Но собака пугалась человечка, пятилась, лая и не сводя с него скошенных глаз; тогда мальчик слепил несколько снежков - бах, бах - человечек был уничтожен. Нини звонко расхохотался, и хрустальное эхо, пробуженное в снегах его голосом, раззадорило мальчика; он снова расхохотался, а потом крикнул раз и другой, все громче, испытывая блаженное ощущение полноты бытия. Не переставая кричать, он поднялся на косогор и оттуда заметил Браконьера - да, это он, собственной персоной, внизу, в долине, бредет, тяжело ступая, по парам сеньоры Кло. Нини онемел, чувствуя, что внутри у него волной подымается гнев. Закон запрещал охоту в дни, когда лежит снег, - ведь дичь тогда сразу выдает себя следами, и куропатке, например, никак не спастись, не улететь. А этот Браконьер рыщет здесь, и, словно мало ему того, что снег лежит, он еще ходит с ружьем наизготовку, дулом к земле - вдруг что выскочит. Мальчик видел, что Браконьер направляется к нему, и хотел было удрать, но тот перерезал дорогу. Матиас Селемин был мастак ходить по снегу, и, глядя издали, как ловко он скользит по искрящейся поверхности холмов, можно было подумать - вот единственный обитатель этого мира. Браконьер поравнялся с мальчиком и, угрожающе скаля хищные свои зубы, спросил:
- Это ты, бездельник, визжал там наверху?
- Я.
- Посмеялся всласть, да? Хохочешь в одиночку, как сумасшедший.
Мальчик старался ускорить шаг, общество Браконьера было ему неприятно. Ягдташ у того был не пустой - нес, наверно, двух зайцев.
- Следов не видал, малыш? - спросил он у Нини. - И где это, черт возьми, прячутся тут у вас барсуки?
- Не знаю.
- Не знаю, не знаю! Ручаюсь, что знаешь.
Мальчик передернул плечами.
- Выгоняет-таки вас Хустито из землянки, а? Куда же вы денетесь, бездельники? Если кролику заткнуть нору, ему крышка, это известно. То же и с тобой будет за то, что рот у тебя всегда на замке.
Вниз по склону сбегали маленькие следы босых ног Нини рядом с огромными отпечатками подбитых гвоздями подошв Браконьера и с легкими следами собачьих лап. Унылая, мертвенно-белая земля, лишь слегка вздувавшаяся округлыми волнами холмов, походила на поверхность закипающего молока.
Дядюшка Крысолов сидел на корточках у огня. Заслышав шаги мальчика, он поднял глаза.
- Видал того? - спросил он, сдерживая страстное любопытство.
- Нет, - сказал мальчик.
- Дурьвино его видел.
- Это еще неизвестно, - сказал Нини, - в поле ни души.
Бегающие зрачки Крысолова сверкнули под веками и уставились на огонь, но он ничего не сказал. Мальчик тоже молчал. Уже с месяц Крысолов ни о чем другом не думал, как о своем сопернике. Нини пытался его уговорить, втолковать, что речка принадлежит всем, но Крысолов с дикарским своим упрямством твердил одно: "Крысы мои, он у меня их крадет", и пыхтел от натуги и ожесточения.
На святого Мелитона выглянуло солнце, снег растаял, и к вечеру остались лишь жидковатые белые пятна вдоль складок на холмах с северной стороны. В этот вечер Столетний наконец слег, и Нини, узнав об этом, спустился в деревню посидеть с ним. Над убогой койкой висела клизма, рядом с ней - дешевая лампа, а над дешевой лампой - литография Святой Девы. С неподвижным, как маска, лицом, даже не глядя на мальчика, старик сказал:
- Нынче днем, прежде чем улечься, захотелось мне послушать, как шумит ветер в початках шпажника, - так я делывал в молодости. Вот лег я у речки и стал слушать, но шум был другой. Все проходит, ничто в жизни не повторяется, сынок.
