- Там на набережной, прям напротив дом отдыха, автоматы стояли. С сухоньким…
- Алиготе? - спросил кто-то, но на него зашикали.
- Ну вот, просыпаюсь как-то, выхожу на балкон и не пойму: все бегут туда, к автоматам, кто с банкой, кто с бутылкой. Я схватил графин со стола, воду вылил и тоже, как был в трусах, подбегаю. А там уж мужиков туча: сломался автомат и дает вино за бесплатно.
Камера тихо загудела.
- Клянусь, ребят, из двух сосков течет - только подставляй. - Мужичонка тихо захихихал. - Там один даже с ночным горшком прибежал, у медсестры занял.
Слушатели оживились.
- Ну и дальше чего? - послышались вопросы. - А менты где были?
- Ментов не было. Никого не было. Те, кто у крана, другим полные банки передают, пьют по кругу, уже и кирных много, которые на старые дрожжи… А все течет.
Камера заволновалась. Отдельные скептические голоса потонули в хоре разнообразных соображений: куда надо было заливать, и как наладить порядок, и чтоб непременно кто-то стоял на атасе. Те, у кого особенно сильно работало воображение, сели на нарах, видно хорошо представив себе вожделенные соски, из которых точится бесперебойно живительная влага. - Жаль, что не портвейн! - воскликнул кто-то.
- А дальше-то чего? - торопили рассказчика слушатели.
- Текло, - отвечал тот. - Я тоже пробился, графин наполнил и майонезную баночку заглотил….
И вдруг мой товарищ, с которым мы лежали рядом на нижних нарах, причем мне пришлось для этого пропустить троих из очереди ближе к окну, потому что он пришел в камеру чуть позже меня, мой товарищ подал голос:
- А если бы, - сказал он громко и насмешливо, ведь философы - скептики по призванию, - а если бы оно и всегда текло?
Камера притихла. По-видимому, многие мгновения ушли у каждого на обдумывание этого несусветного предположения.
- Как это - всегда? - недоверчиво переспросили сверху.
- А так, - подтвердил философ, - бесперебойно.
- Ну, тогда, тогда… - неуверенно протянул чей-то голос.
- Да ладно тебе - всегда, - грубо выкрикнул другой, как будто распознал провокацию. - Когда б всегда, то на хуя тогда…
И многие его поддержали, одобрительно загудев. Действительно - на хуя тогда. Товарищ мой своей репликой разрушил механизм сказочного сюжета. Мало того, не только рассказ сам по себе мигом потерял смысл, но обессмыслилась и сама жизнь, у которой отобрали внятную цель. Быть может, многие мужики на нарах представили себе эту жуткую картину, когда не в силах больше влить в себя этого сухарика, сухинича и кислятины, они присутствуют при том, как прозрачная жикость стекает на землю, образуя мутные лужи, а потом ручейками устремляется к морю, и вот уже само море непристойно пузырится этим самым рислингом, белым мицне или алиготе…
Камера совсем было затихала, когда на верхних нарах началась невнятная поначалу перебранка. О чем там спорили - было не понять. Чей-то голос сказал: кончай базар, мужики. - Нет, ты вот сам скажи, - живо откликнулся один из спорящих, - был бы ты Гагарин, и тебе предложили бы в космос - полетел бы?
- Да на хуй туда летать - в вакум в этот, - отвечали снизу.
- Так ведь первый человек в космосе, вы чего, мужики, в натуре, - вскричали наверху.
- Да и не было никакого Гагарина, - сказали снизу. - Куклу запузырили, а сам Юрик внизу сидел, звезду героя дожидался.
- Это кто там, бля, пасть раскрыл? - узнал я голос Слесаря. - А кто тогда сказал: поехали?
- А хули там - записали какого-нибудь там артиста на магнитофон, говна-пирога…
- Да ты сам, бля, артист, - бушевал Слесарь и тяжело приземлился на казенный пол. - Гагарин, бля, планету кругом облетел, пока ты здесь, бля, в камере дрочишь…
Дело запахло дракой, но в это время конвоир тяжело постучал металлическим ключом в дверь и внятно произнес, откинув намордник: отбой, кончай кипиш.
- Нет, Слесарь, ты все-таки сам-то - полетел бы? - громким шепотом продолжали сверху.
- А чего - полетел бы, коли позвали б.
- И любой полетел бы, - подтвердил тот. - Чего не полететь. Вон, Белка и Стрелка - и то летали…
- Вот, бля, я и говорю, собачье это дело над собой опыты ставить, - проворчал все тот же голос неподалеку от меня.
