Издательская иллюстрированная обложка. Отличная сохранность. Первое издание. Автор предлагаемой книги - один из самых интересных писателей в эмиграции, своеобразный, ни на кого не похожий Василий Семенович Яновский, 1906–1989 гг., прозаик, мемуарист. Попал в эмиграцию в 1922 году, перейдя нелегально польскую границу вместе с отцом и двумя сестрами. Проведя четыре года в Польше, он переехал во Францию и поселился в Париже, где закончил медицинский факультет и получил степень доктора медицины в 1937 году. Писать прозу Яновский начал в 18 лет. В Париже он втянулся в литературную жизнь и сблизился с поэтами-монпарнасцами Дряхловым, Мамченко, Поплавским, завел знакомства среди писателей "старшего" поколения, посещал "воскресения" Мережковских, выступал с чтением своих произведений на литературных собраниях "Союза молодых писателей и поэтов" и художественных вечерах… Его первая книга, повесть "Колесо" вышла при содействии писателя М. Осоргина в 1930 году и встретила благосклонную реакцию критики. В оценке остальных книг Яновского критики (Ходасевич, Адамович…) отмечали явную большую одаренность писателя, но и недостатки, создавшие ему репутацию последователя Л. Андреева и Арцыбашева. После вторжения немецких войск во Францию Яновский перебрался в США, где он плодотворно работал и сотрудничал в русских зарубежных периодических изданиях
Нью-Йорк, "Серебряный век", 1982.
Содержание:
1. Крик из ванной 1
2. Визит к врачу 2
3. Снег 3
4. Сабина 3
5. Сабина (продолжение) 4
6. Полезная деятельность 5
7. Понедельник 6
8. "Лиф, Либ и Лид" 7
9. Темный спутник 8
10. Катакомбы 8
11. Собрание продолжается 9
12. За и против 10
13. Путь 11
14. Путь (продолжение) 12
15. Новоселье 12
16. Двойная жизнь 14
17. Мистер Прайт согласился 14
18. Ожидание 15
19. На углу 53-ей улицы 15
20. Гнев 16
21. Вечеринка 16
22. Контрабас 17
23. Заколдованный круг 17
24. Макс и Ко 18
25. Магда 19
26. Тайна 19
27. Операция 20
28. Недоразумение 20
29. Ночное бдение 21
30. Будни 21
31. Соблазн 22
32. Вечера 23
33. Дарданеллы 24
34. Спокойной ночи 24
35. Флора и фауна 25
36. Окно 25
37. Подземелье 26
38. Фантастический остров 27
39. Западня 28
40. Pronouncerofdeath 28
41. Чайки 29
42. Аляска 30
43. Бегство 30
44. Праздник 31
45. Кирпич 32
46. Новобрачные 33
47. Молитвенное состояние 33
48. Полёт 34
49. После грозы 35
50. Лето 35
51. Куда негры ездят летом 35
52. Роды 37
53. Кулачки 38
54. Кулачки (продолжение) 38
55. Осанна 38
56. Эпилог 39
Яновский Василий Семенович
Американский опыт
I am but mad north-north-west.
Hamlet
1. Крик из ванной
Ночью, Боб Кастэр проснулся. Ему было жарко и неуютно. "Кажется простудился" - попробовал нащупать пульс, но тупое отчаяние окатило его всего, пригвоздило: вспомнил, - Сабина, очередная ссора. Не первая, не последняя, еще встретятся, помирятся, потом опять… одно ясно: не любит. Во всяком случае, не так, как способна, как любила тех, - до него. В горло возвращалась спазма: комок, точно кусок, застрявшего яблока. "Ах, все равно, все равно, - шептал он, лихорадочно отмахиваясь от назойливых догадок, воспоминаний, образов: - Пусть конец. Скорее конец". Там, в другом центре города, - Greenwich Village, - вероятно давно уже, уснула Сабина. Если подойти к телефону и отщелкать Грамерси 9 и четыре цифры, то через минутку раздастся ее глубокий (не грудной), полный значимости и неосознанной радости, голос: - Алло, - слегка насмешливое и дружеское. - Как хорошо что ты позвонил… Но нее это ни к чему. Есть некий, основной, порок и в их отношениях. Словно проклятые. Она его не любит. Смешно и глупо. Боб Кастэр проделал полторы войны. Был женат и, возможно, отцом ребенка. А сейчас он занят любовью: пресный, малоубедительный напиток, - молоко для младенцев. "Я глажу, ласкаю это имя", - сказала Сабина. Совсем недавно. Он ей подарил свою брошюру, посвященную музеям Испании. По телефону, она говорила: "Роберт Кастэр… Я глажу, ласкаю это имя"… А при встрече: "Бывают минуты, когда я даже не замечаю твоего присутствия". И они разругались. Зачем она это сказала? Он ведь не спрашивал. Но раз так, он не мог примириться, должен был ответить. "Ах, пусть это уже кончится, все равно"… шептал Боб и принимался дышать по особому способу: глубоко, задерживая надолго воздух, борясь с докучливой спазмой в пищеводе. Потом он думал о войне, о Европе, о врагах. Эта война началась в Испании… Боб Кастэр незаметно погрузился в тяжелый, мрачный, не дарящий покоя, сон.
