцию, вот и прогуляемся.
- Э, нет, не на станцию мы пойдем, - решительно заявил Миша, и, выйдя из ворот, потянул С. в противоположную сторону. - Идемте, идемте, проверим, какие мы с вами мужики, - настойчиво и возбужденно повторял он. - Пошли пульки половим. Вы старик, а я еврей - ну, мужики мы или нет? Мне это теперь особенно знать надо. Испытаем свое мужество, вы же сами просились.
- Нет, Миша, - ответил писатель, упираясь. - Вы уж без меня. А я - у меня насчет пулек особых сомнений нет, никогда я их не боялся и теперь не боюсь, а вернее сказать, не их я боюсь, вот что.
- Э! - воскликнул Миша насмешливо и остановился. - Да вы, видно, вчера за ужином старого хрыча всерьез испугались? Какая это вожжа ему под хвост попала? Вы чего, боевую славу с ним не поделили, или что?
Писателю стало невыносимо обидно и горько. Вот он сейчас уедет, сбежит, и не только этот Миша сохранит о нем память как о выжившем из ума запутавшемся старикашке, но и вообще никогда никто не узнает, чем грозил ему Беляков, а если и узнает, то, не видавши Белякова, не поверит серьезности этой угрозы. Так оно все и останется, как задумал Беляков, так и уйдет в историю… И он быстро, не вдаваясь в подробности и не глядя на переминающегося с ноги на ногу Мишу, рассказал ему суть разговора в беляковском номере.
- Ого-го! - расхохотался Миша. - Ну, гиена старая, какой роскошный проект! Вот это я понимаю, забота о посмертной славе! А? И ведь, гляди, исполнит!
- Вам смешно? - недоуменно спросил писатель.
- Вот изобрел, так изобрел! - продолжал восхищаться Миша. - А впрочем, ерунда все это, С., ей-богу ерунда. Ну, какое это имеет значение? Для кого? Сами подумайте. Кто в этом будет разбираться? Ей-богу, плюньте.
- Плюньте…
- Вы лучше слушайте, я скоро уеду!
На душе у писателя было так пусто и скучно, что он даже не спросил, куда. Стоял, держа в руке чемодан, и бездумно смотрел на Мишу. Какое это имеет значение? Для кого? Кто в этом будет разбираться?
- Да спросите же, куда? Я тут только вам одному и говорю, а вы…
- Куда?
- Я уеду в государство Израиль, - с расстановкой произнес Миша и выжидательно посмотрел на писателя.
- А… В командировку?
- Да вы что, С., совсем? В какую командировку? В Израиль я уеду, в Израиль!
- Не в командировку… В Израиль, да… Туристом, верно…
- Да вы слышали такое слово - Из-ра-иль? Кто туда туристом ездит?!
- Да, да, конечно… простите… Так зачем вы туда едете?
- С., я туда уеду навсегда! Жить туда уеду! Вернусь к себе на родину…
- К себе на родину? Это как же? - недоуменно переспросил писатель. - Вы разве не здесь родились?
- Э, толковать с вами. Короче, к себе еду, ясно? - Миша снова потянул писателя за собой. - И под пулями мне освежиться необходимо. Я ведь там солдатом буду. И вам не повредит - вон как вы скисли.
- Да, Израиль, конечно, - машинально говорил С., невольно тащась за молодым человеком. - Отчаянной смелости воины и высокопроизводительные сельскохозяйственные коммуны… - услышав свои последние слова, он словно бы очнулся, смутился и поспешно прибавил: - Уедете туда жить? Вот и отлично, Миша! Очень хорошо, я рад!
- Скатертью дорога, то есть? - подозрительно оглянулся Миша.
- Нет, я рад за вас. Вам там лучше будет, раз вы здесь чувствуете себя не на своем месте. Вот и езжайте, и слава богу. Чего там, я бы и сам не прочь вернуться на родину…
- Ну, не смешной ли вы человек, - усмехнулся Миша, не обращая внимания на бессмысленную последнюю фразу С. и по-прежнему тяня его за руку. - Я еще только вызов оттуда получил, а вы "езжайте"! Как будто отправиться в Израиль - это сел и поехал. Нет, мне предстоит за это бороться, жестоко бороться со всем этим вашим… устройством.
Писателю совсем не хотелось обсуждать теперь с Мишей это устройство. Ему хотелось одного: чтобы тот отпустил его, не обидевшись. Он уже сильно устал, так как молодому человеку не пришло в голову забрать у него чемодан.
- Вот видите? - просительно сказал он. - Вам на эту борьбу понадобятся все ваши силы. Так зачем же вам эти глупые проверки? Не с пулями вам сражаться придется, а совсем с другим, гораздо хуже, и вы не отступите, как теперь отступаю я. Правда же?
- А вы все о своем! Ну, и застращал он вас, - фыркнул Миша, продолжая тянуть С. за руку.