За обедом разыгралась еще одна милая сценка. Дело в том, что многие русские заграницей страдают двумя болезнями: крайней застенчивостью и неуместной отчаянностью. Эти состояния могут чередоваться с высокой частотой и являются на самом деле двумя сторонами одной медали - русского заграничного невроза. Начинает казаться, что тебя надули, - ведь от поездки так многого ждалось. Накатывает ностальгия. Охватывает острое чувство неудовлетворенности: вот это пыльное поселение и есть та самая хваленая Ницца. Иностранцы раздражают тем, что говорят непонятно. Их жаждется растерзать, когда они улыбаются, коли ты путаешь в разговоре bonjour и aurevour. Часты расстройства сна. Солнце светит не так и не оттуда. Не получаются романы с лифтом и телевизором, а кондиционеры доводят наших дам до истерики. Ближайшую пальму-уродку хочется задушить собственными руками… Это состояние изживается разными способами; так, в нашей компании малышка-лесбиянка, по-видимому, глубже других страдала этим недомоганием, но у нее оно превратилось в болезненную требовательность и разборчивость, подогреваемую тем, что старшая подруга всячески потакала ее капризам… В одном из отелей душ был зафиксирован и невозможно было взять его в руку и помахать над головой, и малышка устроила сопровождавшим французам настоящую истерику; на пляже в Жуан Ле Пене, лучшем местечке в Антибе, на дне моря росли водоросли, и это пугало ее до икоты, как ребенка; в Negresku - самом знаменитом отеле Ниццы, она была просто удручена плачевным состоянием тамошней мебели, даже комод был весь рассохшийся, и, заплакав, принялась утверждать, что здесь над русскими издеваются; оказалось, к лесбиянкам хотели подластиться и поместили в номер, обставленный под старину, с мебелью, на которую были нанесены передающие дух времени кракелюры.
За обедом в Канне малышка для начала, с загодя уж будто заплаканными глазами, меланхолично, но решительно забраковала розовое вино и потребовала белого, но не смогла объяснить - какого; ей принесли легкое Мюскаде, и она обиделась на то, видно, что оно оказалось в наличии и демонстративно отодвинула бокал. Реванш пришелся на десерт: она потребовала несуществующего в меню ромашкового чая, оскорбляясь, что ее не понимают; тут Ольга-Алена с мокрыми после бассейна слипшимися волосами - в душе, очевидно, она не была - перевела что-то официанту, и наш герой в первый и последний раз услышал ее французский: она говорила горлом, но сипловато и мило спотыкаясь, получалось вполне сексуально. Принесли чай; капризница отхлебнула и разразилась слезами - чай оказался с мятой. Кажется, она была безутешна, и старшей пришлось увести ее наверх, на набережную; напоследок обе окинули взглядом спутников - старшая негодующим, младшая полным смиренного страдания Пьеро, которого только что отлупили на глазах у публики… Впрочем, сопровождающие сделали вид, что ничего не заметили. Подали сыр, потом груши и кофе, по гомеопатической дозе какого-то диковинного коньяка в огромных глубоких рюмках. И новобрачная, уже красная и потная от обильной жратвы, совсем попунцовев и конфузясь, спросила себе пирожное…
Оставался лишь день пути и последний привал в отеле Апельсин, стоявшем на холме над Сан-Тропезом. День был посвящен экскурсии по трем средневековым кварталам старого города, то есть того, что осталось от крепости, некогда построенной здесь генуэзцами из соображений следованиям знамениям - типа чудесной самодоставки по воде мумии некоего рыцаря, ну и так далее. Здесь было прозрачно, стены домиков на горе - разноцветны, море лазурно, вино розовопенно, как в "Одиссее", и было вполне понятно, отчего именно здесь Сера изобрел пуантилизм. Впрочем, как перевела новобрачная своему суженому - шепотом, но достаточно громко - из объяснений гида: художники всегда любили это место, потому что здесь хорошая жизнь. Гид сказал beautiful light, но этот мотив выбора места постояльства был неясен жительнице Иванова, и ей перевелось так, как желалось…
