Сабину Боб изредка встречал. К нему она больше не приходила. "Болит ли один зуб или два - почти все равно", - уговаривал себя Боб. В девятнадцать лет юноша обнимает стан девушки - это чудесное гнездо, разветвление - и думает: "впереди еще много такого и даже лучшего". Перевалив за тридцать, он вдруг замечает, что лучшего совсем не много. Это случается всего два-три раза в жизни (и в прошлом вспоминается как один час или вечер). Тогда он решает: скупой и серьезный, при первой удаче, возьмет, даст - реализует, наконец, все о чем мечтал. Но обыкновенно партнер, который ему попадается, еще не проделал этого пути (или перевалил - ничего стоющего больше не ожидает).
Особая жизненная понятливость и легкость общения (вопреки раздорам) Сабины и Кастэра объяснялись вероятно однородностью их эмоционального опыта… Добрая воля, рубцы и умная, благородная, щедрая усмешка. Это открылось им мгновенно, после первой фразы, улыбки. И частые взрывы подготовлялись именно этой их требовательной проникновенностью. А теперь все рухнуло. Нелепо: душа отказывается верить. Дурной сон, скучный водевиль.
Сабина звонила почти каждый день. Голос слабый, изнемогающий (внутреннее кровотечение). Порой они сходились в маленьком баре; машина играла бессмысленные до неправдоподобия песни; они сидели до полуночи, Боб честно докладывал о своих передрягах. Потом провожал домой: старого друга. Раз, еще в самом начале влюбленности, она сказала: - Неужели мы когда-нибудь встретимся и будем беседовать просто как знакомые? - и пропела слова романса: "Как странно, мы только знакомы"… От этой неестественной - и потому вероятной - возможности (так и смерть) они оба ощутили острый, вещий, укол в сердце.
Молча расставались, решая, что благороднее вовсе не видаться: зачем выкапывать дорогих покойников, хоронить их, снова выкапывать. (Кстати: если бы мертвые не разлагались, чем бы люди объясняли стремительность, с которой трупы близких предаются земле?).
Но через несколько дней чувство досады исчезало, великодушно претворяясь в другое; боль казалась радостью, и все чепухой, - по сравненью с даром еще раз взглянуть на ее лицо, потрогать руку, услышать добрый смех. "Это серьезно. Это жизнь. За этим конец, старость, прозябание", - шепчет Боб, но слова не исчерпывают всей темы. "Ничто заурядное, ведомое земле, не могло нас отсечь. Понадобилось чудо. Злое чудо. Чудо с обратным знаком, - повторяет он на многие лады. - Тогда Дьявол вмешался. Такое бывает не часто. Как и любовь. И я не дамся. На мою долю это выпало и я принимаю вызов. Даже если не только Вельзевул станет между нами, но и сам Хозяин жизни. Поркин и Прайт, слышите ли вы меня".
18. Ожидание
Часть пути домой он проделывал пешком; явно чувствовал потребность в свежем воздухе. На углу 53 улицы и Пятого Авеню Боб Кастэр останавливался: у витрины антикварного магазина, между двумя лестницами собвея. Тут, в счастливую полосу, он часто поджидал Сабину: минут пять, десять (иногда больше); случалось, она его уже опережала: бросалась навстречу, тормоша, заливаясь счастливым смехом. Здесь он пережил опыт ожидания. И теперь возвращался по собственным следам, смакуя, осваивая это страшное состояние - ждать, когда нет человека и все-таки в любую минуту может показаться: может воплотиться, сразу, целиком, и все-таки его нет. Постепенно это бесцельное дежурство после рабочего дня, у витрины, стало привычкой; Боб терял чувство времени и начинал, по-настоящему, вслушиваться, всматриваться: вот, вот Сабина каблучками застучит по ступенькам - в сторону Museum of Modern Art. "Опоздала"? - скажет весело и уверенно тряхнет гривкой рассыпающихся волос.
