- Прошу подписать протокол. Тут дело, сами понимаете… Тут ведь и ложным вызовом пахнет.
Нарочно пугнул старший лейтенант, хоть это и излишне. И так молчать будет стахановец. Проглотит все, что по печени и по пояснице получил.
Подписал Яков протокол, еле добрался до лежанки и свалился. А Емельян сразу же укладываться стал, вещи собирать.
- В Москву уезжаю, к другу. Там шофера нужны.
- Ты что ж надумал, - шевелит губами Яков. Кажется кричит, а на самом деле шепчет.
- Я не к вам обращаюсь, я к жене моей, - говорит Емельян, - вы не отец мне, а змей-горыныч. Видел я, как вы жену мою, родного сына, соблазнить хотели… И она к вам липла… Но с ней я еще потолкую…
- Это на отца так, - задыхается Яков, - на отца… - и заверещал новым голосом тонко, - на отца-а-а-а… А-а-а… - за голову схватился.
- Не обращайте внимания, Яков Павлович, - говорит Анюта, - сдурел он.
- А ты поменьше болтай, собирайся… И сына одевай… Чтоб эту ночь, в этом проклятом доме, этим проклятым воздухом я уже не дышал…
Так сказал, что дальше уже говорить нечего. Замолчали все. Только под вечер Анюта нарушила молчание, подошла к Емельяну и тихо:
- Отец ведь больной… Подождали бы хоть несколько дней, пока поправится…
- Пусть бы и подох, - громко говорит Емельян, - ненавижу я его… Удушил бы…
Так и уехали. И остался Яков один. Емельян специально следил, чтобы жена с отцом не попрощалась. Но, когда Емельян отлучился по нужде, она торопливо подошла и поцеловала Якова в мокрое от слез горячее лицо. И Яков понял, что в последний раз он чувствует запах ее волос, слышит ее скорый и легкий шаг, видит ее всю наяву такой, какой долгие годы будет видеть во сне. Полина ушла под трактор, а Анюта в проем двери, и обе окончательно слились воедино в смерти своей. "Прощай, прощай, сердце мое".
И начал Яков не жить, а доживать свои годы. Особенно трудно было первое время. Работал он, как прежде, по-стахановски, но уже без прошлого аппетита к труду. Придет с работы в пустую хату, сядет, не ужиная и не снимая спецовки, и говорит, глядя в потолок.
- Заболел я, Анюта, совсем заболел.
И так подолгу сидеть может и одно повторять.
Как-то зашел к нему Ефим Гармата, спросил, бодро поздоровавшись:
- Как живем, как жуем?
- Живем хреново, а жевать не хочется, - признался Яков.
- Пишет Емельян?
- Нет, молчит… Да мне не он важен, к нему у меня сердце остыло. Внучок у меня там, Игоряха, и Анюта, мать его.
- Да, да, я слышал, - неопределенно как-то сказал Ефим Гармата и потупил глаза, - Губко хотел на партбюро дело раздуть, но я пресек… И в райкоме меня поддержали…
- Какое дело?
- Ну… По аморальной части…
Опять руки пошли в ход у Якова… И зрачки расширились.
- Меня… По аморальной части…
- Так я же говорю, пресек… И не будем больше об этом… Но здоровье у тебя сильно амортизировано, а мы не можем вот так разбазаривать кадры старых большевиков. Решено поставить тебя на капитальный ремонт, с направлением в профсоюзный санаторий. А по возвращении будет тебе новое партийное поручение… Хочу поделиться с тобой радостным известием. За хорошие трудовые показатели коллективу разрешено вывешивать на дворце культуры не просто портреты отдельных выдающихся деятелей партии и государства, а портреты членов политбюро в полном составе, в то время как кондитерско-макаронную фабрику в Трындино, за срыв квартального плана, этого права лишили. Так что портреты примем от них по безналичному расчету.
Есть болезни органические, а есть болезни нервные. Внешне их не отличишь. Но даже рак бывает на нервной основе. И еще в библейской древности нервные болезни лечили наложением рук. Конечно, не просто рука должна быть. Всякая рука может ударить, однако не всякая способна вылечить. В данном случае заботливая рука старого друга, большевика Ефима Гарматы подняла Якова Кашу из праха.