Ночью в его дверь постучали. Дверь была не заперта, открылась сама, он едва успел включить ночник, разглядел фигуру Оли-Алены. Она была в своем обычном черном платьице без рукавов. Простите, у вас не будет маникюрных ножниц, я сломала ноготь. Он посмотрел на часы, было начало второго. Может быть, она пьяна, подумал наш герой, поскольку только что им всем был задан прощальный ужин. Она говорила гортанно, с южным волнующим прононсом. Ножниц у него не оказалось. А аспирин у вас есть? Аспирин был; не вставая с постели, он извлек из тумбочки зеленую пластмассовую трубочку Упса. Она подошла совсем близко к его кровати, строгая и не такая юная в ночном полусвете - зрелая сильная женщина. Наверное, у нее есть ребенок, отчего-то подумал он. Она принялась откупоривать пробку лекарства, не надо, возьмите, вернете завтра… Она извинилась, пожелала спокойной ночи и невозмутимо удалилась. Он вышел на балкон. На темные холмы Прованса светила луна. Там, за ближним лысым гребнем, жила в своей вилле Бриджит Бордо с дюжиной домашних животных, включая козу, - так сказал сегодняшний гид… Вернулся в номер, достал бутылочку джина из мини-бара, чувствуя себя одиноким. Но заснул быстро, сквозь дрему размышляя о том, что, наверное, Бордо живет без мужика, потому что уже стара, стара…
В аэропорту Ниццы было еще одно, последнее приключение: Оля-Алена что-то сказала провожавшим их французам, роясь в кармашке маленькой дорожной сумки на одной бретельке. Она оставалась невозмутима, тогда как легкомысленный француз мсье Марэ буквально побелел. Оказалось, Оля-Алена забыла свой паспорт в отеле, что было катастрофично: обратно в Сан-Тропез до отлета было никак не успеть. Выручила жена француза: она бесцеремонно выхватила из рук девицы сумку, вывалила содержимое на пол, и, беззвучно ругаясь, выудила багряный паспорт из мокрого комка, составленного купальными трусами, грязным махровым полотенцем, позаимствованном в одном из отелей и - тут наш герой пригляделся - пачки презервативов, на которой отчетливо значилось Sico, и ниже - safety… Bon, только и сказала растяпа.
В самолете они оказались рядом. Она вернула ему баночку аспирина, он достал бутыль red lable, что приобрел во фри-шопе, они пили шотландский виски из аэрофлотовских стаканчиков - летели эконом-классом, французов же с ними не было, - запивали принесенным стюардессой тоником. Очень скоро ему стало хорошо, и он почувствовал, что хочет домой, что устал от ритуальной французской вежливости, чрезвычайной разговорчивости и веселости не на родной манер. Отчего-то он вспомнил, что в сумке у него - парочка пузырьков шампуня с вензелем Maгtinez и несколько коробочек мыла из Mоnte-Karlo Beach, и подумал, что если Оля-Алена придет к нему, то узнает эти штучки у него в ванной, и они вместе вспомнят… Еще глоток, Юрий, вдруг попросила переводчица, и он поразился и чуть испугался тому, что она назвала его по имени. Через час полета он хотел было поцеловать свою спутницу, но она очень серьезно встретила его взгляд, чуть улыбнулась, попросила бумаги и ручку. Он достал блокнот, она написала ему свой телефон, но не написала имя: то ли по забывчивости, то ли полагая, что он должен знать, как ее зовут. И это несмотря на то, что он ни единожды по имени ее не назвал.