Ему вдруг открылось… Когда встреча назначена в семь, а часы уже подбираются к восьми, то именно этой готовностью, одного, стоять без конца расстраивается свидание: чем больше он ждет, тем решительнее исключает возможность ее прихода.
Внизу подкатывали поезда и пачками выбегали наверх пассажиры. Сперва молодые, здоровые; затем - среднего возраста, обремененные ношей, детьми; последние - старики, калеки… А он все еще ищет, может быть в числе этих уродов Сабина: "Пусть на костылях, пусть горбатая, только бы наконец появилась".
"Вот уже 75 процентов за то, что она сейчас придет. А теперь 80,85". И все же ее не было. И эти 85 % никак не уплотняли ее на столько же частей: могли превратиться в 100, а затем в ничто. Но когда Сабина бывало окликала его, это была она: не сто процентов, а она… и так же трудно рассеять этот образ, как раньше трудно было из процентов вызвать его.
Порою мнилось: Сабина… нежность и тоска его выхлестывалась сразу на приближающуюся фигуру. Но вот разглядел: другая. И Бобу делалось страшно: обманом его всего кинули - пусть на минуту! - к этой чужой женщине. "Значит можно подменить"…
Полицейский прогуливается взад и вперед у витрины ювелирного магазина, быстрым взглядом ощупывает Боба Кастэра: негр, что-то бормочет себе под нос, ждет девочку. Не видя ничего предосудительного, полицейский отходит, однако не переставая за ним издали послеживать.
Янки готовы высадиться в Нормандии, русские великолепным броском покрыли равнину от Волги до Днепра. Освобождают Европу: немцы варят из нее мыло. А Боб Кастэр почему-то ищет Сабину на лестнице собвея, морщится от боли… Но если не будет этого, то незачем спасать мир от Гитлера и обезьян.
Там в застенках пытают: говорят истребили уже двадцать миллионов душ. Рубили, жгли, стреляли, вешали, отравляли газами, насиловали, вываривали жир, сдирали кожу для промышленных целей. А Бобу Кастэру чудится: его душевная боль не легче! Человек приспособлен главным образом к физическим страданиям, в душевном плане он почти дитя: вероятно потому что духовно большинство еще младенцы.
"В мире идет борьба с фашизмом, - недоумевающе шепчет Боб. - Но что такое фашизм? Когда плешивый редактор возвращает поэту стихи, под тем предлогом что он их не понимает, или заставляет сократить их, то это фашизм? Когда певец должен превратиться в чревовещателя, а ученый в рекламного жулика, то это фашизм? Когда мужчина имеет двух любовниц, то это фашизм? Когда жена жмет в театре ногу случайного соседа, это фашизм? Когда супруги целуются не желая того, когда врут, воруют, эксплуатируют, пестуют своих детей, а чужих душат? Когда человеку поручают всю жизнь заботиться о пакетах, что он может успешно выполнить только если сам обернется пакетом? Компромиссы, медленное умирание, обесцвечивание и усыхание души и тела, это похуже фашизма. Для того, чтобы бороться с фашизмом, не надо обязательно летать над Берлином или Токио. Я тоже воюю с фашизмом".
19. На углу 53-ей улицы
И самое дикое-что это случилось: Сабина тоже пришла туда - вдруг неудержимо потянуло.
- Боб, Бобик, - вскричала она. - Ты давно уже здесь?
- Не знаю, - опешив ответил. - Я прямо с работы. Который час?
- Около шести.
- С полчаса, что ли.
- Боб, Бобик, - повторяла она, плача и сияя. А потом сказала: - Знаешь, я очень волнуюсь. Ведь уже две недели запоздания.
Он не сразу понял. Потом пробовал успокаивать: столько было ложных тревог! Но вид ее, смятый, предвещающий испытания, заставил его содрогнуться: есть логика в новой беде, - чем шире плечи человека, тем больше на него должно падать груза. (Лучше всего изображать уже поверженного в прах).
Они шли по вечернему, зимнему Нью-Йорку. Погода стояла сухая, холодная, на редкость безветренная. Хорошо жить, быть довольным, молодым. Отправляться в горы, за океан, бороться с понятными стихиями!