Мальчик заговорил о снеге, и о Браконьере, и о зайце, притаившемся под дубком, и, наконец, умолк, уставившись на черную тряпку, что закрывала у старика половину лица. Дышал больной прерывисто и неровно, но, когда мальчик умолк, не сказал ни слова. На другой день Нини снова пошел посидеть возле него и, как начало смеркаться, встал и зажег лампу над изголовьем кровати. Целую неделю Нини ежедневно навещал больного. Они почти не разговаривали, но, как только дневной свет за окном угасал, Нини - хоть никто не просил - зажигал лампу. На седьмой вечер, едва мальчик зажег свет, Столетний дрожащими пальцами вцепился в черную тряпицу, приподнял ее и сказал:
- Подойди сюда.
Сердце Нини забилось неровно. Лицо старика под тряпкой представляло собой кровавое месиво - ни клочка кожи, одно мясо, - а на лбу его, поближе к виску, желтела кость. Столетний глухо засмеялся и, глядя на побледневшее лицо мальчика, сказал:
- Что? Еще не доводилось видеть череп у живого человека?
- Нет, - сказал мальчик.
Столетний опять тихонько захихикал и сказал:
- Когда помираем, всех нас едят черви. Чего тут дивиться, сынок. Просто я уже так стар, что у червей терпенья не хватило дожидаться.
9
На святого Секунда, вот уже четыре года подряд, в деревню вваливалась орава эстремадурцев. На веренице разубранных осликов пестрым караваном въезжали они в деревню с песнями, будто не пятьсот километров в десять дней по пыльным дорогам верхом проделали, а только что вынырнули из теплой ванны и хорошо выспались. Артель эстремадурцев располагалась в хлевах Богача, которому они платили по пять реалов в день с носа, а так как оставались они в деревне почти на полгода и было их в артели двенадцать человек, то дон Антеро каждый год клал себе в карман около одиннадцати тысяч реалов.
Донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь, услышав их голоса, захлопнула окно.
- Уже явились эти, господь Сохрани и помилуй нас, - сказала она Вито, своей служанке.
Первые два года Нини ходил вместе с эстремадурцами расчищать кустарник в лощине и корчевать дубняк. Прежде такие работы велись в Торресильориго, но теперь и сюда прислали правительственных чиновников для осуществления трудной задачи насаждения лесов. Лесопосадки были у новых заправил навязчивой идеей, и еще в войну, чуть ли не назавтра после ее начала, организовали бригады добровольцев, чтобы превратить нагую, бесплодную землю Кастилии в густой лес. Более срочной задачи, видимо, не было, и разные там деятели говорили: "Деревья регулируют климат, они притягивают дождь и образуют гумус, то есть плодородную почву. Поэтому надо сажать деревья. Надо совершить революцию. Да здравствует деревня!" И из всех селений долины люди с мотыгами на плечах, полные энтузиазма, высыпали на неприютные склоны. Но припекло августовское солнце, сожгло нежные побеги, и холмы остались по-прежнему голыми, как черепа.
Гвадалупе, Старшой эстремадурцев, который вопреки своему церковному имени был парень смуглый и мускулистый, с быстрыми и ловкими движениями цыгана, спервоначалу сказал здешним мужчинам в кабачке Дурьвино, что они, дескать, намерены превратить Кастилию в сад. Пруден скептически усмехнулся, на что Гвадалупе ему сказал: "Ты что, не веришь?" И Пруден грустно ответил: "Чудеса совершает только бог".
Эстремадурцы начали с Приюта Дональсио и в несколько месяцев разукрасили его молодыми деревцами, так что стал он похож на лицо, испещренное оспинами. Но едва они закончили, как беспощадное солнце обдало холмы жаром, и маленькие елочки стали вянуть, и через две недели из сотни посаженных деревцев семьдесят засохли вконец - как наступишь, трещали под ногами, будто хворост. Выжившие сопротивлялись еще несколько недель, но и они вскоре погибли от зноя, и поверхность Приюта Дональсио стала такой же унылой и угрюмой, как прежде, - от трудов эстремадурцев и следа не осталось. Кристаллический гипс сверкал по краям вырытых в меловой почве ямок, и Гвадалупе, Старшой, глядя снизу, как, искрясь, подмигивает холм, ругался и говорил:
- Еще издевается, паршивец!
