Но знал также как член партбюро, что и частнику стараются кое-что отгрузить, на строительство домов в личное пользование. С Ефимом Гарматой на этот счет разговор был. Подозревал, что замешан в этом и нынешний главный инженер карьера Губко. Но доказательств не было, кроме ненависти Губко к Якову за постановку вопроса на партбюро. Однако послевоенному выпускнику техникума Губко не по зубам был старый комсомолец, стахановец, фронтовик, участник всесоюзного совещания передовиков Яков Каша. "Ничего, - думает про себя Яков, - правда выплывет". И переключает мысль с неприятного явления на приятное, "Скоро Анюта внучонка родит".
И точно, скоро родила и именно внучонка. Назвала она его зачем-то Игорь. Якову имя не понравилось, но привык. Вместо Игоря, правда, Игоряхой звал.
Когда везли Игоряху из районного родильного дома, остановил Яков лошадей, которых ему Гармата по такому случаю предоставил, остановил на мосту, сошел с подводы, посмотрел на зеленую от ила воду в том месте, где когда-то была водяная мельница, а теперь только торчали из воды мокрые, слизкие от водорослей деревянные обломки и лежал расколотый камень-жернов; посмотрел Яков и вытер слезу. "Бабка Полина не дожила". Но тут же глянул, как счастливая Анюта убаюкивает раскричавшийся сверток, и улыбнулся.
- Уже свое требует… Значит, уцепился за жизнь.
Емельяну послали в армию на Дальний Восток телеграмму. Ответа долго не было. Наконец пришло письмо, что просился в отпуск, по случаю рождения сына, но отказали, в связи с сложившимися обстоятельствами, и потому просит пока прислать фотокарточку. Фотокарточку Игоряхи Яков послал заказным письмом, после чего ответные письма от Емельяна опять начали идти туго. Видать, на учениях и маневрах был. Пехотинец пришел в казарму, портянки снял, вокруг кирзовых сапог обмотал, чтоб сушились, лег и спит. А у танкиста механизм на горбу. Емельян в танковых частях был. Танк ведь только на первый взгляд на слона похож, здоровенный и непробиваемый. Капризничает он, как ребенок, и лечить его надо, как ребенка. И вот, пока Емельян за танком своим ухаживал, лечил его, Яков за сыном Емельяновым, Игоряхой, ухаживал, лечил, ибо прицепилось к нему болезней видимо-невидимо. И красная сыпь на тельце, и кашель, и температура. И к Анюте болезни послеродовые прицепились… Все премии и ползарплаты на докторов шло и на лекарства необычные. То одного доктора из района приглашает, то другого. От покупки коровенки пришлось отказаться, однако от соседней коровы молочко брали. Так молочком, да любовью, да дорогими лекарствами вылечили Игоряху. И Анюту поставили на ноги.
Когда Емельян из армии вернулся, Игоряха уже был веселый младенец с крепкими ножками и цепкими ручками. И Анюта расцвела, лицом еще больше на Полину стала похожа. Только еще лучше Полины. Даже и в молодости никогда не было у Полины таких ласковых тихих глаз, такой мягкой белой шеи, и пахло от Анюты цветами, которые она в обилии посадила на клумбе под окном.
Встретились с Емельяном хорошо. Подарков привез. О политике за стаканом самогона поговорили.
- Это что ж, - спрашивает Яков, - с китайцами вроде раздор?
- Фарвус, - отвечает Емельян, который служил в Биробиджане и набрался еврейских словечек, употребляемых им вкривь и вкось, - это пока военная тайна насчет китайцев, батька…
- Какая ж тайна, - говорит Яков, - если вот негр знаменитый приезжал… Джамахарлал, кажись… так он прямо заявил, что китайцы про мировое господство задумались. Я в газете читал. А где же, спрашивается, коммунисты китайские?
- Где коммунисты, - отвечает Емельян, - я не знаю, но в случай чего мы им сделаем коп ин кестел фис ин дройсьга… Голова в ящик, ноги на улицу, - сказав это, засмеялся и выпил стакан одним глотком.
Сынка Игоряху Емельян взял на руки, но тот толкнул его ножками в грудь и заплакал.