Как всегда, по воскресным дням, он проснулся рано. В будни, часы вырывали его, звонком, из недр сладчайшего забвения. Мнилось: поспать бы еще хоть 5 минут, - вот счастье. Но в праздник, когда время принадлежит человеку, он пробуждается с регулярностью лунатика, в урочное, рабочее время.
Попробовал снова задремать: устроился поудобнее, съежился под одеялом, лег на другой бок, - но это не помогало. А в окно упал вдруг луч холодного ноябрьского солнца. Золотистая прядь, - в сумраке горницы, - напомнил Бобу Кастэру детство. Тогда за окном раздавались звонкие крики ребят, замышляющих новую проказу: надо спешить, - одеться, поесть, - чтобы успеть примкнуть к ним. "Нет, жить еще можно" - бодро стукнуло сердце. Почувствовав неожиданный прилив энергии, он вскочил и голый пробежал в крохотную ванную. Пустив горячую воду из крана, Боб Кастэр, прежде чем приняться за утренний туалет, по обыкновению, глянул в зеркало. Тогда раздался его крик. Страшный, животный, испуганный, - изумленного, подбитого зверя.
Было 8 часов 10 минут. Хозяйка квартиры, Этель Линзбург, стряхивала пыль в прихожей с больших стенных часов. В это время из комнаты Боба Кастэра донесся придушенный, затяжной, скорбный стон, будто испускающего дух, скота. Преодолев весьма понятный испуг, Этель, осторожно постучала в дверь и крикнула:
- М-р Кастэр, что с вами, вы больны? - она приехала в Америку из уголка, где постоянно хворали; кроме того, единственный сын ее утонул, а муж недавно сбежал. Вот почему она, кстати и не кстати, с гордостью всегда повторяла: "меня ничем не удивишь, я маринована в несчастьях".
Жилец не отзывался. Этель снова постучала:
- М-р Кастэр, М-р Кастэр, вам может быть дурно?
Тогда раздался голос Боба, ломающийся, растерянный:
- Ничего, Миссис Линзбург, уверяю вас, я порезался бритвой, к тому же, я себя плохо чувствую.
Это обрадовало хозяйку:
- Я вам дам карлсбадскую соль!
- Спасибо, Миссис Линзбург, я думаю, воспользоваться свободным временем и сходить к доктору.
- У меня есть камень останавливающий кровотечение, муж им всегда пользовался! - обычно, после упоминания о муже, следовало: "Ему захотелось молоденькую девицу, вот он теперь имеет молоденькую девицу".
Но Боб Кастэр ей не дал развернуться:
- Пожалуйста, Миссис Линзбург, мне ничего не надо. Погода кажется отличная, - и считая беседу оконченной, он демонстративно хлопнул дверью ванной.
"Какой невежда", - хозяйка горько покачала головою. Всю жизнь ее удивляла грубость людей, их неспособность оценить тяготенья доброй и бескорыстной души.
Хлопнув дверью, Боб Кастэр, снова подошел к зеркалу и с вытаращенными от изумления глазами, начал мучительно и старательно себя изучать. Он ощупал зачем-то лицо, высунул язык, заглянул в горло, освидетельствовал руки, ноги, надолго застрял у низа живота. Сомнения не было: он гладил, щипал, мял свое тело, подставляя различные части ближе к свету. Даже в глазах появилась, - новая, гневно зеленая искра. "Это кошмар. Это, это, это"… он не знал что подумать и только беспомощно озирался по сторонам. "Надо звонить, телеграфировать, бежать. Надо действовать". Куда, зачем… Тайна. Одно только ясно: стряслась беда. Непоправимая, единственная в своем роде. То к чему всю жизнь, молодость, он рвался, свершилось. Только с противоположным знаком. Он готовился к исключительной судьбе, победе, славе. Все осуществилось в обратном направлении. Оригинальная катастрофа, непоправимое поражение, загадочное горе решительное и страшное. Если-б он ослеп, потерял ногу, руку, сознание, умер наконец, - все проще! "Умер? Нет. Умер - нет. Только не смерть. Тогда, действительно, конец!" - рванулась душа и Боб Кастэр с радостью отметил: она еще жива. "Голыми руками меня не возьмешь"! Он вспомнил слова любимого поэта: "Бог меня хранит для неведомого часа"… Неужели сюда Господь его вел чрез все мытарства, опасности, искушения? "Я не хочу этого, именно этого я боюсь". Ему стало жаль себя. Захотелось ласковых слов, сочувствия, внимания. "Сабина, - вспомнил, сладостно переводя дух. - Один взмах ее ресниц стоит всей вашей благополучной жизни". Что если позвонить. Только голос. Какая радость: он обязан забыть будничные раздоры. Они друзья. Как ни странно, Бобу Кастэру почудилось, что Сабина может дать дельный совет. Это кошмар, это умопомрачение" - снова проверял он себя в зеркале. И свет: сейчас он услышит ее аккуратный, четкий, и в то же время таинственный, недоговаривающий, закругленный, затушеванный, глубокий (синий), голос.