Поехал он в профсоюзный санаторий, окреп, развеялся, загорел, подышал горным воздухом… Одно он себе не позволил, санаторный роман завести с какой-нибудь загорелой отдыхающей. Да оно и излишне. Беда толпой ходит, и радость тоже. Дома ждало его письмо от Анюты. Писала, что отправила письмо тайком от Емельяна, что скучает, что устроены они прилично, живут в общежитии, но обещают квартиру. Емельян работает шофером. А Игоряха растет.
Скучно писала Анюта, но чем скучнее, тем приятней. Значит, все приладилось. Значит, нет ни ахов, ни охов, ни вздохов. И впервые он принял радостную весть не по-партийному, принял вопреки своему атеистическому убеждению большевика-комсомольца: "Господи, благодарю Тебя, Господи. Господи, спаси и помилуй". Откуда и слова взял, не понял, и высказался неосознанно. И пожалел, что в партии нет молитв, а есть только решения-выполнения, слушали-постановили.
Поделился Яков этими новыми мыслями с Ефимом Гарматой, а также рассказал, что реагировал на радостное известие по-церковному. Задумался Ефим Гармата, глядя на текущую мимо речную воду. Дело было на рыбалке, парило с утра, собирался дождь, и рыба клевала хорошо. Развели костер, наварили из лещей ухи в котелке, открыли четвертинку.
- Каждый человек рождается беспартийным, - сказал наконец Ефим Гармата после продолжительного молчания, - на этом наши враги свой главный расчет строят…
И больше ничего не сказали на эту тему, ели уху, пили водку и смотрели, как трепещет, умирает на траве пойманная мелкая плотва.
Новую свою работу Яков воспринял так, как привык воспринимать всякую работу - по-стахановски. Портреты, принятые по безналичному расчету от кондитерско-макаронной фабрики, были далеко не в безупречном состоянии. Надо было сменить кое-где рамы, а на холстах, в том числе у Генерального-Центрового виднелись сырые пятна. На любой работе Яков для простоты заводил свои, только ему понятные названия, в моторе ли, в рабочих ли операциях. Так и здесь, общеизвестные всесоюзные, даже всемирные изображения он по-своему назвал для удобства. Делая профилактический осмотр, он записал: "Центровой - три пятна - на лбу, под глазом и на галстуке. Болезненный - поправить верхний левый крючок для подвески. Лобастый - с рамы облупилась краска. Носатый - норма. Подметайло - рама треснула…" Был, когда-то, еще в молодости, у Якова завхоз Подметайло, хороший, но пьющий человек, очень похожий внешне на одного из нынешних государственных руководителей. Конечно, все эти записи Яков вел исключительно для себя и никому их не показывал. Были теперь у Якова и другие обязанности: двор убирать, объявления на щитах вывесить. Но стахановскую трудовую душу свою он вкладывал полной мерой в предпраздничные дни. Не всегда все было гладко. Приходилось ставить вопрос остро, добиваться на партбюро новых средств на праздничное электроосвещение, на новые транспаранты и плакаты. А заявление Губко о том, что плакаты не следует возобновлять, поскольку политика партии остается неизменной, он прямо назвал антипартийным.
И верно, в политике форма так же важна, как и содержание, а может, еще более важна, чем содержание. Если флаг или транспарант висит слишком долго на солнце, дожде и ветре, он теряет свой большевистский красный цвет и становится по-меньшевистски розовым. Точно так же, хоть и в ином плане, подвергаются изменениям при длительном многолетнем использовании портреты партийно-государственных деятелей… Ввести бы рационализацию и вместо портретов высекать политбюро из гранита: передвижные скульптуры… На агитации и пропаганде экономить не следует…
В трудах и хлопотах заново наладилась жизнь Якова Каши. Зарабатывал Яков неплохо, поскольку получал он частично и пенсию. И посылал он деньги Анюте "до востребования" в Москву, так как, судя по ее письмам, Емельян опять взялся за свое. Пил, буянил и устроился подсобником в продовольственный магазин. Сама Анюта все обещала выбраться, приехать. Но не приезжала, а наоборот, стала писать вдруг реже и реже, главным образом, письма с просьбой прислать деньги. Так прошло одиннадцать лет.