- Брыкается, - сказал Емельян, - шнобель торчит, а на кого похож, непонятно… Эй ты, зовер…
Анюта поспешно забрала мальчика и сказала:
- Пахнет от тебя луком и выпивкой… Он не любит… А курить в сени иди…
- Эйсех вус, - сказал Емельян, - я тут, получается, лишний… Ладно, - и с такой силой бросил стакан на пол, что тот разбился на мельчайшие осколки.
Анюта унесла Игоряху за перегородку, а Яков сказал:
- Ложись, Омеля, устал ты… Проспись…
- Ладно, - сказал Емельян, - кто здесь балебус, мы потом посмотрим…
Емельян устроился работать шофером на карьер, но, как разладилось с самого начала, так и не слаживалось в семье. Уходил он после работы, где-то пропадал, часто приходил пьяный. А если трезвый придет, так еще хуже. Мрачный сидит. Если за обедом два слова скажет, это он уже разговорился. Однако постепенно начал менять тактику. То мрачный, неразговорчивый был, а то, наоборот, приветливый, вроде, и всякие истории за обедом рассказывает. Разное рассказывает, а все об одном.
Слыхали, в Зубовке сторож сельпо на почве ревности четырьмя выстрелами ночью жену свою застрелил… Сделал ей коп ин кестел фис ин дройсын… Застрелил ее, значит, а утром пошел в правление сельпо казенное ружье сдавать, которое он для охраны магазина получил… Вы наблюдаете, батька, как человек действует… Сдал ружье, потом к председателю сельсовета идет… Так мол и так, убил я свою курвину. Председатель хотел его задержать - он ему в зубы… Пока крик, гам, он в сарай зашел и там повесился…
- Что повесился, правильно сделал, - говорит Яков, - по закону все равно бы расстреляли.
- Нет, - отвечает Емельян, - зовер, эйсех вус… Убийство при ревности смягчает вину.
- Может, и так, - отвечает Яков, - только при Анюте не надо такие вещи рассказывать. Она еще кормящая мать, сына твоего кормит.
- Кормит-то кормит, да моего ли, - криво улыбается Емельян.
- Замолчи, болячка чертова!
- Ладно, - отвечает Емельян, - молчу… Это я пошутил… Эйсех вус… Зовер.
И действительно, какое-то время молчал. Притих, пил в меру, без скандала. И даже получку принес почти полностью.
3
Что-то около месяца прошло. Вечер был дождливый, светили молнии, громыхало. Игоряха пугался грома, долго не засыпал. Анюта с ним умаялась. Почти он уже заснул, засопел курносым носиком, когда пришел Емельян, неопрятный, полупьяный, охрипший. Емельян сел возле стола и сказал Якову:
- Род наш гнилой, балебус, вот какие дела. Одним словом, Каша…
- Потише говори, - сказала Анюта, - ребенок только уснул.
- Значит, опять я не вовремя, - сказал Емельян.
- Тише говори, - снова сердито сказала Анюта, - и чем это у тебя пиджак выпачкан? Соплями, что ли?
- Ах, это, - глянул на лацкан Емельян, - это мне в кашу плюнули… Эй сех вус… Зовер… А между прочим, слыхали? В Трындино Шибанов, инженер с мебельной фабрики, из ревности жену свою убил… Светлану. Двое детей осталось. Говорят, он ее давно подозревал в связи с электриком, но прямых доказательств не было, а она свою вину категорически отрицала. Вечером Шибанов пошел на торжественное заседание, по случаю вручения ветеранам медалей. Возвращается домой, застает у себя теплую компанию, человек пять. Три мужика, две бабы и его жена Светлана. А среди мужиков электрик, парень молодой, здоровенный. "По какому поводу?" - спрашивает инженер, но здоровается дружески, поскольку доказательств нет. "Ах, родной, ах, дорогой, садись с нами, - говорит инженерова жена, - у подруги сегодня день рождения, зашли ко мне…" То да сё… Зовер… Эйсех вус… Он, думает, фарвус нет… тоже садится, беседует, выпивает, потом гости и электрик с ними ушли. Светлана стала мыть посуду, а инженер от усталости лег спать в комнате детей. Под утро он проснулся от жажды и пошел на кухню воды выпить. Глядь, жена его лежит на диване вместе с электриком, в обнимку. Вначале, естественно, он оторопел, а потом схватил топор и обухом ударил несколько раз по голове жену и элетрика… Сделал им коп ин кестел…
Яков не стал перебивать, видя, в каком состоянии Емельян. Думает - выговорится и заснет. И верно, поговорив, Емельян, далее не ужиная, быстро уснул.