Звонить можно было только из коридора. Тщательно одевшись, обмотав лицо шарфом, подняв воротник пальто и нахлобучив шляпу, он выглянул из своей комнаты.
- Я не одет, Миссис Линзбург, - предусмотрительно крикнул он.
- Хотите горячего чая с тостом? - отозвалась хозяйка, быть может из щели в половицах: - Это хорошо в вашем состоянии.
"Откуда они знают что хорошо и что дурно", - заскрежетало в нем. Ответил: - Нет, нет. Миссис Линзбург, спасибо, все обойдется.
На трюмо, в узком, темном коридоре, стоял телефон, и вид этого неказистого, крохотного аппарата, наполнил сердце Боба Кастэра нежностью и болью: свидетель, соучастник, проводник их бурного счастья, откровений и харакири.
"Я тебя разбудил?
- Нет. Нет, - сказала Сабина.
За 6 месяцев этой тревожной связи, им случалось звонить друг другу в самое несуразное время дня и ночи, а ответ всегда гласил: не помешал, не помешала, не разбудил, не разбудила… Это не было ложью.
- Мне необходимо тебя повидать, - объяснил Боб.
- Что, неприятности? - опять знакомые, грудные, жаркие, завуаленные нотки.
- Не совсем, я сам еще хорошенько не разобрался. Нам следует поболтать, - и желая подчеркнуть, что речь идет не о вчерашнем: мелочь, обида… - добавил, - милая, ненаглядная!
- Да? - отозвалась она удивленно и радостно. Он знал: Сабину могла восхитить одна память о таких словах, независимо от того к кому они обращены. - Понимаешь, ко мне неожиданно приехала сестра с мужем. В 2 часа они уходят. Приезжай когда хочешь, но поговорить удастся только после двух. Если бы вчера…
- Забудем о вчерашнем! - великодушно предложил он (сколько раз Сабина это говорила). Теперь она откликнулась так:
- Да, только я немного устала.
- Дорогая.
- Да…
- Скажи что-нибудь.
- Да… - и после бездарного молчания: - Жду тебя к двум часам.
В обычное время, уклончивый ответ, считался достаточным поводом для разрыва отношений. Боб Кастэр вцепился в облупленную телефонную трубку. "Нет, это кошмар, это невозможно осмыслить", - беззвучно шептал он, разглядывая свою руку; и к Сабине: - Да. Да, жди меня к двум.
Натянув перчатки, укутав лицо, еще ниже надвинув шляпу, - точно у него флюс или нечто подобное, - он незаметно выскользнул на улицу: понесся вниз по Riverside Drive в сторону 96 улицы. Пройдя несколько кварталов по безлюдной, подметаемой океанским ветром, мокрой, со следами недавнего снега, набережной, он повернул в сторону Бродвея… Подумал: собственно, здесь его никто не знает, можно снять безобразную шляпу, нелюбимые перчатки, выпрямиться… Но это значило, до какой-то степени, на долю, примириться, хотя бы внешне уступить. "Нет, я не для компромиссов, - решил: - пока еще не сдаюсь".
Вид у Боба Кастэра был странный и не внушающим доверия: подобно человеку-невидимке, по Уэльсу. Редкие прохожие удивленно его оглядывали и боязливо сторонились.
Не хватало мелочи, а менять 5 долларов не соглашались в первом табачном магазине; в следующем не было Camel, а сдачу он получил серебром и никелями. Эти мелкие осложнения являлись не случайностью, показывая Бобу Кастэру трудности предстоящей борьбы: где всё и все, ничтожное и крупное, выступят против него одного.
