В большом гостиничном номере было много зеркал. Шуринька, войдя, огляделся в растерянности, и тотчас же отец, явившись откуда-то сбоку, сильно и чуть-чуть даже больно прижал Шуринькино лицо к своему, усатому и твердому, обдав запахом сигар. И сразу же, не успев перевести дыхания, Шуринька оказался прижатым к мягким сочным губам, вкусно пахнувшим мятными лепешками. Это была мачеха Шуриньки, Ольга Ильинична, итальянка… Отец Шуриньки, Николай Александрович, был невысокого роста плотный мужчина с усами, с ямочкой на подбородке и вздернутым носом; сын во многом напоминал его. Мачеха же была веселой миниатюрной брюнеткой.
- Сашь будет мой кавалер. - И усадила Шуриньку рядом с собой за стол, уставленный восточными сластями. - Николя, - сказала она мужу, - когда ты ухаживал за мной, у тебя было такое лицо, как сейчас у Сашь, - и она захохотала.
А Шуринька, не спуская восторженных, влюбленных глаз с ее смуглого красивого лица, с маленьких бриллиантиков, блестевших в ее маленьких ушках, тоже радостно смеялся.
- Оля, - играя брелоком от часов, хмуро как-то, не в настроение жене, сказал Николай Александрович, - сейчас речь идет о дальнейшей судьбе Саши… Ему уже десять лет… До сих пор он жил в полной свободе, в неге, среди любящих и балующих его женщин, от этого он стал непомерно нервен и приобрел иные… - Николай Александрович помолчал, - иные дурные черты, которые ему будут вредить в самостоятельной жизни.
- Коля, - сказала Любовь Александровна, - однако, не при ребенке же это говорить.
- Николя - восточный деспот, - сказала Ольга Ильинична, однако, не сердито, а с улыбкой. - Там, на востоке, перед русским консулом все склоняются, а здесь, в Москве, он не может привыкать, что на улице прохожие толкают его, как всякого…
- Саше пора в лицей, - пропуская мимо ушей замечание жены, хмуро сказал Николай Александрович.
- Ни за что, - весело сказала Ольга, - Сашь будет военный… Все настоящие мужчины должны быть военный… А Сашь настоящий мужчина… О, мы, итальянцы в этом знаем толк… Эта отцовская ямочка на подбородке…
- Саша будет музыкантом, - сказала Любовь Александровна, - ты ведь хочешь быть музыкантом, Шуринька?
- Я хочу быть военным, - сказал Саша и посмотрел на Ольгу Ильиничну.
- Что ж, можно и в кадетский корпус, - сказал Николай Александрович, чтоб закончить разговор, который был ему неприятен, ибо он опасался ссоры с женой и сестрой, - Скрябины - старинный дворянский род, среди которого всегда было много военных.
- Но Шуринька уже самостоятельно сочиняет, - сказала Любовь Александровна, - недавно он даже сочинил целую оперу "Лиза" на собственный сюжет. Правда, заметно влияние Россини, однако, для десятилетнего мальчика…
- Лиза? - спросила Ольга Ильинична. - А кто эта Лиза… Это девочка… Это дама… Пойдем, Сашь, мне все можно рассказать. - И, подхватив Сашу за руку, она убежала с ним в соседнюю комнату, откуда доносились смех и шепот.
Брат и сестра хмуро сидели за столом.
- Саша меня беспокоит, - сказал Николай Александрович, - он живет совсем не детской жизнью… Ему необходимо иметь товарищей… В этом смысле кадетский корпус весьма кстати.
Из соседней комнаты, перешептываясь, как заговорщики, появились Ольга Ильинична и Саша.
- Сашь мне все рассказал, - сказала Ольга Ильинична, - он больше Лизу не любит, теперь ему нравлюсь я… А в честь этого мы с ним в четыре руки исполним "Песню гондольера" Мендельсона…
И, сидя на высоком стульчике рядом с Ольгой Ильиничной, вдыхая пьянящий запах женских духов, Саша довольно умело и точно вместе со своей красивой мачехой исполнил Мендельсона.
Стоя перед зеркалом в кадетском мундирчике с синими погончиками, Саша чисто по-женски с восторгом обновы и в то же время придирчиво и любопытно себя рассматривал. Он вынул гребенку и сделал себе прическу на пробор, затем снова изменил прическу, кокетливо прищурился, потрогал пальцами свой вздернутый нос и принялся явно заученным приемом его массировать от переносицы книзу.