Их щеки стянуло морозом, лица порозовели (даже у Боба что-то сдвинулось в окраске). Точно играючи они бодро шагали, держась за руки, - мимо небоскребов, издали подобных сияющим, рождественским елкам, мимо бездарных особняков, церквей-пародий и, совсем уже не интересных, прохожих. По привычке завернули в знакомую кафетерию. Болезненный, - "почти дневной", - искусственный свет… И такой красивой, нужной, родной ему вдруг показалась Сабина: шубка, теплые сапоги и трогательный меховой капюшон над печальным и ребячливо чистым лбом. Она поняла и, кокетничая, подставила для обозрения свой профиль (в шутку называла его безукоризненным). Улыбнулась: вполне счастливая, в сущности, только когда ею любовались. А потом:
- Такого опоздания у меня еще не бывало.
Она уже успела посоветоваться с одной докторшей. Делает анализ: через неделю будет ответ. За это время надо все подготовить. Теперь это очень трудно: сто долларов, да и то отказываются.
- Другого исхода ты не видишь? - спросил Боб.
Они сидели за столиком: по привычке взяли фруктовый салат. Ела она быстро и смакуя, а в глазах светились слезы. Ответила:
- Ты ведь сам понимаешь. Это всегда нас пугало. А при данных обстоятельствах, как можно!
В зеркале он увидел свое чужое, неприятное лицо. Через силу произнес:
- Помнишь, я тебе говорил, адвокат того же мнения: если родится белый ребенок…
- А если он родится метисом? И вообще, разве годится для опытов и судопроизводства фабриковать детей.
Он мог бы ей возразить, что всей кровью своею жаждет ребенка, давно, а теперь подавно: хоть какое-то утешение и легче уступить, примириться. Но сказал:
- Что касается денег, не беспокойся. Деньги будут.
Тогда Сабина взглянула на него, тоскливо, пронзенная насквозь:
- А другого выхода нет?
- Чего больше? Я сказал, что хочу ребенка. Но без любви… Если ты сомневаешься, разумнее не связываться.
И Боб обещал навести справки по поводу врача: у Поркина или на работе (один сослуживец недавно поведал о своих, подобного же рода, удачно разрешенных, затруднениях). На этом они расстались.
На Пятом Авеню две молодые женщины, дожидаясь автобуса, оживленно болтали. Донеслось:
- I tell you, you better get a small chicken.
У следующего угла кавалер говорил своей спутнице:
- I don't think she'll get a contract.
И почти тут же, у входа в магазин, мать шлепнула непослушную девочку, и та ликующе-удовлетворенно проревела:
- I got it, I got it!
"В обиходе большинства, глагол get играет доминирующую роль. Все существо выражает себя через такое или подобное ему слово. Если извлечь его, потушить в сознании, заморозить, останется пустая область, мякоть, пробел, - нерадостно думал Боб Кастэр, прокладывая себе путь верх по Пятому Авеню. - Словарь среднего обывателя равен 400–500 словам. Но одно слово он употребляет ежеминутно, другое часто, третье редко. В жизни каждого человека имеется слово, которое он произнес только раз. Если найти его, можно разрешить тайну данной жизни: это ключ! Есть еще другое слово: близко подошел и остановился у самого края… Так-таки сердцем не произнес: за всю жизнь. Между этими двумя словами ценность человека. Как между рождением и смертью. А все прочее почти не имеет значения. Разве только как подготовительный этап: найти, закрепить это слово. Слово есть Бог. Господи помоги мне", - шептал Кастэр, пробираясь к парку.
