- Благодарю вас, - сказала Вера, и лицо ее и нежная красивая шея густо покраснели.
- Ведь она же моя ученица, - сказал Павел Юльевич. - Превосходная пианистка… Пророчу ей золотую медаль…
- Верочка вообще чудесная барышня, - сказала Ида Юльевна, - красавица наша…
Вдруг Скрябин невольно оглянулся. Из дальнего угла на него смотрели острые и темные глаза маленькой Татьяны Федоровны.
Скрябин и Вера Ивановна были одни в небольшой комнате, куда сквозь приоткрытые двери доносился шум застолья и, время от времени, громкий смех Павла Юльевича. Оба сидели на диване, и Скрябин говорил:
- Работаю я много, жизнь же веду, надо сознаться, крайне нездоровую, ложусь поздно, иногда в четыре утра, встаю большей частью с тяжелой головой, много нервничаю, ну да, верно, такой уж мой удел… Совсем я завеселился… Вернее, не завеселился, а забегался и разнервничался… Ложь для меня невыносима… Есть вещи, к которым нужно относиться серьезно. И уж, во всяком случае, объяснять почему необходима ложь, если она порождается…
- Как же несправедлив мир, - тихо сказала Вера Ивановна, - если такой прекрасный, такой святой человек, как вы, Александр Николаевич, не имеете счастья.
- Но какое же счастье без Натальи Валерьяновны, - чуть ли не вскричал Скрябин, - ах, Вера Ивановна, вы не знаете ее… Наталья Валерьяновна спасительница… Мои слова о ней это голос больной измученной души… - И он вдруг выхватил спрятанный на груди засушенный цветок и поцеловал его.
- Это от нее, - сказал он после паузы, она знает, что я люблю цветы и шлет мне цветы… Да возможна ли жизнь, возможно ли дыханье без Натальи Валерьяновны… Вера Ивановна, если бы вы видели ее лицо, ее небесные глаза, ее улыбку…
- Она, видно, очень любит вас, - тихо сказала Вера Ивановна, и с ласковой печалью посмотрела на Скрябина, - возможно ли живое существо, которое бы не отвечало любовью на такую любовь, как ваша… Поверьте, Наталья Валерьяновна очень вас любит… Кого ж еще, как не вас, любить на этом свете, Александр Николаевич…
Скрябин поднял голову, и они с Верой Ивановной посмотрели друг на друга долгим взглядом.
"Кто бы ни был ты, который наглумился надо мной, который ввергнул меня в темницу, восхитил, чтобы разочаровать, дал, чтобы взять - я прощаю тебя. Я все-таки живу, люблю жизнь, люблю людей. Я иду им возвестить мою победу над тобой и над собой, иду сказать, чтобы они на тебя не надеялись и ничего не ожидали от жизни, кроме того, что сами могут себе создать" (А. Скрябин. Записи).
Скрябин стоял перед зеркалом, совершая туалет, очевидно, собираясь куда-то идти. Он заметно постарел, завел небольшую бородку и усы, но глаза были все те же, скрябинские, молодые и с несколько отсутствующим опьяненным взором.
- Вушуночка, - сказал он вошедшей с четырехлетней девочкой на руках Вере Ивановне и целуя ее и девочку, причем не переставая массировать лицо.
- Вушука, я был на репетиции Прелюдии, и представь мою радость, она звучит очень хорошо. Римский-Корсаков был непривычно мил, прошел почти все инструменты отдельно, занимался целый час. - Он поправил галстук. - Вушука, ты не находишь, что этот жилет не сочетается с галстуком? Мне кажется, стоит надеть клетчатый.
- Ты будешь ужинать, Саша? - устало спросила Вера Ивановна.
Она располнела, побледнела и на по-прежнему нежном лице ее были заметны следы частых тревог.
- Кстати, - говорил Скрябин, на ходу переодевая жилет, - концерт прошел не без приключений… Тебе, вероятно, известно, что Настя Сафонова очень больна… Так вот в день симфонического Василий Ильич получил две телеграммы с весьма тревожными известиями и потому сильно взволновался. Это отразилось, конечно, на аккомпанементе… Ты только ему ничего не говори… Во время исполнения первой части мы непрестанно должны были друг друга ловить.