- Какой ты худенький в мундире, - утирая слезы, сказала Любовь Александровна.
- Нет, тетя, мундир дивный, - сказал Саша. - Ведь правда красиво, ведь правда замечательно? - И он сделал перед зеркалом несколько танцевальных па. - Вот только нос, я слышал, что курносый нос - это признак слабого характера… Но массажем нос можно выправить, если массировать каждый день… А мундир замечательный… Правда, тетя, он мне к лицу. - И, сняв мундирчик, повесив его на спинку стула, он начал тщательно чистить его щеткой.
В отдельном кабинете ресторана "Прага" Сергей Иванович Танеев ужинал со своим приятелем генералом, любителем музыки. Сергей Иванович был не в духе, сердито разрезая балык, он говорил:
- Вчера в концерте по требованию публики дважды повторили Вагнера… Из "Тристана и Изольды"… А ведь пакость-то какая, ведь пакость-то… Падение какое… Словно не было Моцарта и Гайдна. И эту гадость из "Тристана" всю целиком опять сыграли… Такой ужас… Вот прав был Петр Ильич Чайковский, который говорил, что Вагнер - это пакостный хроматизм… И пусть мы в консерваториях… Я, Танеев, трижды повторяю - пакость, пакость, пакость… - И Танеев засмеялся своим икающим смехом.
- Да, - говорил генерал, так же нарезая балык и поблескивая при этом большим изумрудным перстнем. - Я с вами полностью согласен, Сергей Иванович. Но если по сути, то падение началось еще с Бетховена. Будьте последовательны, еще с Бетховена… Бетховен праотец Вагнера.
- Эк вы, - засмеялся Танеев. - Ну, Бетховен уж ни при чем… Конечно, божественного там нет… Это не Моцарт… Но уж вы слишком… - Он посмотрел на часы. - Мне пора… Я ведь теперь в Консерватории директор… Власть.
- Кстати, - сказал генерал, - можно ли привести к вам маленького талантливого музыканта?
- Кто же это? - спросил Танеев, вытирая губы салфеткой. - Небось, тоже вагнерист… Они теперь с колыбели Вагнера любят.
- Нет, - сказал генерал, - очень милый мальчик, внук Александра Ивановича Скрябина, полковника артиллерии.
- Что ж, - сказал Танеев, - привезите, посмотрим…
В большой холостяцкой квартире Танеева на стульчике у рояля сидел Саша Скрябин, маленький, бледный кадетик. Сергей Иванович, поглядывая на мальчика с улыбкой и даже, кажется, подмигивая ему, говорил взволнованной Любови Александровне:
- Слух превосходный, очевидные способности. Правда, пальцы слегка слабоваты… Но в конце-то концов… Вы летом на даче?
- Да, мы в Ховрино, - торопливо, точно от этого что-то зависело, сказала Любовь Александровна, - по Николаевской железной дороге.
- Очень хорошо, - сказал Танеев, - прекрасная местность… Пруды… Соловьи… В Ховрино я вам порекомендую юношу, который, кстати, нуждается в заработке… А зимой в музыкальную бурсу к Николаю Сергеевичу Звереву… У него там чудные детки - Леля Максимов, Сережа Рахманинов, Мотя Прессман… Ружейный переулок… - Он взял лист бумаги и написал, одновременно произнося вслух: - Николай Сергеевич Зверев, профессор младших классов консерватории…
В большом зале Благородного собрания звучали аплодисменты. Это был дневной ученический концерт. На краю сцены стоял Саша Скрябин, упиваясь успехом, выпавшим на его долю. Он только что сыграл Шумана, а на бис - Листа… Саша Скрябин был в ту пору уже юношей с лицом обострившимся, потерявшим детскую округлость, детскими оставались лишь улыбка и глаза мальчика, привыкшего к успеху, баловству и почитанию и воспринимавшего сейчас аплодисменты и восторги радостно, но несколько самонадеянно. В зале, рядом с двумя красивыми девушками, сидел Мотя Прессман, на этот раз в концерте не участвовавший, и говорил:
- Это Саша Скрябин… Особенно обожает Шопена… Заснуть не может, если не положит сочинения Шопена себе под подушку…
В антракте Мотя подвел девушек к Скрябину и сказал:
- Разрешите представить - Саша Скрябин… А это Ольга и Наташа.