О холмах говорили со злобой, но, несмотря на бесплодность усилий, не унимались. Иногда появлялся в деревне инженер, человек компанейский, хоть и была у него в лице та бледность, которая передается от книжных страниц, когда долго учатся; он собирал всех двенадцать эстремадурцев в кабачке Дурьвино и произносил им речь, как генерал солдатам перед боем:
- Эстремадурцы, - говорил он, - помните о том, что четыре века назад обезьяна, перебравшаяся через Гибралтар в Европу, могла достигнуть Пиренеев, прыгая с ветки на ветку и не касаясь земли. Благодаря вашему энтузиазму наша страна снова станет огромным лесом.
Пруден и Дурьвино обменивались понимающими взглядами. После приезда инженера, который пил со всеми, как равный, эстремадурцы трудились еще усердней, у каждого деревца углубляли ямки, чтобы в них собиралась дождевая вода и защищала посадки от "козобоя", но дождей все не было, и с наступлением июля деревце поджаривалось в ямке, как цыпленок в собственном соку.
Нини нравилось ходить с эстремадурцами - они не только умели мастерски выкорчевать дубок или посадить елочку одним ловким движением руки, но еще напоминали мальчику побывки в Торресильориго с дедушкой Абундио и вечера в хлеву с дырявой крышей, когда он потемну слушал их страшные рассказы о всяческих убийствах. Временами появлялся в деревне кто-нибудь из прежних знакомых.
- Нини, пацан, а где же твой дедушка?
- Ушел.
- Куда?
- Даже не знаю.
- Вот проклятущий старик! Бывало, как станет полоскаться, всю ночь не давал глаз сомкнуть. Помнишь?
Но в деревне эстремадурцев не любили, потому что считали их работу бесполезной; кроме того, они не разрешали выгонять овец на холмы, и деревенские приписывали им всевозможные пороки. Пока эстремадурцы жили в деревне, местные жители пользовались полной безнаказанностью. Приключится какое-нибудь неподобство, люди и говорят:
- Это, наверно, эстремадурцы.
Одиннадцатая Заповедь заходила еще дальше. Если в церковной кружке появлялась бумажка в пять дуро или узнавали о каком-нибудь добром деле, она говорила:
- Уж это, конечно, не астремадурцы.
Но Нини знал, что эстремадурцы - люди хорошие; возьмут с собою на работу инструменты, кусок хлеба да кусок сала на целый день, и ничего им больше не надо. Заработок весь целиком отсылался в Эстремадуру, где долгие эти шесть месяцев терпеливо ждали жены и дети. Ничто, однако, не могло повлиять на убеждение Одиннадцатой Заповеди, для которой эстремадурцы были во всех отношениях подозрительными типами. Молчат - что-то затевают; поют - грубияны неотесанные. Если она, проходя мимо барака, слышала их веселые песни, то подзывала к себе Гвадалупе и говорила:
- Гвадалупе, одиннадцатая - не шуметь.
Гвадалупе, Старшой, не поддавался:
- Вот еще новости! А если не петь, что прикажете им делать, сеньора?
- Молиться.
Гвадалупе скрещивал на груди загорелые свои руки и кивал головой, словно желая показать, что молчит лишь затем, чтобы не обострять положение.
На святого Браулио донья Ресу повстречала на площади дядюшку Крысолова.
- Рада видеть тебя, Крысолов, - сказала она. - А знаешь ли ты, что мальчик все время шатается с этими беспутными эстремадурцами и пьет из меха и слушает всякие слова да неприличные истории?
- Оставьте его в покое, донья Ресу, - ответил Крысолов со своей загадочной усмешечкой.
- И это говоришь ты?
- Да.
- А не лучше ли ему ходить в школу, чем учиться всяким гадостям?
- Он и так все знает.
- Думаешь, знает?
- Все говорят.
- Все? Да если они сами не знают ни "а", ни "б", откуда же им знать, чтó знают другие?
Крысолов засунул себе под берет палец и крепко поскреб затылок. Донья Ресу вдруг заговорила примирительным тоном:
- Послушай, Крысолов, у Нини есть природные способности - полагаю, что они есть, - но он нуждается в руководстве. Стоит Нини захотеть, он мог бы стать самым образованным человеком в деревне.