В это время из детской раздался плач младенца, к нему присоединился плач детей постарше, как бы перекликаясь, заплакала и Риммочка. Скрябин поморщился, а Вера Ивановна торопливо пошла в детскую.
- Левушка проснулся, - сказала она, выходя через некоторое время уже без Риммочки.
- Премию мне, Вушка, присудили, пятьсот рублей, - говорил Скрябин, затыкая крахмальную салфетку за ворот рубашки и ложечкой разбивая яйцо, - за участие в симфоническом выдали двести; авторские я получу еще пятьдесят рублей… Если б каждый раз так, то службу в консерватории можно было бы оставить… О, как это все надоело, - сказал он, вскочив из-за стола, но тут же снова усаживаясь, - имея семью в шесть человек, четверо детей… Вушка моя, а ведь знаешь, какое я дело задумал… Я философскую оперу хочу создать… В центре творец-художник, поднявшийся над миром… Все, что делалось мной до сих пор, ничто по сравнению с моим замыслом… Ведь правда, это прекрасно, ведь правда - дивно? - И он снова вскочил.
- Не знаю, Саша, - сказала Вера Ивановна, - меня всегда пугали твои попытки связать музыку с философией и религией…
- Но ведь в этом суть, - вскричал Скрябин, и прямо с салфеткой подбежал к роялю, начал наигрывать с блестящими глазами, - вот ранние престо, вторая часть… юношеская соната эс-бемоль… Правда, ты говоришь, что это хорошо… Ты это нарочно говоришь…
- Это, Саша, очень хорошо, - сказала Вера Ивановна, - когда ты живой, когда ты музыкант, когда нет философствующих отвлеченностей.
- А вот послушай… Я тебе сыграю коротенький отрывок… Он еще не на бумаге… Это мое последнее… Разве это можно сравнить с моей сонатой es-moll… To детский лепет…
- Мне не нравится, - сказала Вера Ивановна, когда он кончил.
- Почему?
- Тут ты опять не Скрябин, а хитроумный Одиссей…
- Это потому, что ты ничего не понимаешь, - сердито сказал Скрябин.
- Очень может быть, - сказала Вера Ивановна, - но я считаю, что музыка должна быть искренна, непосредственна… Как Третья твоя соната, например… А здесь надуманная сложность… Холод…
- Разве это надуманно, - горячо сказал Скрябин, - вот послушай… тут пять тем… Вот первая, - он басом начал напевать первую, - вот вторая, ей встречная, вот третья, вот четвертая им противоречит, вот опять первая, уже измененная, все поглощает, над всем господствует…
- Темы хороши сами по себе, - сказала Вера Ивановна, - но, так переплетаясь, они образуют какофонию, утомляющую ухо…
- Ты дерзкая девчонка, - сказал Скрябин, - но скорей мягко и покровительственно, чем грозно, - как ты смеешь мне это говорить… Впрочем, мне пора.
Он надел сюртук и, подойдя вновь к зеркалу, принялся себя осматривать уже в сюртуке.
- Ты куда, Саша? - спросила Вера Ивановна.
- Что? - сказал Скрябин. - Как, разве я тебе не говорил… Приехали племянники покойного Павла Юльевича Шлетцера… Замечательные люди. Остановились в меблированных номерах "Принц"… Недалеко… Газетный переулок… Танюша, девочка, стала Татьяной Федоровной… Ты, Вушка, ахнешь, когда увидишь… Милая, умненькая, хочет заниматься музыкой… А Борис Федорович вообще умница… У меня с ним много общего в философском плане… Я, может, сегодня поздно… Так что сейчас детей поцелую. - Он пошел в детскую, где спало четверо детей - три девочки и годовалый мальчик Левушка, и осторожно поцеловал их всех, касаясь губами лобиков и крестя.
Особенно же задержался над любимицей своей, Риммочкой, поправив одеяльце. Вера Ивановна стояла в дверях, с трудом сдерживая слезы.