В Шереметьево они попрощались, как незнакомцы. Он пошел выручать свою машину со стоянки, - она сказала, что ее встречают, - и даже не увидел, кто именно. По дороге он думал лишь о выпитом в полете виски и встрече с милицией, но доехал без неприятностей. Разбирая вещи, вспомнил о записанном ею номере телефона, разыскал в кармане пиджака, который бросил на кресло, положил рядом с аппаратом, решил, что позвонит ей завтра. Или на днях. И позвонил своей замужней любовнице на работу, но той сначала не оказалось на месте, а при повторном звонке выяснилось, что она может только завтра.
И черт с тобой! Вечером он смотрел футбол.
Оле-Алене он действительно звонил: и на следующий день, и потом еще раз. Он попадал в один и тот же офис, в котором довольно невежливо ему отвечали такой у нас нет. Возможно, она неправильно записала свой служебный номер, была не трезва, а домашнего почему-то не оставила. Что ж, быть может, она жила с кем-то, хоть и была не замужем, если верить, конечно, ее словам.
Дня через три с любовницей он поссорился. Без особой причины: виновато было его дурное настроение и то, что она его на этот раз отчего-то не возбуждала. Он позвонил еще нескольким давним приятельницам, одна оказалась свободна, но в последний момент он сам дал отбой: я только узнать, как ты живешь…
Еще через несколько дней на обратном пути из редакции домой он отчего-то поехал через Смоленскую, хотя должен был свернуть на мост к "Украине", остановился перед зданием, в котором был туристический офис: здесь он брал паспорт с визой и билет, и здесь впервые видел Олю-Алену. Но не стал выходить из машины, только посмотрел на входные двери, и ему на миг показалось даже, что он видел в толпе мелькнувшую ее фигуру.
Дома он теперь время от времени пытался представить себе, как она пахнет в постели. И как выглядит ее лобок: кажется, она брила волосы под купальник. Впрочем, это он уже фантазировал. Он вспомнил ее грудь: она не носила лифчик, и временами соски оттопыривали черную ткань… Вот, собственно, и все, что он мог вспомнить, осознав, что тоскует по ней.
Это было странно: он давно не влюблялся. Если это состояние, которое он испытывал, можно, конечно, назвать влюбленностью. Их мимолетное знакомство виделось ему теперь упущенной возможностью. Не за аспирином же она приходила к нему в номер ночью после банкета… Он представлял себе, как раздевает ее. А, может быть, и не нужно было ее раздевать, просто повернуть и задрать подол платья… Как-то он еще раз набрал номер, - на всякий случай, - но на том конце раздался неприятный писк включенного факса.
Еще через неделю он все-таки разыскал нужный офис. Оказалось, что эта самая Оля-Алена не служила здесь постоянно, но подрабатывала в летнее время отпусков штатных сотрудников. Как с ней связаться - никто не знал, она звонила сама…. Он оставил для нее свой телефон, но она то ли не получила его, то ли не стала звонить.
Однажды он поймал себя на том, что разговаривает с ней. Он рассказывал ей о себе, но сам с неприязнью к собственной жизни обнаружил, что говорит вслух банальности: учился, служил, ездил в командировки, один раз женился, но как-то по инерции, жене постоянно изменял, потом она ушла. И он не жалел об этом… Ему отчего-то казалось, что эта самая двадцатилетняя девица прожила свою жизнь значительнее и разнообразнее. Он попытался представить, как она потеряла невинность, наверное - на новогодней вечеринке, как большинство девиц, и это было ему неприятно. Но он возбудился… Нет, найти ее он не сможет. Он смирился с этим. Он просто говорил с ней, как будто они жили вместе, и, когда работал, кричал ей в соседнюю комнату, где она вязала ему шарф, чтобы принесла чаю… Бумажка с ее номером давно подевалась. Иногда он воображал как они идут куда-то вдвоем. Он не знал, - куда, в ресторан или в гости. Но он следил, чтобы она была правильно одета, и она слушалась его. Как отца, нет, как старшего брата.
Он покупал ей цветы. А потом, когда они вяли, упрекал ее, что она ленится, не меняет воду. И еще его преследовало ее двойное имя. Он попытался мысленно расчленить его, но получалось плохо, он продолжал называть ее по-прежнему. Он только вспомнил, что у него было несколько Ален и много Ольг.