- Мне одна проводница рассказывала, - зашептал мне в ухо мой товарищ, - будто она с Гагариным спала, когда он в ее мягком вагоне ехал.
- Апокриф, - сказал я тихо, погружаясь в дрему, но и успев удивиться, что скептический мой друг тоже проникся темой.
- Я тоже так думаю….
Все успокоилось, но тут и там было слышно, что соседи продолжают обсуждение шепотом. Как ни странно, но сегодня меня клонило в сон, видно, выпитая водка и выкуренные сигареты оказались хорошим снотворным… Засыпая, я представлял себе, как наша камера с двухэтажными нарами и вертолетчиками на полу летит по орбите, а в маленьком подпотолочном окошке можно увидеть, коли подтянуться на решетке, в дымке облаков очертания зеленых материков. Мой товарищ тронул меня за плечо.
- А ты? - спросил он.
- Что? - не понял я спросоня.
- А ты, - повторил мой философ-скептик, - а ты - полетел бы?
1992
НЕМНОГО ЛАЗУРИ
В дорогом отеле по незамысловатому имени Monte-Karlo Beach, - с собственным, как вы понимаете, пляжем, с видом на бухту Ангелов, на мыс, на старый дворец князя, в квартале от которого сушится белье на веревках, протянутых поперек средневековых улочек, на купол Большого казино, наконец, - давно не видели подобной компании. А, может быть, не видели никогда.
Их было шестеро. Супружеская пара, откомандированная в эту экспедицию невесть кем; другая пара, лесбийская, - от московской туристической фирмы "Ясный сокол"; переводчица Оля или, может быть, Алена, - он так и не узнал ее настоящего имени, - нанятая принимающей стороной (по-русски она говорила с сильным южным акцентом, похоже, кубанским, а ее французского за всю неделю почти никогда не было слышно); и наш герой, притесавшийся в эту странную бригаду от журнала "Адвенчур", где у него имелась старинная симпатизерша в чине заместителя главного редактора.
У маленькой блондинки, младшей участницы лесбийской пары, бледные глаза всегда были красноваты и будто на мокром месте; это возбуждало, ее хотелось утешить и приласкать. Герой поначалу заглядывался на нее со скуки, не понимая еще, как темпераментна и ревнива женская любовь; но однажды, поздно возвращаясь из бара, услышал сквозь дверь номера, который занимали подруги, скороговорку второй, много более крупной густой шатенки: та басила сквозь нешуточные рыдания зачем ты на нее так смотрела, я видела, я все видела…
Супружеская пара тоже не могла составить ему компанию и скрасить это в общем-то нелепое приключение. Скорее всего - обоим было под тридцать, - они были молодожены: гуляли, всегда держась на руки, появились за завтраком с припухлыми лицами - и без того бесхитростными, их рты были постоянно в слюне. Молодой выступал в голубой майке с рукавчиками, цветастых трусах, коричневых носках с ромбами и в черных дешевых ботинках, а юная жена была завернута в нечто наподобие сари, но из набивного ситца - они, впрочем, и были из Иванова, - и в газовом шарфе. За всю неделю они так и не меняли гардероб, даже если вечером группу приглашали на обед.
Оставалась переводчица Оля-Алена - высокая, коротко стриженая, с сильными ногами пловчихи, с почти сросшимися густыми темными казацкими бровями над серыми очами. Но она была чересчур юна для него, лет на двадцать моложе, а он терпеть не мог ухаживать за девчонками, все равно что попрошайничать, да и не любил крупных девиц; впрочем, он вообще не умел ухаживать, да-да - нет-нет, и никогда не сердился на отказ, умел оставаться с неподатливыми дамами на приятельской легкой ноге; к тому ж, переводчица ходила с неподвижным лицом, всегда в одном и том же вдовьем каком-то платье под горло, но без рукавов, с открытыми смуглыми подмышками - черном, хоть стояла жара по российским меркам, градусов двадцать пять по Цельсию от часа и до пяти. И ходила всегда с пустыми руками: ни сумочки, ни ридикюля…
Русскому господину сорока с лишком лет, на излете сентября, одному на Французской Ривьере, без местного языка, скучно хоть удавись. Одно развлечение - наблюдать за соплеменниками, потому что даже немцев в эти дни угасания бархатного сезона и перебазировки богатых бездельников на Альпийские горные курорты здесь не остается. Бабье лето на исходе, уже желтеют платаны, - самое русское время. Невольный соглядатай, - впрочем, наш герой был таковым и по журналистской обязанности, - в глазах соотечественников он не обнаруживал былого шального заграничного возбуждения и удивленного восхищения собой. Все чисто одеты, прилично себя держат, не курят на набережной и не ссут под пиниями; русские теперь выглядели так, будто они перестали отличаться от прочего