В тесном меблированном номере, стоя посреди комнаты и сложив руки на груди, Скрябин говорил:
- В первом акте оперы герой-поэт сидит в своем кабинете, и перед ним проносится ряд видений, потом гонения судьбы, проза жизни, может быть, тюрьма…
Татьяна Федоровна была молодая девушка маленького роста, с черными острыми глазами, в которых сейчас, впрочем, был искренний восторг и восхищение. Борис Федорович был старше сестры и, напротив, роста высокого, да и вообще на сестру не очень похож.
- Идеализм должен быть конкретен, - говорил он. - Абстрактный идеализм страшится разума… В вашем замысле, Александр Николаевич, есть мистицизм, но нет страха перед разумом и потому это гениально.
- Это чудно, - грассируя, сказала Татьяна Федоровна, - вы знаете, Александр Николаевич, четырнадцати лет, гимназисткой, живя в глуши, на Кавказе, я впервые познакомилась с вашими сочинениями… А когда Борис привез вашу Третью сонату, я сразу поняла, что вы выше Вагнера.
- Мой нынешний замысел гораздо обширнее, - сказал Скрябин. - В нем должна быть всемирность… Я бог! - вдохновляясь, продекламировал он. - Я ничто, я игра, я свобода, я жизнь, я предел, я вершина, я бог, я расцвет, я блаженство, я пожар, охвативший вселенную, я слепая игра разошедшихся сил…. Я сознание уснувшее, разум угасший. - И, подбежав к роялю, он взял несколько сильных аккордов.
- Рассудок мой, всегда свободный, мне утверждает: ты один… Ты - раб случайности холодной, ты всей вселенной господин. - И он снова взял несколько аккордов.
Однако в тот момент застучали в дверь. На пороге явилась какая-то дама в папильотках и капоте.
- Господа, - сердито сказала она, - по правилам меблированных комнат позже одиннадцати вечера играть не полагается. - У меня дети спят. Я жаловаться буду. - И она захлопнула дверь.
- Какое святотатство, - с возмущением сказала Татьяна Федоровна, - запретить играть Скрябину.
Скрябин захохотал и сказал:
- Коли уж вам так хочется меня послушать, пойдемте ко мне домой.
В гостиной у Скрябиных Александр Николаевич играл свою Третью сонату. Хрупкая, утонченная до прозрачности мелодия, царила в комнате, но каждый из слушателей чувствовал в ней свое. Татьяна Федоровна не столько слушала музыку, сколько восторженно смотрела на исполнителя, впрочем, для нее небесная мелодия как бы материализовалась в этом человеке в пестрой жилетке, с бородкой и пышными усами. Вера Ивановна сидела с печальным и усталым лицом. Борис же Федорович выражал глубокомыслие, делая в блокноте какие-то заметки. Пробило два часа ночи, а Скрябин все играл и играл.
На очередной музыкальной ассамблее у Сергея Ивановича Танеева говорили о Скрябине, нынешнем возмутителе спокойствия. Были здесь люди известные, малоизвестные и вовсе неизвестные, всего десятка три. Кроме самого Хозяина, были здесь Лядов, Аренский, Рахманинов, с мрачным, демоническим видом сидевший в стороне, знакомый нам молодой критик Леонтий Михайлович и прочие дамы и господа.
- Господа, - горячо говорил Леонтий Михайлович, - лично меня раздражает даже сам факт, что симфония Скрябина почему-то в шести частях… и с хором в финале… С места в карьер… Сразу под Девятую симфонию Бетховена… Не более не менее…
- Нет, господа, - сказал Аренский, и на полутатарском лице его явилась язвительная улыбка, - я решительно настаиваю, что в афише ошибка… Следовало вместо "симфония" напечатать "какофония"… В этом, с позволения сказать, сочинении тридцать-сорок минут тишина нарушается нагроможденными друг на друга без смысла диссонансами… Это не симфония, а именно нарушение тишины.
- Уши отдыхают в антракте, когда музыканты настраивают инструменты, - поддакнул кто-то из второстепенных и захохотал.
Несколько человек, также из второстепенных, его поддержали.
- Неудивительно, что в публике кричали - долой с эстрады, - сказал кто-то.