5
Июньским утром 196… года, получил Яков телеграмму от Анюты: "Встречай Игоря".
Поезд прибывал вечером в шестом часу, но Яков поехал задолго, зашел в Трындино в парикмахерскую, побрился, постригся, рассказал равнодушно поддакивающему парикмахеру о своей радости и вышел, благоухая "Тройным" одеколоном и нафталином, исходящим от его праздничного в полоску костюма.
Весна еще ушла не совсем, и молодой июньский день даже и в шестом часу был по-утреннему свежий, чистый, и новизна травы, цветущих во дворах яблоневых, грушевых, вишневых деревьев, сладкого, прохладного воздуха, которым хотелось напиться до отвала, все это придавало очевидной красоте ту скрытую отвлеченность, которая рождает символическую поэзию. Поэзию, смысл которой спрятан от людей, подчиняющихся вещественной основе мира, будь то Карл Маркс или Яков Каша. В определенные моменты личной судьбы дуновение мирового Хаоса ласкает их головы, будь то голова Карла Маркса или Якова Каши, и они тоже слышат музыку Вселенной. Однако музыку без слов или, вернее, музыку вне слов, строго расставленных и точно указывающих, на каком расстоянии друг от друга должны находиться верстовые столбы научного коммунизма вдоль дороги общественного прогресса.
Так Яков Каша шел по дороге к вокзалу, молодым строевым шагом, дышал глубоко, улыбался и под рожденную в глубинах вселенной мелодию пел негромко: "Нас встречало населенье, что стояло над рекой… Эй, комроты, даешь пулеметы…"
На него оглядывались, думая, что пьяный. Однако Якову эти взгляды и насмешки были безразличны: "Внук, внук приезжает, Игоряха… Одиннадцать лет не видел. Младенцем помню. Болезненный был. А сейчас, видать, вымахал".
Поезд опаздывал и настроение у Якова стало портиться, он ходил ругаться с дежурной, а когда вдали показался тепловоз, то Яков побежал вдоль перрона и выбил из рук у какого-то пассажира чемодан, получив в спину несколько матюгов.
Игоряху Яков узнал сразу, хоть и не был он похож ни на Емельяна, ни на Анюту. "На дядьку Климентия похож". Был у Якова дядька Климентий, брат его матери. "На Климентия похож. Большая голова, рост невысокий, а волосы курчавые. Климентий любил книжки церковные читать". Игоряха приехал с книжками в потертом чемодане.
Поужинали обильно свининой жареной и пирогом с вишнями, который Яков сам печь научился. Что поделаешь - бобыль. Поужинали, и Игорь сразу сел книжки читать.
- Про что книжки? - спрашивает Яков, чтоб начать разговор.
- Научная фантастика, - отвечает Игоряха.
- Хорошее дело, - говорит Яков, - значит, по научной части пойдешь. Учись, я помогать буду. А отец-мать как?
- Отца давно не видел. В прошлом году последний раз.
- Это почему же?
- Пьет он и дерется. К матери приходил деньги требовать. Но его дядя Паша-мясник побил, и он с тех пор не ходит.
- Какой мясник?
- Который с мамой в магазине работает. Только она в бакалейном, а он в мясном.
И горечь поползла от гортани Якова вниз по кишкам. Никогда он не забывал Анюту, а если и забывал, то как забывал, что живет и дышит.
- Мама что ж… за этого мясника замуж вышла?
- Нет… Она с ним так живет.
- Как так? Ты что такое говоришь? На мать такое… Ты откуда знаешь?
- А я видел, - отвечает Игоряха, не отрываясь от книжки.
- Как видел? Ты свою книжечку брось, когда с тобой родной дед говорит.
- Глазами видел, - отвечает Игоряха, - я урок не выучил, географию, домой раньше ушел и в окошко заглянул, есть ли мать. Если есть, я еще погуляю, чтобы не ругалась… Мы на первом этаже в коммуналке… Заглянул, а мама с дядей Пашей на кровати оба голые… Борьбу устроили… То мама сверху, то дядя Паша… Я понял, не первый раз это… Прихожу, стучу, не отпирают долго, а откроют, за столом сидят усталые и вино пьют… Сейчас занавеска была плохо задвинута…
- Мама что, тоже пьет?