Однако ночью Яков проснулся от крика Анюты и плача Игоряхи. Он сразу понял, Омеля Анюту бьет. Кинулся Яков без слов в одном белье. Анюта же завернула Игоряху в одеяльце и как была, босая, в рубашке ночной, выбежала на улицу. Хорошо - тепло было, хоть и мокро. А Яков с Емельяном ни единого слова друг другу не сказали, а только дрались. Емельян был молодой, но прогнивший от водки, а Яков соблюдал себя и потому сохранил силу. Крепко били друг друга, но только руками. Ни голову, ни ноги, ни, тем более, тяжелые предметы не применяли. Все же отец с сыном дерутся. Умаялись, вышли во двор, рядом умыли возле колодца кровь с лиц.
- Иди в дом, - говорит Емельян жене, - пацана простудишь. - Кончились танцы, гармонист устал… Эйсех вус… Фарвус…
А на следующий день пропал Емельян. Пошел на работу и не вернулся… Ни днем к обеду, ни вечером к ужину, ни ночью.
- Он у Зинки, - нервничает Анюта, - у Зинки Чепурной. Зинка Чепурная, дочь того самого Чепурного, трактор которого убил Полину, была росту небольшого, а рот большой и зубы белые, семечко к семечку… Отборные зубы, фарфор… Хотя и у Полины были такие зубы и у Анюты. Красотой зубов девки в этой местности славились, может оттого, что много ели чеснока. Но Зинка при подобных зубах отличалась турецкой чернявостью. Емельян же по приходу из армии опять за гармонь взялся. И была эта пара Емельян - Зина, словно друг для друга предназначенная. В область на смотр собирались посылать. Как объявят: "Исполняет Зинаида Чепурная, аккомпанирует Емельян Каша", - зал сельского клуба сразу зашумит, а потом затихнет, удовольствие предвидя. Голос у Зинаиды был возбуждающий, она словно не пела, а ласково стонала.
На закати ходит парень
Возле дома мо-и-го…
Поморгаит он мне глазами
И ни скажит эх ни-чи-го…
И кто его знает, чаго он морга-ит -
А Емельян перебор дает.
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та
Ра-та-та-а-а…
А Зинаида с платочком в руке.
Я раздумывать эх ни стала
И бегом в НКВД-е-е
Рассказала, эх что видала
И показываю где-е
А он и ни знаит
И ни замичает
Что наша деревня
За ним наблюдаит-и-ит… эх. -
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та-та
Ра-та-та-та-та-та
Ра-та-та-а-а…
- У Зинки он, Чепурной, у Зинки, - нервничает Анюта.
- Если так, то не сын он мне, а тебе не муж, - говорит Яков, - пусть идет в семью убийцы его матери… А мы без него жили и проживем… Ведь верно, Анюта? Игоряху воспитаем…
- Верно, - отвечает Анюта и повернулась как-то, плечом повела так, что совсем в тот момент исчезла разница между нею и молодой Полиной, в первый год женитьбы Якова и рождения Емельяна. Даже кофточка на ней была похожая, ситцевая в крапинку, на груди в обтяжку. И задрожало, защекотало у Якова, покатилась щекотка полукругом вниз от пупа по животу и остановилась в напряжении.
Поужинали в покое. Игоряха тоже не плакал, заснул тихо. Мир царил в хате, семейное удовольствие. Но на третьи сутки все же заволновались. Пропал сын Омеля, пропал муж Емельян.
- Может, случилось что, - говорит Анюта, - пьяный в карьер упал или в реку. Или на шоссе поперся, а там под машину… Зинка-то Чепурная в отъезде уже две недели… У тетки своей гостит в Мясном. И там, вроде, замуж идти собирается за милицейского старшину… Я узнавала.
- Насчет милиции ты хорошо напомнила, - говорит Яков, - в милицию надо, в район. Пусть розыск организуют.