- А все Танеев, Сергей Иванович, - сказал Аренский. - Наш любимый друг, чья доверчивость и простодушие вошли в поговорку… Во-первых, в качестве профессора Сергей Иванович пригласил казачьего есаула Сафонова, тот, разумеется, сразу же Скрябина на щит, свел его еще с одним милым, доверчивым человеком, Митрофаном Петровичем Беляевым, благо милые, доверчивые люди у нас на Руси в избытке, и пошла писать губерния… Глинковская премия, зарубежное турне… А что здесь показывать загранице, господа?.. Ведь прав Цезарь Кюи - Скрябин - это украденная шкатулка с неизвестными рукописями Шопена.
- Ну, уж ты, Антоний, тоже чересчур, - сказал Танеев, - Цезарю Кюи вообще все чужое не по вкусу, особенно, если оно авторитетами не освящено… А вот Стасов, например… У меня со Стасовым был как-то разговор, и он мне сказал, что просто удивлен, сколько людей восстановлено против Скрябина…
- Да, Стасову лишь бы поновей и чтоб на солнце блестело, - вскричал Аренский. - А ты у Толи Лядова спроси… Ему Беляев удружил, поручил просмотреть корректуру скрябинской симфонии… Прачке Толе чужое белье стирать.
- Это верно, удружил дорогой Митрофан, - добродушно захохотал Лядов, - двенадцать дней в поте лица трудился… Ну уж и симфония… Скрябин смело может подать руку Рихарду Штраусу… господи, да куда же девалась музыка… Со всех концов, со всех щелей лезут декаденты… Помогите, святые угодники… Я избит, избит, как Дон-Кихот пастухами… После Скрябина Вагнер превратился в грудного младенца со сладким лепетом… Куда бежать от такой музыки… - И, вдоволь наговорившись и нахохотавшись, Лядов вытер глаза платком.
- Не понимаю, Анатолий Константинович, - сказал Аренский, - как ты согласился дирижировать таким вздором… Я пошел послушать только, чтоб посмеяться… И все это издается, поощряется, оплачивается… А ведь милейший Митрофан Петрович Беляев ни разу не подумал издать, например, Сережу Рахманинова… В то время, как беспрерывно издается скрябинский вздор. - И он посмотрел в сторону мрачно сидевшего Рахманинова.
- Нет, Антоний Степанович, - сказал Рахманинов, - Скрябин не вздор. Я и сам ранее думал, что Скрябин просто самоуверенный свинтус… А оказалось, композитор… Скрябин композитор, господа. Это музыкант Божьей милостью…
На ужине-ассамблее противоположной партии были все те же малоизвестные и неизвестные, но уже примелькавшиеся лица. Сафонов говорил Леонтию Михайловичу и еще одному околомузыкальному деятелю Юлиану Сигизмундовичу:
- Скрябин не Шопен, он умнее Шопена. Это Рахманинова невозможно воспринимать вне орбиты Чайковского. Скрябин же личность самостоятельная.
- Но все-таки что-то вроде Шопена, - не сдавался Юлиан Сигизмундович.
- Что такое - вроде Шопена? - вскричал Сафонов. - Не вроде Шопена, а вроде Скрябина. Скрябин умнее Шопена, я сколько раз это говорил и говорю теперь… Удивляюсь я этому Сергею Ивановичу Танееву, учит вас всякой дребедени, наверное, нидерландцев-то своих любимых всех переиграл… Зарылся в старье, а жизни новой не видит… Саша Скрябин большой, большой композитор, - сказал он после паузы, - большой пианист и большой композитор…
- Василий Ильич просто пристрастен к Скрябину, - сказал тихо Леонтий Михайлович, когда Сафонов отошел, - ученик его… Сам гений, жаль, не явился.
- Еще явится, - сказал Юлиан Сигизмундович, - он и во втором часу ночи может явиться… О нем Бог знает что говорят… Вы обратили внимание на его модные бачки и особенно на глубокую впадину на подбородке… Хе-хе… С таким эротичным раздвоенным подбородком творческие музы обычно, хе-хе… Миленькие, молоденькие… Жена и четверо детей уже не вдохновляют… Хе-хе-хе…
В третьем часу ночи явился Скрябин. Все, даже те, кто злословили, зааплодировали. Сафонов, нежно обняв Скрябина, сказал:
- Саша Скрябин ведь у нас непростой… Вы его побаивайтесь, он что-то замышляет.
Скрябин имел зеленоватый, очень изнуренный, утомленный и потасканный вид.