По началу он решил побывать у доктора после визита к Сабине, но обнаружилось, что времени впереди, - прорва… а сидеть в людном месте казалось невыносимым. Наскоро закусив и выпив кофе, причем для этого понадобилось все же снять перчатки и распутать кашнэ ("так, по частям, по частям, собака"), - он, идя по линии наименьшего сопротивления, позвонил Поркину, который уже пользовал Боба Кастэра от предполагаемой atlet's foot.
2. Визит к врачу
Доктор Поркин не принимал по воскресеньям. Но к телефону подошла его жена, Анита: ее супруг, так и не смог научить отказывать клиентам, хотя бы в праздник, - она не считала работу врача утомительной. После нескольких жеманных фраз и вопросов, она разрешила Бобу Кастэру явиться на прием.
Прошлой ночью, Рут, единственный отпрыск Поркиных, вернулась домой в два часа, - а лет ей всего 15! Ранним утром, отец уже приступил к допросу, тщетно стараясь добиться исчерпывающих объяснений. Сопоставляя противоречивые данные, он медленно и неуклонно доказывает жене, что дочь их лжет и растет без призору.
- Ах, оставь ее в покое! - вспылила вдруг Анита: - Пусть хотя бы она живет и не жалеет потом об упущенном.
Это взорвало Поркина.
- Ты, ты упускала возможности? Отказывалась от чего нибудь? Я жизнь свою погубил из-за вас, а ты смеешь еще упрекать…
Это соответствовало только частично истине. Доктор Поркин пожертвовал своим главным призванием и растратил себя в холостую по целому ряду причин, из коих некоторые совсем не подавались учету. Вообще, когда он сравнивал свою судьбу с участью знакомых или друзей, то выходило, что ему, Поркину, еще повезло. Если его жизнь не удалась, то другим и подавно.
Доктор Поркин получил свой диплом в России; очень увлекался врачебной и научной деятельностью: казалось, широкие дороги ведут во все стороны, - шагай только, плыви! Вынужденный эмигрировать, он, в Америке, сразу пустил крепкие корни, быстро переучился и наладил успешную практику. Но тут явились соблазны: ему предложили место врача при Юнионе. Крупное жалование, премии, наградные. Он польстился на этот большой, ежегодный, обеспеченный куш и превратился в чиновника, политикана, зависящего от правления, выборов и прочих интриг. Частные клиенты разбежались и хотя эти последние имели свои недостатки, но теперь, Поркин, вспоминал о том времени как о желанном и осмысленном. После, - все пошло прахом: здоровье, молодость, любовь к жене (Вот дочь растет, - явно безобразно).
В разгаре самых горьких воспоминаний, жена сообщила Поркину, что старый его больной срочно нуждается в помощи и сейчас будет на приеме. В другое время это бы обрадовало Поркина, дорожившего частными пациентами, но теперь он не удержался и при дочери, бросил:
- Жаднюга, итальянская!
Когда Боба Кастэра ввели в кабинет, его встретил доктор, прикрытый улыбками, олимпийским величием, белыми хламидами и прочими аксессуарами современной медицины, стирающими различие между Пастером и жуликоватым знахарем.
- Странно. Кастэр. В 1942 году? Странно, я не нахожу вашу карточку, - бормотал Поркин, уже небрежно развалясь в кресле.
- Скажите, - тихо спросил Боб: он стоял голый по пояс, готовый, при первом знаке врача, спустить брюки. - У вас отдельная картотека для черных и отдельная для белых?
- Негры такие же люди как и прочие расы, - нравоучительно ответил доктор.
- Я знаю, только вы классифицируете их в отдельном ящике, это я хотел спросить?
- Да. Так быстрее ориентироваться.
- Тогда поищите мое имя среди белых.
Пожав плечами, доктор отворил другой шкаф.
- Роберт Кастэр. 32 года. Вест 102 улица, - удивленно прочитал Поркин.
- Это я, - подтвердил Боб.
- Итак, произошла весьма обыкновенная вещь: местное экзематозное состояние превращается в общее. Не следует запускать болезнь. В два-три месяца я исцелю вас или во всяком случае поправлю. Мы сделаем серию внутривенозных вспрыскиваний. Кроме того, на ночь я вам пропишу мазь.
- Доктор, - сказал Боб Кастэр. - Я не за мазью пришел. Дело не в экзематозном состоянии. Какая обозначена раса на моей карточке?
- Ах, да, - вспомнил Поркин: - Недоразумение, - и карандашем зачеркнув слово #FFE7C6, приготовился начертать black…
- Не делайте этого, - угрожающе сказал пациент.
- То есть почему? - оторопел Поркин. Захлопнув дверцы шкафа, он на всякий случай шагнул назад, так что между ним и больным оказался большой, письменный стол. "Вассерман не мешает", - мелькнула мысль.