Оделся Яков торопливо и поехал в район. Сын все ж единственный.
В район добрался под вечер. В райотделе милиции все двери были заперты, только за перегородкой сидел дежурный, лузгал семечки и складывал их в баночку из-под консервов. Видать, семечки лузгали здесь постоянно, а баночка стояла давно.
- Сын у меня пропал, - запыхавшись сказал Яков, - Каша фамилия.
- Как пропал? Какая каша? - неторопливо, привычный к чужим чрезвычайностям, спросил дежурный.
- Каша фамилия… Уже три дня назад, и нет, - ответил Яков, - и на работу не является, я выяснил.
- Прогульщик, значит, - сказал дежурный.
- Да как вы разговариваете… Яков Каша… Стахановец, фронтовик… Я пойду… Я дойду…
- Завтра, папаша, дойдешь, - сказал дежурный, - рабочий день кончился.
- Где начальник? Кто есть из начальства?
А руки у Якова независимо существуют, сами двигаются вниз-вверх, хоть он их старается держать полусогнутыми на уровне груди.
Соседние двери открылись, упала в коридор полоска электричества, и глянула лохматая голова.
У головы фамилия была старший лейтенант Простак. Без "старший лейтенант" фамилия не звучала. Даже частные письма к матери в город Гродно, Черниговской области, он подписывал обратным адресом: город Трындино, улица Парижской Коммуны, 4, старшему лейтенанту Простаку Анатолию Тарасовичу.
Разлохматил голову старшему лейтенанту Простаку протокол, который вернули из прокуратуры. Прокурор Таиров, татарин, недавно работает, а уже старается свои порядки завести.
"Из ларька похищено, - пишет заново старший лейтенант Простак, потом зачеркивает и пишет: - В ящиках витрины находятся конфеты "Мелитопольские", пустой ящик, два витринных ящика с конфетами, поллитра с жидкостью…" Он останавливается и перечитывает. На прошлом протоколе прокурор написал: "Место происшествия вначале именуется - магазин, а через три строчки - ларек".
"Морда татарская, - думает про себя старший лейтенант Простак и пишет дальше: - Из ларька похищено денег в сумме восемнадцать рублей, конфет 2–3 килограмма, водки "Московская" - 10 поллитров. "Столичная" - 30 поллитров, вино "Белое" - 7-12 поллитров".
"А какие признаки позволили на месте происшествия определить, что именно похищено и сколько?" - написал прокурор по поводу прошлого протокола.
"Елдак, - думает старший лейтенант Простак, - не первый год здесь работаем, а он со своими порядками… Еще на ковер вызовут, если выяснится, что все это записано со слов самой заведующей ларька".
Старший лейтенант Простак поднимает голову и смотрит в зарешеченное окно. Все, что он видит - посторонние предметы. Ничего не помогает быстрее окончить протокол и отправиться на улицу Парижской Коммуны к вареникам с мясом и чарке водки. "Вон дерево торчит, срубить бы его давно, свет заслоняет. А вон кричит пьяный на улице… Затащить бы его сюда и в четырех стенах вдвоем с дежурным по печени, по печени… Через мокрое полотенце, чтоб следов не было… Но нет, не на улице это кричат, а здесь, в коридоре райотдела милиции".
Обрадовался старший лейтенант Простак, дверь настежь.
- Сын у меня, сын… Емельян… Ушел три дня…
- А? Шо?
- Где начальство? - вошел уже окончательно в нервную дрожь Яков.
- Начальство? Будет и начальство. Алкаш, я тебя не первый раз вижу…
- Как? Яков Каша… Стахановец… Фронтовик… На всесоюзном лично…
А руки бегают, бегают, и слова выпрыгивают произвольно. Слова сами по себе, Яков сам по себе, руки сами по себе. Нет, правая уже неподвижна. За спину правая завернута так, что в локте словно переломлена.
- Общественность… социалистическая… гады… - выдавливает Яков. Лицо налилось кровью, губы отвердели.
- Борыс, где ты..? ать… мать…
- Полотенце мочу под краном, товарищ старший лейтенант.
- … ком… кому… эхо… ухо…
Задыхается Яков в собственной рубашке, на голову натянули, заголилась спина, обнажились фронтовые раны…
- По соплям не надо! Припарки, припарки ставь… Через мокрое…
- Сомлел, падло.