- Как чудно вы играли сегодня Papillons Шумана, - подняв восторженное лицо, сказала Наташа. Она была в платьице гимназистки и ей было лет пятнадцать, не более. - И Листа вы чудно… Спасибо вам за удовольствие.
Саша Скрябин посмотрел на Наташу долгим взглядом, он был явно влюблен в первые же минуты и это выразилось в том, что самонадеянность, вызванная успехом и аплодисментами, исчезла и явились робость и застенчивость.
- Извините, как вас по отчеству? - спросил он.
- Наталья Валерьяновна, - так же робко ответила девушка.
- Многоуважаемая Наталья Валерьяновна, - сказал Скрябин, не спуская с девушки радостных, как бы опьяненных глаз, - я рад, что сумел доставить вам хотя бы мимолетное удовольствие.
- Но мы слышали, - сказала Ольга, которая была постарше и поактивней, - что ваш любимый музыкальный бог все-таки не Шуман, не Лист, а Шопен… Однако, как можно в наш век общественных движений считать богом салонного композитора?
- Ах, нет же, - сказал Скрябин, по-прежнему глядя на Наташу, - как вы ошибаетесь… Шопен - это вечность, ибо вечность - это любовь, в которой главное не страсть, а нежность…
Вечером в глухой аллее городского сада, куда едва долетали звуки оркестра из танцевальной раковины, Саша Скрябин говорил, держа Наташу за руку, говорил искренне, но в то же время как бы в ритме декламации.
- Наталья Валерьяновна, вы мой мир, моя свобода, моя вечность… Я не переживу момента разлуки, если злой рок того пожелает.
- Не говорите так, Александр Николаевич, - отвечала Наташа. - Ваш путь - это путь гения, я знаю. Но ведь вы сами сказали, что гений - это центр вселенной. А я простая девушка. Разве я гожусь в жены гению?
- Нет, Наталья Валерьяновна, - говорил Скрябин, глядя в звездное небо, - вы из тех, кто способен быть в центре вселенной.
- Но меня пугает, - сказала Наташа, - что вы отрицаете Бога… Маман отказала от дома студенту Слободкину, который ухаживал за Ольгой, из-за того, что тот социалист и против Бога.
- Гений выше Бога, - сказал Скрябин, - я это недавно понял… Гений - вечное отрицание себя в прошлом… Гений - жажда нового… история человечества есть история гениев…
В доме Танеева Скрябин показывал недавно написанный им фортепианный концерт. Лицо Скрябина еще более осунулось, то ли от болезни, то ли от усталости, кожа приняла зеленоватый оттенок, а нос казался совсем уж сильно вздернутым и подбородок сильно раздвоенным.
- Это только две первые части, - говорил Скрябин рассеянно то ли здесь сидящим, то ли неким отсутствующим и невидимым собеседникам, - финал еще не написан. - И он принялся наигрывать отрывки.
Сергей Иванович Танеев сидел за столом, а в кресле-качалке расположился молодой человек, музыкант и начинающий музыкальный критик Леонтий Михайлович.
- Ну, что ж, Саша, - мягко сказал Танеев, когда Скрябин кончил показывать отрывки, - не касаясь существа, могу отметить пока погрешности чисто технические… Если вы оставите партитуру, я с удовольствием… Помните ваш ноктюрн, - Танеев засмеялся, - нехорошо, нехорошо кончать сочинение в положении квинты, это пусто звучит.
- Простите, - сказал Леонтий Михайлович, посмотрев на Скрябина, - а как именно вы относитесь к Вагнеру, если не секрет?
- Вагнер бесформен, - не глядя на собеседника, сказал Скрябин, - и потому увлекать не может.
- У нас у всех, - сказал Танеев и засмеялся своим икающим смехом, - у нас ненависть к Вагнеру априори… На основании попурри из Рейнгольда… Это я недавно обнаружил… А вы, Саша, пойдите в консерваторскую библиотеку и возьмите партитуру и клавир аусцуг "Гибели богов"… Я это уже проделал по совету Николая Андреевича Римского-Корсакова… Очень любопытно… Там музыкой яблоки изображаются, и меч, и еще что-то такое… Да не теперь, не сразу, - заметив, что Скрябин встал и собирается, сказал Танеев. - Пирога хоть с капустой поешьте, сочинение няньки моей Пелагеи Васильевны.