- У Саши теперь шестеро детей, - сказал весело Сафонов, - три девочки, мальчик и две симфонии… К тому ж он у нас ницшеанец, увлекается сверхчеловечеством… Вот какие страсти…
- Гораздо труднее делать все то, что хочется, чем не делать того, что хочется, - туманно и как-то рассеянно сказал Скрябин. - Я считаю, что делать то, что хочется, благороднее и предпочтительней.
- Вот я на Скрябина какой акростих написал, - улыбаясь, сказал Сафонов и прочел:
Силой творческого духа
К небесам вздымая всех,
Радость взора, сладость уха
Я для всех фонтан утех.
Бурной жизни треволненья
Испытав, как человек
Напоследок, без сомненья
Ъ-монахом кончу век.
Все засмеялись, зааплодировали.
- Правда, Саша, хорошо, - смеялся Сафонов, - акростих… Из первых букв каждой строки составилась твоя фамилия… Я особенно дорожу этим Ъ-монахом… А вот еще недурно - фонтан утех… А вы как находите, господа?
- А почему это вы Александра Николаевича в Ъ-монахи записали? - смеясь, спросил Юлиан Сигизмундович. - Что общего у Скрябина с монастырем?
- А вот вы его не знаете, - сказал Сафонов, - Саша у нас святой человек… Жизни, правда, он не очень святой, но тем более вероятности, что станет Ъ-монахом. Ведь иеромонахи всегда сначала нагрешат, а потом проходят курс святости… нет, это я так говорю, а на деле ведь Саша у нас очень любопытен… Вот вы с ним не говорили, а поговорите с ним не так, за ужином, а по-настоящему - вот он вам на бобах-то и разведет… Он ведь у нас ницшеанец и мистик.
- Что-то вид у Александра Николаевича не мистический, - смеясь и грозя шутливо мизинцем, говорил Юлиан Сигизмундович.
- Вам нужно, чтоб уж все сразу было, - сказал Сафонов, - вот поступит в иеромонахи, и вид мистический будет. - И он с любовью поцеловал Скрябина в осунувшуюся щеку.
- Знаешь, Танюшка, - сказал Скрябин, - лучше мы с тобой будем заниматься опять в меблированных комнатах, а не у меня… Вере нужен рояль.
- Понимаю, - сказала Таня. - Не надо было мне вовсе являться к тебе в дом.
- Нет, - сказал Скрябин, - это было бы нехорошо… Я не мог тебя не пригласить как джентльмен… Иначе все наше знакомство имело бы вид заигрывания на стороне…
- Удивительно, Саша, - сказала Таня, - как ты мудр в творчестве и наивен в быту… Ты, Саша, в последнее время особенно нервен, но пытаешься скрыть… У тебя с Верой Ивановной давно уже нет психического контакта… Так за что же она меня ненавидит?..
- Ты не права, Танюка, - сказал Скрябин, - Вера благородная и честная женщина, она мой искренний друг… Но все должно разрешиться… надо ехать за границу, там все проще… У меня есть надежда достать денег. Маргарита Кирилловна Морозова, моя бывшая ученица, мне обещала денег… И тогда я оставлю проклятое профессорство в консерватории… Поеду с семьей в Швейцарию… И ты поедешь туда лечиться… У тебя ведь легкие слабенькие… А ты должна быть у меня здоровенькая, Танюка моя… И в каком-то проходном дворе, среди сугробов, они жадно начали целоваться.
Вера Ивановна и Маргарита Кирилловна Морозова сидели в плетеных креслах на увитом плющом каменном балкончике. Вера Ивановна устало говорила:
- Саша всего на неделю собирается в Париж, но это, пожалуй, надолго… Очень надолго… И все-таки я хочу верить, что Саша ко мне когда-нибудь вернется… Я знаю, это может случиться только в том случае, если не станет моей соперницы, слишком сильно и крепко она его держит и никогда не отпустит… Впрочем, ведь она его тоже очень любит, я знаю… Да и как не любить Сашу.
- Она его любит ради себя, - сказала Морозова, - а ты, Верочка, его любишь ради него… Жаль, что в бытии Александр Николаевич так слеп, а временами эгоистичен.