Тут Одиннадцатая Заповедь взглянула на свои часики на браслете и нетерпеливо махнула рукой.
- Я спешу, Крысолов, - заключила она. - Когда-нибудь поговорю с тобой более основательно.
То, что донья Ресу не жаловала Нини, вовсе не было новостью, но до прихода эстремадурцев в этом году Одиннадцатая Заповедь ограничивалась тем, что думала о нем дурно или слегка журила. Это не мешало ей звать его всякий раз, когда она нуждалась в его услугах, как, например, два года назад, на святого Руперта и святого Иоанна, по поводу кроликов.
- Нини, - сказала она тогда, - правда ведь крольчихи дают приплод каждый месяц?
- Совершенно верно, донья Ресу.
- Так что же случилось с моей крольчихой - целых полгода они сидят вдвоем, и хоть бы что?
Нини не ответил, открыл крольчатник и внимательно осмотрел кроликов. Потом запер дверцу, выпрямился и серьезно сказал:
- Они оба самцы, донья Ресу.
Одиннадцатая Заповедь даже задохнулась и вытолкала его со двора.
Еще при жизни дона Альсио Гаго, ее мужа, донья Ресу отличалась характером твердым и властным. Дон Альсио из-за давления наотрез отказывался ходить пешком, а лошадей боялся; поэтому донья Ресу покупала в городе кляч, которых сбывали похоронные конторы. Клячи эти, привыкшие возить катафалки, были существа смирные, ни на какую пакость не способные. И все же дон Альсио не решался снять с них позолоченную сбрую и черный плюмаж, чтобы они, лишившись этих атрибутов, с непривычки не испугались и не заартачились. И крестьяне при встрече с ним осеняли себя крестом, полагая, что лошадь в таком зловещем уборе наверняка приносит несчастье. Когда садилось солнце, дон Альсио обычно останавливался на холме Горища, и на фоне заката фигура всадника на лошади с султаном казалась фантастическим видением. С той поры Горищу стали называть Приют Дональсио. Несмотря на свое давление, дон Альсио похоронил не одну лошадь, прежде чем умер сам, а когда это случилось, донья Ресу надела глубокий траур, даже отказалась участвовать в праздновании Паскильи и два года слушала воскресную службу, стоя за решеткой исповедальни.
Дон Сиро, приходский священник Торресильориго, который ради заработка служил и у них в деревне, был слишком молод и робок, чтобы ей противоречить. "Если от этого ваша совесть спокойней, поступайте так", - говорил он. Дон Сиро появлялся по воскресеньям после одиннадцати, приезжая на тракторе Богача, и службу отправлял просто и Евангелие старался объяснять просто. Мамертито, сынок Прудена, исполнявший обязанности служки, не начинал звонить в колокол, пока не увидит с колокольни тучу пыли, которую поднимал на дороге "фордзон" Богача.
С раннего детства Мамертито стал твердить, что ему перед сном является святой Гавриил. К шести годам лицо у него стало каким-то бессмысленным, и Сабина, его мать, говорила, что это из-за видений. Но два года спустя мальчик упал с молотилки, и из носу у него выскочило семя сосны, с корнями и ростком, и вышло много крови и гноя, и после этого лицо у него снова оживилось, и Сабина, очень огорченная, кричала ему, чтобы он не смел говорить ей о святом Гаврииле, не то она влепит ему пощечину.
На святого Иону донья Ресу послала за Нини.
- Проходи, малыш, - сказала она. - Собаку оставь во дворе.
Мальчик спокойно посмотрел на нее и степенно сказал:
- Если она не зайдет, я тоже не зайду, донья Ресу, вы же знаете.
- Ладно уж. Тогда поговорим во дворе.
Но они зашли в сени и сели на старый орехового дерева сундук, такой высокий, что ноги Нини не доставали до пола. В этот день Одиннадцатая Заповедь вела беседу тоном елейным и сокрушенным.
- Скажи мне, сынок, почему ты всегда ходишь один?
- Я не один хожу, донья Ресу.