населения Земли. Но это - внешнее, конечно: в памяти аборигентов они умудрялись-таки оставить незаживающий след. Французские горничные устали удивляться тому, что после русских постояльцев в ванной комнате не остается мусора. Ни пузырьков из-под шампуней и гелей, ни коробочек от мыла, ни даже обломков картонных одноразовых пилок для ногтей. Более того, порции шампуня и мыла исчезали с удивительной быстротой, и, если все это было использовано по назначению, оставалось лишь поражаться славянской гигиеничности. Впрочем, конечно же, уборщицы, алжирки или марокканки, понимали, что русские всю эту мелочь забирают с собой, как и принадлежности для письма, бланки и конверты с маркой отеля, шариковые ручки, пепельницы и стаканы с вензелями, - наверное, желанные сувениры в их селениях. Но не это приводило их в замешательство, а другая особенность русских - отсутствие по утрам в номерах любовных пар брошенных на ковре у кровати использованных презервативов, как это бывало в номерах американцев или англичан. Быть может, предполагали горничные, это идет от избыточной русской стыдливости, а, может быть, закрадывалась им в голову смешная мысль, эти одноразовые предметы русские тоже увозят с собою для повторного использования.
Впрочем, все это были лишь милые пустяки и детские шалости. Но вот когда в мини-баре после отъезда русских следующий постоялец в бутылочках из-под водки и джина обескуражено обнаруживал воду, а из-под коньяка и виски - чай, это уже администрацию всерьез беспокоило. И те наши сограждане, кто оскорблялся, что на их глазах при заселении горничная тщательно опорожняет мини-бар, должны были бы знать, что это не проявление французского хамства и ксенофобии, - просто до них здесь уже проживали одноплеменники…
За всю нелепую компанию платила французская сторона, которую представляли достаточно беспечный для бизнесмена мсье Марэ и его хоть и легконогая, но немолодая мадам с каре, как у Матье, - платила в порядке ознакомления русских партнеров и представителей прессы - то есть, нашего героя, - со своим товаром: роскошными отелями и песчаными пляжами. Но прайс-листы показывали с неохотой, хоть и без того было известно, что хорошие номера русским обходятся в среднем дороже, чем прочим европейцам, на сотни две-три евро. Почему? Легко подсчитать: предусмотрительные, но жадноватые, французы сразу закладывали в стоимость проживания русских завышенную цену пары махровых халатов, дюжины полотенец и двух пар махровых же тапочек. Ибо русские, платя за номер в сутки от восьми сотен и выше, имели привычку все эти предметы, которые можно приобрести в ближайшем магазине за десять-двадцать евро, также забирать с собой. Мебель, ввиду печалящих русских гостей габаритов, они все-таки не выносили…
Тяготясь своей случайной компанией, наш холостой господин, когда позади остались и очаровательное княжество Монако, и гигантская Ницца, отдаленно напоминающая промышленную часть Симферополя, разболтался по-английски с одним работником курортной сферы обслуживания. Они уж докочевали до роскошного отеля Martinez в Каннах, стоявшего на знаменитой набережной Круазет. В сезон, свободный от кинофестивалей и голливудских созвездий, здесь останавливаются короли и президенты, и фотографиями именитых гостей были увешаны стены огромного холла. Молодой швейцар в форме, похожей на мундир Иностранного легиона, которого наш герой попросил выпить за Россию, сунув десятку, довольно церемонно поведал, что только с начала этого года по сводке на конец сентября через отель прошли три тысячи восемьсот русских постояльцев (наш герой переспросил - нет, он не ослышался). Мы выполняем все их желания, для нас нет ничего невозможного. Однако о том, какие именно желания русские гости изъявляют чаще всего, он предпочел не говорить. Но в самых общих чертах: они не желают испытывать затруднений с языком при заказе обеда в номер и предпочитают не заботиться ни о чем.
Официант-тунисец в пляжном ресторане был разговорчивее: они едят очень много устриц. Интересно, что значит много устриц с точки зрения француза? Какие их самые любимые развлечения? О, месье, я видел, как один русский летал над пляжем на парашюте, держа в одной руке бутылку "Вдовы Клико", а в другой - бокал. Наш герой и сам как-то на Корфу участвовал в подобном аттракционе, когда вас на парашюте, привязанном тросом к катеру, поднимают вверх на сотню метров. И подвиг безвестного русского бандита показался ему сродни подвигу Гагарина: ведь в полете, он помнил, первым делом хочется вцепиться руками в парашютные стропы.