Здесь у фонтана, что против Plaza Hotel, Сабина его впервые поцеловала. Они гуляли в Central Park; он целовал ее: не отвечала, не сопротивлялась. Потом, возвращаясь к собвею, присели на краю фонтана. Была летняя ночь, возможно и луна и звезды (в Нью-Йорке звезды не запоминаются и растения не пахнут и птицы не поют: в Америке нет соловья). Сабина провела пальцем по его губам, изучая, примериваясь, и медленно склонившись, надолго, мягко и властно, приникла, присосалась. Теперь Боб Кастэр спешит мимо этих каменных плит, прохожие мчатся прочь, не задерживаясь, не замечая. Боб усмехнулся: воистину люди слепы и глухи. Этот камень кричит, стонет, плачет… Так ветеран из окна вагона узнает поле давнего боя и бессильно вздыхает, догадываясь, что ни один учебник не сможет повторить этого пасмурного дня, - пыльный кустик и вспаханное снарядами враждебно безразличное небо, - когда он полз, припадал и, наконец, оторвавшись, побежал в полный рост, с гневным и клокочущим подобием ура.
20. Гнев
Поезд нырял в подземельи; мигали тусклые электрические лампы. На полупустой грязной скамье сидел Боб Кастэр; сутулясь, устало закрыв глаза, он прислушивался к собственному шопоту: "горе, горе, горе"… душа его, что ли, выстукивала.
"Горе ездокам, горе пешеходам, горе стоящим на одном месте, горе поверженным. Горе молодым, горе старым, горе женщинам, детям, гермафродитам, педерастам, святым и соблазненным. Горе влюбленным, горе добрым и злым, счастливым и ропщущим. Горе безразличным, полумертвым, мертвым и живым, нищим, чахлым, атлетам. Импотентам и прокаженным, президентам и диктаторам. Горе всем и каждому, отдельно и в совокупности. Горе черным и белым, довольным и бунтующим. Горе святым, подвижникам, ангелам, бесам и грешникам. Горе нам и вам, им и тем. Горе горю, горе радости, весне, солнцу и бытию, сну и пробуждению, камню, дереву, телу и пустоте. Горе замерзшим, но горе и сгоревшим, горе бессеребренникам, лентяям, жертвам, героям и победителям. Горе, горе, горе"… - шептал он, расскачиваясь как дервиш.
Пассажиры с удивлением и опаской оглядывали небрежно одетого негра, что-то завороженно бормочущего: пьян, бредит…
"Вот человек, который не может себе найти места на земле, - продолжал напевать Боб Кастэр: - И постепенно даже потерял самого себя. Птицы небесные имеют гнездо, зверь лесной - нору. А Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову. И все, что от Него, не может найти себе места на этой земле. Так было, так есть и - не будет. Я вижу огонь падающий на ваши головы, о как бы я хотел что-б он уже низвергся"…
А дома Боб уже застал каких-то незнакомых, празднично одетых, дам и кавалеров. Была суббота и сосед, Ники, по обыкновению, давал party.
- Почему так рано? - подозрительно осведомился Боб: нет ли подвоха… Характер его явно менялся.
- Мы успеем пообедать en petit comite, - заверил Ники. - Это всегда приятнее.
За столом собрались только черные: хорошо, но скромно одетые джентльмены, очень спокойно, с достоинством, держащие себя женщины. Там было несколько юношей с Гаити, служащий одного крупного банка в Косто-Рико, сын бывшего президента маленькой республики, доктор, кончивший в Монпелье, их дамы. Боба Кастэра приняли учтиво, благожелательно, без фамильярности и назойливых вопросов. Так, ни одна девица не осведомилась: холост или женат он… и было это им явно безразлично. Закуски, roti de veau и омар. К мясу подавали красное вино: хозяин объяснил, что из всех местных это больше всего походит на бордо.