Одна из Ален помнилась особо. У нее были хорошие ляжки и большие, чуть вывернутые губы. Она удобно жила, за магазином "Обувь" на Кулужской, ее мама получила эту двухкомнатную квартиру, потому что много лет беспорочно служила бухгалтером в ВЦСПС. Ее мать всегда приторно ему улыбалась. Быть может, она так улыбалась всем друзьям дочери, потому что наверняка считала, что та, в свои двадцать четыре, засиделась. Быть может, сама Алена тоже так считала, потому что была услужлива. Он и думать не думал, что Алена могла быть просто-напросто влюблена, знал, что, во всяком случае, она нежна и удобна. Кончилось тем, что он сам все испортил, облапав однажды спьяну ее подругу, которая вовсе ему не нравилась. Нет, это было не при Алене, конечно, но подруга, скорее всего, наябедничала. По прошествии какого-то времени после разрыва, Алена сама позвонила и напросилась в гости. Она приехала сногшибательная, как выяснилась - только что с Балатона, похудевшая и загоревшая, показывала атласные ляжки, сидя на его тахте с ногами, рассказывала, что в Будапеште у нее был обалденный венгр, а потом злорадно и торжественно нашему герою не дала. Чтоб, мол, знал, от чего отказался… Она преувеличивала его былую страсть. Он и вправду прикинул, что неплохо бы ее трахнуть по старой памяти. Но когда он потянулся гладить ее капроновые ноги, и она ему отказала, не слишком убивался: в постели Алена была так же пресна, как ее мама и совет профсоюзов.
Другое дело олечки. Живые, тоненькие, мастерицы. Одна задержалась надолго. Если б он не собирался тогда жениться, он был бы с Олечкой еще дольше. Впрочем, в тот раз он не женился, а Олечка вышла замуж за работника бензозаправки, который учился в МАДИ заочно. Она познакомилась с заправщиком на его же глазах, потому что ездила на девятке, которую ей подарил когда-то какой-то бывший начальник. Он не придал тогда всему этому значения, они как-то быстро расстались - сейчас не вспомнить отчего, но Олечка плакала, - а потом она еще раз к нему приехала, прошло уже несколько лет, сказала, что родила двойню. Когда он ее раздел, она простодушно заметила, что и сейчас кормит, и действительно - соски у нее, тоненькой, стали неприятно большими, как грибы. Потом она еще раз рассмеялась, что, мол, забыла как это делается, и он был рад, когда она ушла.
Размышляя, Аленой та была или Олечкой, он жалел, что не сделался писателем. Он отчего-то теперь часто думал об этом, потому что после каждой вечеринки у него принимался болеть правый бок. Когда-то он хотел сделаться писателем, и даже печатался в Юности, но ему всегда казалось, что эта какая-то геморроидальная профессия, не профессия даже, а род неполноценности, своего рода инвалидность, стыдная для сильного и подвижного мужчины. Хэмингуэй это, конечно, прекрасно, но Хэм, как этого американского писателя отчего-то звали в России, - дурацкое амикошонство, - в своей мужественности, звероубийстве и рыболовстве, был подозрительно одинок в ряду коллег - сплошь алкоголиков и истериков, инвалидов, безумцев, пиздострадателей и самоубийц… А теперь и вовсе отечественная литература стала уделом дам.
Он не знал анатомии, и гадал, болит ли по ночам у него печень, или это почка, или поджелудочная железа. По всему выходило, что печень, хотя он и так старался пить только водку, изредка красное вино. Он сжился со своей Аленой-Олечкой, полюбил и ее южнорусский акцент, и молодость, и фигуру в одном и том же черном платье. И ему было приятно, что она заботится о нем и напоминает, когда нужно принимать лекарства. Впрочем, у врача он не был, и никаких лекарств не принимал.