- А с кем же ты ходишь?
- С собакой.
- Боже праведный! Разве собака - это кто-то?
Нини взглянул на нее с удивлением и не ответил. Донья Ресу продолжала:
- А школа? Почему ты не ходишь в школу, Нини?
- Зачем?
- Странный вопрос! Чтобы учиться.
- Разве в школе учатся?
- Вот еще! В школе детям дают образование, чтобы они в будущем стали полезными людьми.
Видя замешательство мальчика, донья Ресу улыбнулась и прибавила:
- Послушай, Нини, эти невежды из деревни и прощелыги эстремадурцы уверяют тебя, будто ты много знаешь, но ты им не верь. Если сами они ничегошеньки не знают, откуда им знать, знаешь ли ты что-нибудь?
Она и Нини молча посмотрели друг на друга, и донья Ресу, чтобы не потерять преимуществ нападающего, продолжала:
- Вот, к примеру, знаешь ли ты, что такое многотерпепие?
Мальчик смотрел на нее смущенно, с таким же недоумением, с каким два дня назад смотрел на Росалино, когда тот с высоты "фордзона" попросил его постучать по карбюратору - мотор, мол, барахлит. Нини даже не пошевельнулся, и Росалино спросил: "Ты что, может, не знаешь, где находится карбюратор?" Мальчик пожал плечами и сказал: "Этого я не знаю, сеньор Росалино, это придуманное".
Донья Ресу смотрела на него теперь с некоторым высокомерием, в уголках ее рта играла едва заметная усмешка.
- Отвечай же, - настаивала она. - Может, ты все-таки знаешь, что такое многотерпение?
- Нет, - резко ответил мальчик.
Улыбка доньи Ресу расцвела пышно, как цветок мака.
- Ходил бы ты в школу, - сказала она, - ты бы знал и это, и многое другое и в будущем стал бы полезным человеком.
Наступила пауза. Донья Ресу готовилась к новой атаке. Пассивность мальчика, его полное равнодушие к ее словам начинали ее тревожить. Внезапно она сказала:
- Ты видел большой автомобиль дона Антеро?
- Видел. Большой Раввин говорит - это самец.
- Иисусе, какой вздор! Разве автомобиль может быть самцом или самкой? Неужто Пастух так говорит?
- Да.
- Он тоже невежда. Если бы Большой Раввин ходил в школу, он не молол бы такого вздора. - Потом продолжила другим тоном: - Разве не хотел бы ты, когда станешь взрослым, иметь такой автомобиль, как у дона Антеро?
- Нет, - ответил мальчик.
Донья Ресу заперхала.
- Ладно, - сказала она, - но ты бы, конечно, хотел уметь сажать сосны не хуже Гвадалупе, эстремадурца?
- Да.
- Или знать, сколько пальцев у королевского орла, или где вьет гнездо пустельга? Правда, хотел бы знать?
- Это я и так знаю, донья Ресу.
- Прекрасно, - сказала Одиннадцатая Заповедь, уже теряя терпение. - Ты, конечно, сидишь и думаешь: хоть бы эту донью Ресу бык забодал! Этого ты хочешь, правда?
Мальчик не ответил. С позолоченного солнцем порога терпеливо смотрела Фа. Донья Ресу поднялась и положила Нини руку на плечо.
- Смотри, Нини, - сказала она материнским тоном, - у тебя есть природные способности, но мозг надо развивать. Если птенчику не давать каждый день корма, он умрет, не так ли? И тут то же самое.
Она глупо заперхала и спросила:
- Ты знаешь инженера эстремадурцев?
- Дона Доминго?
- Да, дона Доминго.
- Знаю.
- Вот и ты мог бы стать таким, как он.
- Я не хочу стать таким, как дон Доминго.
- Ладно, пусть не как дон Доминго, а как кто-нибудь другой. Я хочу сказать, что ты мог бы стать важным господином, только надо приложить немного усилий.
Мальчик резко вскинул голову.
- Кто вам сказал, что я хотел бы стать важным господином, донья Ресу?
Одиннадцатая Заповедь подняла глаза к потолку. Сдерживая раздражение, она сказала: