Куда боятся ступить ангелы - Эдвард Морган Форстер 5 стр.

- Я очень доволен, - простодушно объяснил Джино. - Если по­мнишь, мне всегда хотелось блондинку.

Подошли еще трое или четверо мужчин и остановились послу­шать.

- Всем хочется блондинку, - ответил Спиридионе. - Но ты, Джи­но, заслужил свое счастье, потому что ты хороший сын, храбрый солдат и верный друг. С первой нашей встречи я желал тебе только удачи.

- Прошу тебя, довольно похвал, - остановил его Джино. Он сто­ял, скрестив руки на груди и довольно улыбаясь.

Спиридионе обратился к окружающим, которых видел впервые в жизни:

- Разве не так? Разве он не заслужил богатую блондинку?

- Заслужил! - хором ответили мужчины.

Чудесная страна Италия, как бы вы к ней ни относились.

Писем не оказалось, и они, естественно, зашли в кафе "Гарибаль­ди" близ коллегиальной церкви - вполне сносное кафе для такого не­большого городка. Там имелись столики с мраморными столешница­ми, колонны, терракотовые внизу и золоченые наверху, на потолке фрески, изображающие битву при Сольферино. Прелестное кафе, лучше и желать нельзя. Они заказали вермут и булочки, облитые са­харом, долго выбирали их у прилавка, пощипывая, чтобы убедиться, что они свежие. И хотя вермут - вино и так некрепкое, Спиридионе разбавил его содовой, чтобы оно не бросилось в голову.

Они были в самом отличном расположении духа, то награждали друг друга изысканными комплиментами, то валяли дурака, подтал­кивая друг друга локтями. Потом положили ноги на сиденья соседних стульев и закурили.

- Скажи мне, - проговорил Спиридионе, - я забыл спросить - она молода?

- Ей тридцать три года.

- Не бывает, чтоб во всем повезло.

- Ты бы не дал ей столько. Скажи она мне - двадцать восемь, я бы поверил.

- Simpatica? - Перевести это слово невозможно.

Джино поковырял сахар и, помолчав, ответил:

- Более или менее.

- Это самое главное.

- Она богата, щедра, приветлива, с нижестоящими обращается без высокомерия.

Они опять помолчали.

- Этого недостаточно, - заметил Спиридионе. - Simpatica - нечто большее. - Он понизил голос. - В прошлом месяце один немец вез контрабандные сигары, предлагал мне. В таможне было темно. Но я отказался, он мне не понравился. Подарки таких людей не приносят удачи. Non era simpatico. Он не был симпатичный. Пришлось ему уп­латить за каждую сигару отдельно и штраф за обман.

- Много ты зарабатываешь сверх жалованья? - спросил Джино, отвлекшись от прежней темы.

- Пустячных сумм я теперь не беру, не стоит риска. Но с немцем - случай особый. Послушай, Джино, я старше тебя, у меня больше опыта. Когда человек понимает нас с полуслова, никогда нас не раз­дражает и не наскучивает, когда ему можно излить все наши мысли и желания, и не только вслух, но и молча, без слов, - такого челове­ка я называю "simpatiсо".

- Я знаю, есть такие мужчины, - согласился Джино. - Говорят, есть такие дети. Но где ты найдешь такую женщину?

- Верно. Тут ты оказался умней меня. Женщины мало привлекательны. А сколько мы тратим на них времени!

Спиридионе сокрушенно вздохнул, словно его обременяло благо­родство пола, к которому он принадлежал.

- Одну я такую, может быть, и видел, - заметил Джино. - Говори­ла она мало, но видно, что настоящая леди, не такая, как все. Тоже ан­гличанка, компаньонка моей жены. Но фра Филиппо, деверь жены, увез ее с собой. Я видел, как они уезжали. Он был очень сердит.

Джино стал рассказывать о своей волнующей тайной женитьбе, - и они посмеялись над незадачливым Филипом, проехавшим всю Ев­ропу, чтобы помешать браку.