- Нет, мне пора, - сказал Скрябин и, раскланявшись, вышел.
- Обиделся он, что ли, - пожав плечами, сказал Танеев и, обернувшись к Леонтию Михайловичу, спросил: - Ну как вам, Леленька?
- Музыка на меня не произвела никакого впечатления, - сказал Леонтий Михайлович, - так это так-то пишет отрицающий Вагнера… Разжиженный Шопенчик, и все тут… Да и особой интеллигентности в лице его нет… Обычный консерваторский молодой человек… Развязный, но с художественным самомнением… Никакой скромности… В общем, некультурный элемент.
- Он очень талантлив, - тихо сказал Танеев, - но он всех отрицает… Этакая юношеская бодливость… И кроме того, он как-то там хочет соединять философию с музыкой… Я только не понимаю, как он соединяет философию, ведь он же ее не знает… Звуками хочет мировой дух вести к самоутверждению.
- Бедный мировой дух, - засмеялся Леонтий Михайлович, - мировой дух, который нуждается в самоутверждении… Все это офицерская философия… Это из кадетского корпуса философия.
- Он очень способный, - сказал Танеев, - но у него эта модная страсть к оригинальничанью, чтоб ничего толком и в простоте… Все вверх ногами.
В ресторане "Эрмитаж" за столом, уставленным множеством бутылок и едой, сидели Сафонов и Скрябин. Движения обоих уже были несколько размашисты и тяжелы.
- Пойми, Саша, - говорил Сафонов, глядя в упор на Скрябина, - у них группа, партия… И в консерватории, и в музыкальном обществе. Вождь - Танеев, вице-канцлер - известный тебе Аренский… И прочие, и прочие… Большинство парламентских мест у них… Кумир, авторитет, идол - Чайковский, - Сафонов разлил вино по бокалам, - кого Чайковский отвергает, тех вон… Чайковский не любит и считает вредным Мусоргского, значит, вон Мусоргского, называет пакостью Вагнера - значит, вон Вагнера… Да что там Вагнер… Они даже академического Брамса отвергают, потому что его не любит Чайковский…
- Насчет Танеева вы, Василий Ильич, уж слишком, - сказал Скрябин, отпивая из бокала и откусывая кусок рябчика, - Сергей Иванович, конечно, консерватор, но человек доброжелательный, искренний.
- Как ты наивен, Саша, - сказал Сафонов, - и что это за либеральные словечки… Доброжелателен, искренен… Я, Саша, донской казак… Сын казачьего генерала… Ты также из офицерской среды… Мы - военное дворянство, мы должны более твердо смотреть на бытие… Милейший, - сказал он подошедшему официанту, - принеси расстегаев, семги, ухи покрепче… И шампанского побольше… Четыре, нет, десять бутылок… У нас долгий разговор… Мы всю ночь до утра сидеть будем.
- Как можно-с, всю ночь… Не велено-с…
- А ты запри нас на ключ, - утром отопрешь. - И он сунул официанту денежную купюру.
Была глубокая ночь, множество бутылок загромождало стол. Скрябин говорил:
- Вчера я получил письмо от Николая Андреевича Римского-Корсакова. Оно меня немного опечалило. Он любезно согласился просмотреть партитуру концерта, но неужели только для того, чтоб заявить - оркестровка слабая… Ведь легко сказать - учись инструментовке, а способ только один - это слушать свои сочинения в исполнении… Но меня не исполняют… Фантазировать я горазд, такой узор выведу, и самому Римскому-Корсакову не снилось… Да что там… Я считал Римского-Корсакова добрым, добрым, а теперь вижу, что он только любезен.
- Дорогой Саша, - сказал Сафонов, - мне известен этот прискорбный случай, но известен со всех сторон… Я ранее не хотел касаться, но раз уж ты сам… А знаешь, что написал, передавая Лядову концерт, Римский-Корсаков? "Посмотрите эту пакость, это свыше моих сил… Я не в состоянии возиться с этим слабоумным гением"… Это с тобой, Саша…
- В вечности все сливается и все пребывает, - сказал Скрябин. - Но так трудно прожить хоть одно мгновение не бытово, не скучно, без мещанского пессимизма… Этот венок из смеха, этот венок из роз, вам, братья мои, бросаю я этот венок… Смех освятил я… О, высшие люди, учитесь у меня смеяться… Как говорит плясун Заратустра… Смех и радость - вот цель искусства, ведущего в будущее…
Был рассвет, у Сафонова еще больше набрякли мешки под глазами. Лицо Скрябина было измученным и поблекшим.