Лежит Яков неподвижно. А из кармана удостоверение выпало, красная книжечка, "…действительно является…" И партбилет с длительным партстажем.
Старший лейтенант Простак чешет лохматую голову. Болит голова, словно кастетом сзади стукнули…
- Перегнули… Я же говорил, по соплям не надо… Сколько раз учить…
- Так, товарищ старший лейтенант, вы ж сами…
"Чуть что - в кусты. Били вместе, а законность соблюдать хочет врозь".
- Что хотел гражданин? - строго уже спросил, как не с "Борыса", а как с сержанта, с подчиненного.
- Сын у него пропал.
- Сын? Как фамилия? Каша… Это, кажись, его в гортеатре награждали как первого комсомольца? Беда с этими старыми большевиками. Писать теперь будет. Ну-ка вылей ему воды на голову.
- Товарищ Каша, что ж вы сразу не сказали…
Тело у Якова совсем поломано на много частей, а голова отдельно от туловища лежит.
- Душить вас надо… а-ах… контру… рабоче-крестьянская… товарищ Калинин…
- Ну, товарищ Каша, нехорошо… мы советское учреждение. Бывают ошибки, ошибочки… социалистическая законность… но и каждый гражданин должен содействовать… На меня обопритесь, на меня… Сюда, на стульчик… Мокрое полотенце к губам, весь жар вытянет… Так у вас сынок пропал? Примем меры… Хотя разное бывает… Месяц назад тоже гражданин явился - жена пропала… Ушла и нет ее… А начали искать, у него в сарае под дровами, в земле пропавшая закопана. Я без намеков, просто работа сложная, и ошибки всюду возможны. Вот два дня назад неопознанный труп мужчины обнаружили на обочине шоссе. Так, чтоб он внимание проезжих не привлекал, его соломкой прикрыли какие-то граждане. Помешали расследованию. Первоначальное положение одежды нарушено.
Тело Якова, кое-как сложенное воедино на стуле, снова задрожало само по себе.
- Где?
- Что где?
- Неопознанный мужчина?
- В морге. Но вашего найдем. Утром лично я дам лучшую розыскную собаку. Сейчас, сами понимаете, собаке отдых необходим, иначе нюх теряет. Вы у нас переночуйте, а утром поедем. Сержант, проводите товарища.
И переночевал избитый Яков в камере. Сидел всю ночь на твердой скамейке и слушал, как гудит ветер.
"Беда с этими старыми большевиками-комсомольцами… Еще к прокурору побежит. Лучше на ключ", - думает старший лейтенант Простак, сидя над протоколом. Пока в третьем часу ночи добрался на улицу Парижской Коммуны, вареники уже были холодные и твердые, как уши у мертвеца с обочины шоссе. Выпил чарку водки, загрыз огурцом и лег в дурном расположении, повернувшись к жене задом.
4
Утром на газике выехали с розыскной собакой в село Геройское, бывшая деревня Перегнои.
Анюта, конечно, всю ночь глаз не сомкнула. Увидала, как кряхтя выбирается полусогнутый Яков с распухшим лицом из милицейского газика, подбежала, обняла, заплакала.
- Я так и чувствовала, что с вами что-то случилось.
- Ладно, упал, ударился. Ты давай что-нибудь Емельяна, шапку или рубаху.
Милиционер-проводник сначала понюхал предметы сам. Шапку он забраковал - воняет солидолом. Рубаху тоже - махрой несет. Наконец какую-то майку проводник, понюхав, поднес к мокрому собачьему носу. Собака сделала полукрут по двору, остановилась и залаяла перед дощатой дверью под лестницей на чердак. Там, "в засаде", под лестницей собственного дома, сидел три дня Емельян Яковлевич Каша, надеясь уличить жену в неверности. Провиантом он запасся основательно. Лежало на газете несколько буханок хлеба, кусок сала, лук, колбаса, вареные яйца, и стояло два ведра воды, одно уже почти выпитое.
- Каша Емельян Яковлевич? - торжественно произнес старший лейтенант Простак.
- Ну я.
- Каша Яков Павлович, признаете своего пропавшего сына?
- Признаю, - распухшими губами ответил Яков.