- Я только сожалею, - добавил Джино, когда они насмеялись всласть, - что я повалил фра Филиппо на кровать. Он такой высокий, важный! А когда я развеселюсь, я забываю про вежливость.

- Ты его никогда больше не увидишь, - заметил Спиридионе, кла­дезь житейской мудрости. - Он, наверное, уже забыл про тот случай.

- Бывает, что такие вещи запоминаются надолго. Конечно, я его не увижу, но какая мне польза от того, что он обижен на меня? А ес­ли и забыл, то все равно жаль, что я повалил его тогда на кровать.

Так текла их беседа, то полная ребяческой непосредственности и трогательной рассудительности, то чудовищно непристойная. Тени терракотовых колонн удлинялись, туристы, пробегавшие через ко­лоннаду Палаццо Публико мимо кафе, могли убедиться, как италь­янцы праздно проводят свои дни.

При виде туристов Джино вспомнил еще кое-что.

- Я хочу с тобой посоветоваться, раз уж ты так близко принима­ешь к сердцу мои дела. Жена хочет гулять в одиночестве.

Спиридионе был шокирован.

- Но я ей запретил.

- Само собой разумеется.

- Она никак не может понять. Иногда просит меня пойти вместе с ней. Идти гулять без всякой цели, просто так! Ты знаешь, она бы хотела, чтобы я весь день проводил с ней.

- Понятно, понятно, - Спиридионе наморщил лоб, соображая, как помочь другу. - Ее надо чем-нибудь занять. Она католичка?

- Нет.

- Жаль. Надо ее уговорить. Тогда это утешало бы ее, когда она ос­тается одна.

- Я католик, но, конечно, никогда не хожу в церковь.

- Еще бы. Но все-таки для начала ты мог бы сводить ее туда. Именно так поступил со своей женой мой брат в Болонье. Он всту­пил в секту свободомыслящих, раза два свел ее туда сам, а потом это вошло у нее в привычку, и теперь она ходит без него.

- Превосходный совет, благодарю тебя. Но главное - она хочет приглашать на чай мужчин и женщин, которых она в глаза не видала.

- Какая нелепая затея! Ох уж эти англичане! Вечно у них чай на уме! Килограммами возят его в чемоданах. И до того глупы, что все­гда укладывают чай поверх остальных вещей.

- Что же мне делать?

- Ничего не делать! Или пригласить меня!

- Пойдем! - Джино вскочил. - Она будет очень довольна.

Бойкий молодой человек зарделся.

- Я ведь пошутил.

- Знаю. Но она хочет, чтобы я приводил друзей. Пойдем сейчас же! Официант!

- Раз я пойду пить к тебе чай, - запротестовал Спиридионе, - пла­тить по счету должен я.

- Ничего подобного. Ты в моем городе!

Последовал долгий спор, в нем принимал участие официант, предложивший несколько выходов из положения. В конце концов восторжествовал Джино. Счет свелся к восьми с половиной пенсам, да полпенса официанту, итого девять пенсов. Последовал поток бла­годарных слов с одной стороны и протестов с другой, и вдруг в раз­гар обмена учтивостями друзья взялись под руку и зашагали по ули­це, щекоча друг друга соломинками для лимонада.

Лилия была в восторге, Джино давно уже не видел ее такой ожив­ленной. Чай отдавал сеном, они попросили позволения пить его из бокалов и отказались от молока. Но все-таки это было уже на что-то похоже, как она повторила несколько раз. У Спиридионе были очень приятные манеры. Когда его представили, он поцеловал ей руку, и так как благодаря своей профессии немного знал английский, то беседа не прерывалась.

- Вы любите музыку? - спросила она.

- Безумно, - ответил он. - Я не изучал ее серьезно, но люблю ее сердцем.

Так что она поиграла - и притом очень дурно - на расхлябанном пианино, а он спел - причем весьма недурно. Затем Джино принес гитару и тоже запел, сидя в лоджии. Словом, визит удался как нель­зя лучше.