- Пьет, но не так, как отец… Она не дерется, только разок ущипнула меня. Чаще выпьет - спит или плачет.
- А сейчас где мать?
- Отдыхать под Москву уехала, в Рузу.
- С дядей Пашей?
- Нет, с дядей Витей.
- Каким дядей Витей?
- Художником.
Больше ни о чем не стал Яков внука расспрашивать. Каждое слово, как раскаленными клещами кусок мяса от тела рвет. Пришел Ефим Гармата глянуть на внука.
- Ну как?
Поделился с ним Яков. С кем же еще поговорить - единственный старый друг.
- Да, - отвечает Ефим Гармата, - дают еще себя чувствовать пережитки, болячки, унаследованные от прошлого… А внук как?
- Внук хороший, книжки читает.
- Это главное. Молодежь - это гвардия будущего. Ты только проследи, какие книжки, а то теперь пишут… Читал, в газете пишут про идеологические шатания?
- Он по научной части читает, фантастику.
- Это хорошо. Это про космонавтику. Хорошо.
И книжки одобрил, и внука одобрил Ефим Гармата. А у него глаз наметан, старый общественник. Поговорили и о деле.
Изменения в составе Политбюро редко бывали, но все же случались. Кого-то введут, кого-то выведут. Значит, надо новый портрет заказывать. И расположение по левую и правую стороны от Центрового может быть новое. Райком указывал Ефиму Гармате, как должен висеть каждый портрет, а Гармата в номерном порядке слева и справа от Центрового указывал расположение портретов Якову. Яков же у себя заметки делал: "Болезненный - справа третий, Николай Иванович Подметайло - слева второй, Худощавый - справа четвертый и т. д."
До очередного праздника далеко, но все должно быть заранее проверено. Наглядная агитация и пропаганда - дело серьезное. Недаром село Геройское, бывшая деревня Перегнои, неоднократно отмечалось за оформление дома культуры в праздничные дни и районной газетой и в райкоме.
Игоряхе село Геройское понравилось, и с дедом он подружился. Начал приезжать в год по разу. И сроднились они, как могут сродниться одинокие люди. Каждый год теперь Яков считал дни, считал недели, считал месяцы до приезда внука.
- Три месяца четырнадцать дней осталось, - говорил он Ефиму Гармате, - месяц остался, полторы недели осталось…
А проводит Игоряху в Москву, домой придет и сразу заметку делает, новый счет открывает к новой встрече, и горечь разлуки не так печет.
Когда повзрослел Игоряха, начались у него с дедом противоречия, хоть и любовь осталась прежней. Начались насмешки, ибо Игоряха смешливым вырос.
- Ты, - говорит, - у меня, дед, Распутин. Бороду только побольше заведи.
- Это как же Распутин? Который такой?
- Распутин, - смеется Игоряха, - мужик, который при царе министров снимал и назначал… И ты здесь, в селе Геройском, бывшая деревня Перегнои, руководителей партии и государства снимаешь и назначаешь…
Недаром Ефим Гармата предвидел. Книжки дело хорошее, но книжки книжкам рознь. Начал Игоряха привозить какие-то другие книжки, не показывает их и что-то пишет, выписывает оттуда. А в последний раз с крестом на груди приехал.
- Ты что, верующий?
- Верующий.
- Как же так? Дед твой с молодых лет комсомолец, а ты, значит, другой путь выбрал.
- У каждого, дед, свой путь.
- Знаю я, - говорит Яков, - ваш Христос за что агитирует. Поцелуй врага своего… Так?
- Ну, допустим, - смеется Игоряха.
- А разве это реально? Кто же врага своего поцелует, кроме сумасшедшего? Меня хоть режь, хоть жги, я никогда американского банкира не поцелую.
- Ну, пойди, секретаря райкома поцелуй, - смеется Игоряха.
Задумался Яков. "Что-то мы в молодежи не поняли и где-то допустили ошибку", - поделился на рыбалке своими сомнениями с Ефимом Гарматой Яков.