На городском пляже под набережной, не смотря на то, что по меркам французского юга в Канне стоял уж холод собачий - двадцать два в тени, вода двадцать, - было не протолкнуться. По тому, как купальщики неистово мазались кремами и маслами - от загара, для загара, вместо загара, - можно было узнать русских. Раскинувшись на лежаке, но не снимая ни шорт, ни майки, наш герой лениво наблюдал за парой босс-секретарша, которая усердно, с серьезностью выполнения экзаменационного задания, втирала в себя какое-то эвкалиптовое средство. Быть может, то была попытка забыться. Потом они обнаружили другую страсть, присущую всем уставшим от жизни, от самих себя и от необходимости недешевого тяжелого отдыха путешественников мира - маниакальную тягу к самозапечатлению. Русские и здесь давали фору даже японцам: в ресторане они снимали каждую перемену блюд, смуглых нагловатых официантов в белых перчатках, самих себя на фоне каких-нибудь спагетти, передавая камеру из рук в руки. Какова цель этих утомительных стараний, думал наш герой, но отгадать было невозможно: в конце концов родные и близкие посмотрят все это один раз и зевнут. Ошибочно в этом видеть и проявления нарциссизма, думал он, попытку создать фото-музей своего имени для потомков. Скорее, отученные телевизором живо воспринимать окружающее, утеряв, так сказать, технику непосредственного впечатления, бедняги пытались компенсировать отсутствие глаза и памяти с помощью технических средств… Босс снял секретаршу, она запечатлела его. Парная съемка, по-видимому, не входила в их программу.
Мучаясь жаждой, герой побрел обратно в отель. Наверное, здесь должен был начаться какой-нибудь престижный международный конгресс, и в холле стояли разноплеменные группы участников - все, разумеется, в костюмах и галстуках, с кейсами, в которых, должно быть, были тексты докладов и слайды. Наш герой, лавируя, добрался до лифтов, и тут из кабинки вышла грация, обернутая на банный манер в большое махровое полотенце так, что оставалось лишь гадать - есть ли под полотенцем бикини. Под изумленными взглядами даже невозмутимых японцев она прошествовала куда-то вглубь холла - быть может, к бассейну, - и герой узнал переводчицу Олю-Алену. Она, казалось, его не заметила, но он быстрым наметанным глазом отметил, что ее ступни, на которых были резиновые шлепанцы, полноваты, будто опухли, а на ногтях не было лака. Быть может, она не знала, что в бассейн следует выходить, пользуясь внутренними лифтами. К тому ж, близилось время обеда, уж не забыла ли она посмотреть на часы, вдруг заволновался наш герой. Впрочем, что ему до этого, одернул он себя, не желая признаваться себе, что Оля-Алена в банном наряде показалась ему аппетитна…
Кормили их только в самых отменных местах. В Монте-Карло это была открытая веранда кафе Hotel de Paris, где однажды они вкушали ланч в одно время с принцем Альбертом и принцессой Стефанией, которая даже одарила нашего героя длинным и бесцеремонным взглядом - совсем как простая смертная немка, ищущая курортных развлечений… Все бывало шикарно настолько, что у героя стало плохо с аппетитом, поэтому перед каждой трапезой он отъединялся от других, чтобы перехватить в качестве аперитива пару порций кальвадоса в уличном кафе. Мало ела Оля-Алена - делала она это как-то задумчиво. Молодожены наворачивали за четверых, но будто таясь. Но больше всех ела и пила сопровождающая французская пара: русские далеко от них отставали. Очень даже понятно отчего - за все платила их фирма, и грех было не попользоваться.
Здесь, в Канне, их пригласили в ресторан seafood, подавали какой-то морской коктейль, уха не уха, в огромных огненных котелках; внутри плавали лангусты, таращились каракатицы, топорщились гребешки, перекатывались на дне устрицы, ныряли какие-то игривые рыбки. Принимающий француз все порывался говорить тосты, сам смеялся своим шуткам, но никто его не понимал. Его легконогая жена с каре умяла весь котелок под бутылочку прованского розового в один присест, пока русские только приглядывались с опаской к морским гадам. Когда она промокнула губы салфеткой, наш герой не без подковырки спросил ее с деланной галантностью: как при этом ей удается сохранять такую стройную фигуру? Кажется, она поняла и его английский, и сомнительность комплимента, потому что ответила кратко: habit! И достала пудреницу.