Джино сказал, что только проводит друга до его жилья. По доро­ге он заметил вскользь, просто, без малейшего недоброжелательства:

- Пожалуй, ты прав. Я больше не стану водить в дом людей. Не вижу, почему с английской женой надо обращаться не так, как с ита­льянской. Ведь мы в Италии.

- Ты очень умно говоришь! - воскликнул приятель. - Очень ум­но. Чем ценнее собственность, тем тщательнее следует ее охранять.

Они уже достигли дома, где остановился Спиридионе, но потом дошли до кафе "Гарибальди", где засиделись допоздна и восхити­тельно провели время.

IV

Раскаяние в содеянном иногда нарастает так постепенно, что невозможно сказать: "Вчера я была счастлива, сегодня несчаст­на". Ни на одну минуту Лилия не заподозрила, что ее замужество - ошибка. И тем не менее летом и осенью она была несчастлива в той мере, в какой допускал ее характер. Не то чтобы муж обращался с ней плохо, бранил ее. Нет, он просто оставлял ее одну. Утром он ухо­дил по делам. Насколько ей удалось выяснить, "дела" состояли в си­дении в аптеке. Обычно он возвращался ко второму завтраку, после чего ложился вздремнуть. Вечером он опять оживал и дышал возду­хом на городском валу. Обедал он частенько не дома и редко возвра­щался раньше полуночи, а то и позже. Бывало, он надолго уезжал из города - в Эмполи, Сиену, Флоренцию, Болонью. Он обожал путе­шествовать и повсюду заводил друзей. Лилия не раз слыхала, что он очень популярен.

Она начала сознавать, что должна каким-то образом отстоять свои права, но не знала, как это сделать. Ее самоуверенность, кото­рая помогла ей победить Филипа, постепенно убывала. Когда она по­кидала этот чужой для нее дом, она попадала в чужой город. Если бы, ослушавшись мужа, она отправилась гулять по предместью, то ее окружила бы еще более чужая природа - обширные склоны хол­мов, покрытые оливковыми рощами и виноградниками, беленые фермы, а вдали снова склоны, оливы и фермы, и на горизонте, на фо­не безоблачного неба, - другие провинциальные городишки.

- Какая же это природа? - говорила она. - Да в состонском парке куда больше дикости.

Дикости в этих склонах действительно было мало - их возделы­вали добрых две тысячи лет. Но все равно и такая природа была пу­гающей и загадочной, и Лилия так нервничала в этом чуждом ей ок­ружении, что, против обыкновения, даже начала размышлять.

Размышляла она главным образом о своем замужестве. Церемо­ния венчания была торопливой и дорогостоящей, обряды совсем не такие, как в англиканской церкви. Лилия не была по-настоящему религиозной, но порой ее по нескольку часов подряд одолевал самый примитивный страх, она боялась, что вышла замуж "не по-настоя­щему" и что на том свете ее положение в обществе будет столь же невразумительным, как и в этом мире. Безопаснее было бы проде­лать все основательно, поэтому в один прекрасный день она после­довала совету Спиридионе и приняла католичество или, как она вы­разилась, веру в святую Деодату. Джино одобрил ее поступок, тоже считая, что так безопасней. Исповедоваться показалось ей забавно, хотя священник оказался глупый старик, и вообще вся затея явилась пощечиной родным в Англии.

Родные, кстати, отнеслись к этой пощечине очень трезво, да, соб­ственно, мало кого это уже теперь волновало. Герритоны для нее как бы перестали существовать, ей даже не разрешили писать письма Ирме (хотя Ирме позволялось изредка писать матери). Миссис Теобалд все больше впадала в детство и, насколько вообще могла твер­до стоять на ногах, твердо стала на сторону Герритонов. Мисс Эббот поступила так же. Еженощно Лилия кляла свою вероломную подру­гу, которая сперва сказала, что брак все "образует" и Герритонам придется с ним примириться, а потом, при первом же намеке на про­тиводействие, в панике сбежала в Англию. С мисс Эббот начинался длинный список тех, кому Лилия никогда не будет писать и кого нельзя простить. Чуть ли не единственный, кто в этом списке не зна­чился, был мистер Кингкрофт, который неожиданно прислал ей неж­ное и участливое письмо. Поскольку Лилия была уверена, что уж он-то никогда не пересечет канал, она дала в ответном письме волю сво­ему воображению.

Сперва она изредка встречалась с англичанами, так как Монтериано ведь не край света. Одна-две из любопытствующих туристок, ко­торые еще в Англии прослышали о ее ссоре с Герритонами, нанесли ей визит. Лилия была очень оживлена, и дамы признали, что она чужда условностям, а он очарователен, так что все сошло превосход­но. Но к маю туристский сезон закончился, и до следующей весны англичан не ожидалось. Как не раз справедливо говорила миссис Герритон, у Лилии не было "собственных ресурсов": она не любила музыки, не любила читать, трудиться. Судьба выпустила ее в жизнь с одним удобным качеством - всегда приподнятым, хотя и неровным настроением, которое, смотря по обстоятельствам, оборачивалось либо недовольством, либо шумливостью. Она была нельзя сказать, чтобы покладиста, а скорее труслива, и Джино со всей возможной мягкостью, которой позавидовала бы и миссис Герритон, заставлял ее делать то, что хотел. Сперва ей даже нравилось подчиняться. Но она почувствовала себя уязвленной, когда поняла, что это не игра и другим он быть и не может. Воля у него была вполне сильная, когда он решал пустить ее в ход, и он без колебаний применил бы замки и засовы, чтобы принудить ее к послушанию. В нем скрывалось предостаточно жестокости, и однажды Лилия соприкоснулась с ней.

Речь шла все о тех же одиноких прогулках.

- Я всегда гуляла одна в Англии.

- Здесь Италия.

- Да, но я тебя старше, я и решаю.

- А я твой муж, - ответил он, улыбаясь.

Они как раз покончили со вторым завтраком, и ему хотелось спать. Его было никак не вывести из благодушного состояния. Нако­нец Лилия, совсем рассердившись, заявила:

- Зато деньги мои.

Вид у него сделался испуганный. Теперь настал момент самоут­вердиться. Она повторила ту же фразу. Он встал со стула.

- И изволь быть повежливее, - продолжала она, - а то вряд ли те­бе придется по вкусу, если я перестану выписывать чеки.

Она не очень-то умела читать в мыслях, но тут не на шутку встре­вожилась. Как она потом рассказывала Перфетте: "На нем и одежда вся как-то перекосилась - стала где велика, где мала".

Исказилось не столько лицо, сколько фигура. Плечи пригнулись вперед, так что пиджак на спине пошел складками и рукава сдела­лись коротки. Руки как будто выросли. Он обогнул стол и двинулся к ней, она отпрыгнула и выставила перед собой стул, напуганная до того, что не могла ни убежать, ни заговорить. Он уставился на нее круглыми неподвижными глазами и медленно протянул к ней левую руку.

Послышались шаги Перфетты. Он очнулся и, повернувшись, молча ушел в свою комнату.

- Что с ним? - вскрикнула Лилия, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. - Он болен... болен.

Перфетта, выслушав неполное описание происшедшего, с подо­зрением посмотрела на Лилию.

- Что вы ему сказали? - Перфетта перекрестилась.

- Ничего особенного, - ответила Лилия и тоже перекрестилась.

Так обе женщины отдали дань почтения своему разгневанному господину.

Таким образом, Лилии стало ясно, что Джино женился на ней ра­ди денег. Но испуг ее был так силен, что для презрения не осталось места. Раскаяние его тоже было пугающим, он и сам струсил, про­сил у нее прощения, валялся в ногах, обнимал, бормотал: "Я был не я", пытался определить чувства, которых не понимал. Он не выхо­дил из дому три дня, совершенно больной, разбитый физически. Но раскаяние раскаянием, а он укротил ее, и больше она не повторяла своей угрозы.

Быть может, он держал ее строже, чем того требовали обычаи. Но он был очень молод и не желал, чтобы говорили, будто он не умеет обращаться с леди или справляться с женой. К тому же собственное его положение в обществе было в высшей степени неопределенным. Даже в Англии зубной врач - несносное существо, которое с трудом поддается классификации. Дантист есть что-то среднее между спе­циалистом и ремесленником, он стоит чуть пониже врача, то ли где-то среди аптекарей, то ли еще ниже. Сын итальянского зубного вра­ча прекрасно понимал это. Самому ему было все равно, он заводил знакомства с кем хотел, ибо ему выпала удача родиться великолеп­ным гордым созданием - мужчиной. Но жене его лучше было не об­щаться ни с кем, чем общаться с кем попало. Уединение - вот что до­стойно и надежно. Произошла короткая схватка между социальными идеалами Севера и Юга, и Юг победил.

Было бы похвально, если бы он был так же строг к себе. Но он ни разу не задумался о том, чтобы быть последовательным в этом во­просе. Его нравственность ничем не отличалась от нравственности любого заурядного южанина; попав благодаря женитьбе в положе­ние джентльмена, он не понимал, почему бы ему не продолжать ве­сти себя как южанину. Конечно, будь Лилия иной, утверди она свои права, прибери его к рукам, он, быть может (хотя едва ли), стал бы ей хорошим мужем и хорошим человеком. Во всяком случае, он вполне мог бы усвоить позицию англичанина, чьи нормы поведения выше, чем у итальянца, даже тогда, когда повадки те же. Но будь Ли­лия иной, она, вероятно, и не вышла бы за него замуж.

Его неверность, которую она открыла по чистой случайности, уничтожила те крохи самоудовлетворения, которые оставила ей жизнь. Это открытие окончательно сломило ее, она рыдала и билась в объятиях у добросердечной Перфетты. Перфетта отнеслась к ней сочувственно, но предупредила, чтобы Лилия остерегалась упрекать Джино, а то он разбушуется. Лилия согласилась с ней отчасти пото­му, что боялась его, отчасти потому, что то был единственный спо­соб сохранить свое достоинство. Ради него она пожертвовала всем: дочерью, родными, друзьями, удобствами и преимуществами циви­лизованной жизни. Теперь, если бы она даже нашла в себе мужест­во порвать с Джино, ее никто не принимал бы. Герритоны постара­лись так навредить ей в общественном мнении, что все ее друзья по­степенно отошли от нее. Оставалось жить смиренно, стараться за­глушить в себе все чувства и своей веселостью попробовать исправить отношения. "Может быть, если родится ребенок, - думала она, - Джино изменится. Он так хочет сына".

Лилия вопреки себе поднялась на трагическую высоту, ибо есть ситуации, при которых вульгарность отступает. Лилия сравнялась в наших глазах с Корделией и Имогеной.

Она часто плакала, отчего делалась некрасивой и постаревшей, к немалому огорчению своего супруга. Чем реже он ее видел, тем ла­сковее вел себя, и она принимала его ласковость без обиды, даже с благодарностью - такой она стала покорной. Она не испытывала к нему ненависти, как прежде не испытывала любви. Лишь когда она бывала возбуждена, проявлялась видимость того или иного чувства. Ее считали своевольной, но, в сущности, глупость делала ее холод­ной.

Страдание, однако, мало зависит от темперамента, и едва ли ум­нейшая из женщин страдала бы больше, чем Лилия.

Что касается Джино, то мальчишеское в нем не исчезало, и он нес свои грехи, как перышко. Излюбленным его высказыванием было: "Э-э, каждый должен жениться. Спиридионе не прав, надо его пере­убедить. Только когда женишься, по-настоящему оценишь все удо­вольствия и возможности, которые предоставляет жизнь".

С этими словами он надевал фетровую шляпу, заламывал ее столь же безошибочно в нужном месте, как безошибочно немец заламыва­ет шляпу не там, где надо, и уходил из дому.