- Сироты они у нас, - после долгого молчания, глядя на речную воду, ответил Ефим Гармата, - умер отец наш, Иосиф Виссарионович…
И заплакал вдруг, дыша свежей ухой и водкой, привалился к плечу Якова. Оторопело сидел Яков. Всегда его Ефим утешал, а тут Ефима утешать приходится. Слышал он, что какие-то неприятности у Ефима в райкоме. Новый секретарь райкома Клещ с Губко дружен и Таращука, выкормыша Губко, хочет в секретари партбюро протащить. А старую сталинскую гвардию на пенсию.
- Но мы еще поборемся, - доверительно сказал Ефим Гармата, - у меня повыше опора есть. Я на обком обопрусь… Я Алексею Степановичу, лично…
И они снова долго сидели, глядя на багровый закат.
- На живодерню скоро меня, - с горечью говорил Гармата, - как старую клячу… И шкуру обдерут… Теперь на партийной работе другие нужны… В спинжаках.
- Не простая стала жизнь, не простая, - ответил Яков, - но, может, так и надо… Чем выше в гору, тем тяжелей. А коммунизм ведь как называют - вершина… Я в профсоюзной санатории когда был - красота… Горы, как сахарные головки… Сахар в голубом небе… Не лизнешь, а во рту сладко от одного вида… Вот так, может, и коммунизм, рафинад наш небесный… Не лизнешь, а во рту сладко…
- Во рту-то сладко, да в животе урчит, - ответил Ефим Гармата, - давай-ка лучше ушицы… Хороша получилась ушица, с жирком.
Так ушицей и успокоился старый товарищ. Товарищ - дело хорошее, испытанное. Потому обрадовался Яков, когда Игорь приходит, говорит:
- Друг мой ко мне едет, товарищ мой.
- Какой товарищ?
- Валерка Товстых. Мы на исторический факультет в университет вместе намерены.
"Хорошо, - думает Яков, - сам я безграмотный, сын с дороги сбился, да внук радует… Хорошо".
Приезжает Валерка. Рыжий парень, увалень и спорщик. Ходят с Игоряхой по селу и спорят. Да как спорят, о чем? Про то, про что враги народа шептались на заре индустриализации и коллективизации, они в голос кричат. Игоряха, оказывается, за эсеров, а Валерка за монархию. Забеспокоился Яков, плохо стал спать. Как сказать Игоряхе, что дурной товарищ хуже татарина. Но само уладилось - поругались. Шли лесопосадкой, там хорошие молодые дубки вдоль узкой колеи, по которой гранит с карьера возят. И навалился Валерка на Чернова, покойного лидера эсеров. Игоряха хочет защитить, привести веские аргументы, а Валерка не дает, наседает и наседает, разгорячился. Тогда Игоряха останавливается и говорит:
- Можно, между прочим, разогнаться и удариться головой вон об то дерево.
Валерка тоже останавливается и отвечает:
- Раз ты так, то ладно… Мы шли по дороге, теряя друзей, а женщины наши ушли на панель.
А Валерка был, оказывается, не только монархист, но и крепкий бабник.
- Из всех видов спорта, - говорил он, - я предпочитаю бабенбол. По сути, это комплекс ГТО. Тренируется дыхание не хуже бега, пресс и мышцы спины не хуже гимнастики, есть борцовские захваты, есть ситуации, близкие к прыжку, есть как тактическое, так и стратегическое мышление, необходимое любому спортсмену от футболиста до шахматиста.
Не столько на почве политической дискуссии, сколько на почве эроса держалась дружба Игоряхи и Валерки. Ведь Дон Жуан любого калибра может обойтись без высокого роста, мужественной внешности, светлых, как лен, либо черных, как смоль, кудрей. Но он не может обойтись без мужского нахальства. Нахальства этого Игоряхе и не доставало, а у Валерки столько было, что мог бескорыстно поделиться. Однако в дубовой роще произошел разрыв на политической почве. Взял Валерка свой чемодан и ушел на станцию. Яков радости своей скрыть не может.
- По такому поводу, Игоряха, выпить надо… Плохой друг, как зверь лесной, - спиной не поворачивайся.