Беседа велась оживленная и занятная. Говорили о Пушкине (чей портрет висел на стене), о Прусте, о Рильке, о Томасе Вольфе, о раннем периоде Пикассо, о французском восемнадцатом веке. После еды, за черным итальянским кофе с ликером, был пущен в ход дорогой музыкальный ящик: редкие сюиты, Бах, Мусоргский, Моцарт. Гости курили, обменивались тихими замечаниями, улыбками признания, уважения, благодарности. Однако, к десяти часам хозяин начал проявлять признаки беспокойства: изменился, стал грубым и нахальным. Ящик с дорогими пластинками унесли, зазвучала дикая какофония ломающейся на полутактах музыки джаза. Ники даже надел другой галстук: яркий, с пятнами яичных желтков. На столе появилось блюдо с шипящей свининой. Лица других тоже преобразились - туповато-унылые, животные, словно маски идолов. Женщины прохаживались по комнате, вызывающе вихляя задом и грудью. Скоро нагрянули белые. Все в нелепых галстуках: лоск начищенных башмаков, похабные шутки и детский хохот. Они полагали: отправляясь в Harlem, должно вести себя примитивно… и давали волю своим натуральным повадкам. Цветные же не разубеждали их, наоборот, проникались тем же чувством. Так один юноша, недавно попавший в Нью-Йорк, наивно решил, что это и есть цивилизация - начал хватать свинину руками, хрипло вопить и щупать дам.
21. Вечеринка
Пили много и наспех, танцевали: терлись, извивались, отбивали трещотку, мучительно-мелкую, нескончаемую, бесплодную…
Пили и плясали: умело лавировали по узкому коридору вплоть до заповедной ванной - юркали, запирали дверь. Выходили оттуда, - словно выполнив бессознательный долг, - еще более ошарашенные и безликие.
Боб прыгал с одной негритянкой: стремительно она пробежала в ванную. Пока Боб тщился понять значение этого факта, матрос коммерческого флота, недавно вернувшийся из плавания с проломленным черепом, стрельнул за ней.
- Почему ты не зашел? - спрашивала она Боба, через минуту или часы.
- О, ему нужнее, он матрос, - отшучивался тот.
- Ты действительно хочешь меня? - домагалась честная женщина. Боб ее не слушал.
Как это произошло: рядом с ним на диване Магда. Маленькая Магда, что повела сына к парикмахеру и почернела. У нее отличительное пятно на левой груди. Вот она раздевается.
- Сними платье, совсем, - говорит она Бобу: - То really enjoy it.
- I need this room, - казалось шопотом, но властно, одержимая тайной силою, приказала Магда. И все послушно выскользнули из комнаты, провалились: за стенкой, в дырочки, щели и скважины, слышалось хихиканье, кваканье, блеянье, хрюкание, скребки, - тараканов, птиц, свиней, монстров.
Боб покорно разоблачился: два черных тела, - безвольные, анестезированные, полумертвые, - изображали что-то. Ложь. Он не черный. Он не мертвый. Он не желает целовать это жалкое существо. Душа его кровоточит и стенает: заблудилась и стучит в окно, кусая запекшиеся губы… А тело парализовано.
- Ты всегда такой? - спросила обиженно.
- Нет, первый раз в жизни.
- Все равно, - решила Магда. - Теперь ты со мной связан на веки. И в будущей нашей жизни мы встретимся. Если ты не врал, что сильный, ты и для меня пробьешь дорогу, - улыбнулась совсем не пьяной улыбкой, а несло от нее многими напитками.
Боб не мог говорить. Он не мог слушать. Он ничего никому не хочет давать. Он сам нуждается в помощи. Он болен и стар и отравлен, - "другие препояшут тебя", - и ему страшно. Страх и грусть сдавили ему горло.
"Сабина", - взмолилась душа… Где-то теперь ходит, дышит синий цветок, спасительный, родной. Никогда в жизни он ее не любил больше, чем в эту минуту и не чувствовал реальнее - близость. "Сабина". Скорее повидать ее, объяснить, покаяться. Она поймет, простит, спасет.
Посторонние уже давно набились в комнату; безобразные пары фантастически склонялись, никли по углам. Хозяин, Болль, один трезвый, расхаживал по загаженной квартире, курчавый красавец, снисходительно и брезгливо усмехаясь.
Боб начал торопливо одеваться: прилаживать, застегивать отдельные части туалета - с пьяной старательностью… "Посмотрите, я хоть выпил, но отлично знаю, что и как надо в таких случаях делать". Без галстука, захватив у себя в шкафу пальто, он выбежал прочь: в ночь, в Harlem, в стужу.