- Ах, Василий Ильич, - устало говорил он, - сколько планов и надежд, какие мечты… Я жить хочу, я действовать хочу и побеждать.
- Тебе надо в Петербург, Саша, - говорил Сафонов. - Ты все ищешь милых людей, они тебе кажутся в каждой подворотне… И Танеев милый, и Римский-Корсаков милый, и Рахманинов милый, и Лядов замечательный… А в Петербурге действительно есть милый человек, не музыкант, упаси Бог, но музыку любит и понимает… Митрофан Петрович Беляев, лесопромышленник… Повезем ему твои сочинения… Ноктюрн оратории девять, Прелюдию оратории два и Ораторию одиннадцать си-бемоль. Еще кое-что повезем… Организуем концерты… Созовем музыкальный консилиум… И явится новая восходящая звезда - Скрябин, пианист и композитор… Ура!
Загремел ключ в входных дверях ресторана. Официанты расставляли приборы на столах, с неодобрением глядя на двух мятых ночных гуляк.
Утренний снег был ослепителен для красных от бессонницы глаз. Сафонов в расстегнутой тяжелой шубе поднял трость, остановил сани.
- А сегодня, Саша, - говорил Сафонов, усаживаясь рядом со Скрябиным в сани, - отдохнешь, повезу тебя в один милый дом в Гнездниковском тупике… Новый профессор консерватории Павел Юльевич Шлетцер… Слыхал… Давно тобой интересуется… Дорогой Саша, у тебя впереди великая всемирная жизнь… Ты все завершишь и все подытожишь…
- Я знаю это, - просто сказал Скрябин.
У Шлетцеров музицировали. Вернее, сам хозяин, Павел Юльевич Шлетцер, сидя за роялем, наигрывал куски, которые, по его словам, особенно были дороги в его исполнении Рубинштейну и Листу. У Павла Юльевича было лицо доброго веселого хвастуна и фантазера. Ида Юльевна, сестра его, седая дама, напротив, имела вид практичный и решительный. Здесь же была молодая барышня, нежная и застенчивая, и маленькая востроглазая девочка, очень живая, поминутно вскакивающая со стула, что-то ищущая и вообще всячески создававшая беспорядок.
- Какие имена, - говорил Павел Юльевич, - какое звучание… Рубинштейн, Лист… И Антона, и Ференца я видел рядом, я ощущал их великие жизни, они любили меня… А ныне кумир консерватории Рахманинов… Величия нет в фамилии… Рубинштейн - гром небесный, Лист - святая молния…
- Павел, - сказала Ида Юльевна, - надо бы кончить воспоминания о самом себе… Скоро явятся гости, а у нас непорядок… Танюша - спать… Верочка, вы бы приоделись…
- Да, гости, - сказал Шлетцер, - вот посмотрите, какой превосходный композитор объявился - Скрябин… Это не то, что Рахманинов… Тот списывает себе Вагнера и думает, что он Чайковский…
В передней раздался звонок.
- Они, - сказала, заметавшись, Ида Юльевна. Скрябин и Сафонов были красными с мороза, оба в сюртуках.
- Я привез вам мое сокровище, - обнимая Скрябина за плечи, сказал Сафонов.
- Ждем вас с нетерпеньем, - чрезмерно, до мельканья в глазах оживленная, говорила Ида Юльевна, - брат мой, Павел Юльевич, профессор консерватории… А это наша Верочка… Ученица консерватории… У Павла Юльевича. Отец Верочки, Иван Христофорович доверил нам Верочку как самый дорогой свой капитал. Верочка живет в нашей семье, как родная дочь… Она из Нижнего Новгорода.
- А я из Пятигорска, - вдруг выскочила вперед востроглазая девочка.
- Это моя племянница, - улыбнувшись, сказала Ида Юльевна, - брата моего Федора дочка, Танечка… Гостит у нас.
- С Верой Ивановной мы уже знакомы, - сказал Скрябин, - но мимолетно… Теперь я вспомнил… Мы познакомились на ученическом вечере в память Николая Рубинштейна. Когда вы играли, Вера Ивановна, я подумал: вот, наконец, пианистка, которую я смогу с удовольствием слушать…