Он и сам не знал, хотел бы он жениться на Оле-Алене, скорее всего, нет, но все чаще чувствовал себя потерянным, в досаде, как если бы днем забыл сделать что-то важное. К тому же, ему принялись сниться сны. Подчас неприятные: например, что он излупил в кровь своего приятеля молодости, с которым наяву не виделся много лет. Снились горы. Подчас лабиринты, из которых он, задыхаясь, пытался выбраться. Иногда это были сны эротического свойства, но довольно скучные, хоть и с поллюциями… Однажды ему приснилось, что он чем-то страшно провинился. Ему приснилось, что он стоит перед отцом, который говорит: это все оттого, что ты много пьешь и мало работаешь. Отец никогда не повышал голоса, и сейчас говорил ровно, но зловеще. Причем он был почему-то не седым, а крашеным, что ли, в каштановый цвет. И за спиной его маячила мать, но маячила смутно, как бывает во сне. И этот сон отчего-то был, как ночной кошмар, хотя ничего страшного не происходило, и стал сниться, один и тот же, все чаще. И однажды он проснулся среди ночи с рвущимся сердцем, чуть не в слезах. Сел на постели. Тянуло в боку - он перебрал накануне. И все повторял самому себе уже наяву: все хорошо, все нормально, это только сон, отец умер.
январь 2004
ФЛОРАНС
Говорят, в Париже не найти бесплатную женщину. Как любое обобщение - и это натяжка, все зависит от везения. Или невезения, как угодно. Один мой знакомый сочинитель опубликовал в "Литературной газете" своего рода путевые заметки после того, как побывал в столице Франции, - ради одной единственной истории. Ему бы промолчать, история его никак не красит, ну да писателей за руку не удержишь. Смысл в том, что на бульваре Бастилии, на которой никакой Бастилии уже два века как нет, зато есть канал, выкопанный Наполеоном, приятель подцепил миленькую француженку лет тридцати, говорившую по-английски и мигом пригласившую его к себе в гости. Не веря своей удаче, дурачок заплатил за такси до Клиши, и был страшно удивлен, когда дверь квартиры открыл сутенер славной крошки и объявил цену, - полторы тысячи франков за час, - показавшуюся соотечественнику несусветной. Российский литератор полагал, должно быть, что если по вторникам туристов в Лувр пускают бесплатно, то и ноги раздвигают лишь за прекрасные славянские глаза.
Глупо, парижанки дорого стоят. И это при том, что совершенно неясно, за что мы в России так воспеваем француженок. В массе своей они довольно бесцветны и совсем не сексуальны. Я в Париже ходил только пешком; был ранний ноябрь, погода отвратительная; в первый же день я отправился в музей д Орсе, что располагается на левом берегу Сены в бывшем Лионском вокзале, нашел множество картинок, которые знал по репродукциям, - импрессионистов и даже прелестного грустного Пьеро кисти Ватто, - и на несколько минут почувствовал себя в Париже как дома, обычная иллюзия восторженного путешественника-дебютанта, - Париж - один из самых закрытых и холодных мировых городов, и чтобы его раскусить нужно немало помучиться.
Посетить музей - что православную обедню отстоять, и за этот подвиг я наградил себя неспешной прогулкой; тщательно и с энтузиазмом прочесав весь шестой аррондисман от церкви Сен-Жермен-де-Пре до Люксембургского сада и бульвара Сен-Мишель, выпивая по крошечной рюмке коньяка на всяком углу, тридцать с чем-то граммов, то и дело суя нос в бесчисленные здесь очень дорогие сувенирные и антикварные лавочки, крошечные галереи, - сперва я чуть вздрагивал от непременного звона колокольчика над каждой входной дверью, - я заглядывал, конечно же, и в лица встречных женщин, в лица хозяек этих лавочек, в лица спешащих куда-то стайками парижских тинейджеров женского пола. Физиономии были хмурыми и некрасивыми, фигуры унылыми.