22. Контрабас
Возле 116 улицы Боб Кастэр проник в Парк и там, на первой скамейке, уткнулся в небытие, в отсутствие. Но постепенно, все ускоряя бег и усложняя рисунок, вереница образов, звуков, красок, запахов, бешено замелькала перед ним. И все упиралось в одно: его жизнь не удалась. Вдруг вспомнил одно из своих ранних стихотворений. Там человек занимается мелкими, частными, даже подлыми, делишками, а в углу стоит ангел и, закрыв лицо руками, плачет. Из жалости к своему Ангелу весь содрогнулся: "Клянусь, я не предам тебя, я не сдамся, буду достоин тебя"… может он вслух пробормотал это. Неожиданно, с края скамьи, отозвался старческий голос:
- Спасибо, спасибо, так и надо.
Боб удивленно разглядел - почти рядом - фигуру старика, бездомного, грязного попрошайки. Кашлянув, тот вежливо произнес:
- Надеюсь, не помешал.
- Ах, мне все равно, - решил Боб.
- Один великий шахматист поучал, - начал бродяга, словно продолжая прерванную беседу: - в шахматах надо быть злым. Это верно и не верно. Вообще в жизни, в творчестве, надо быть злым. Царство Божие берется силою. Когда из мрамора высекают улыбку ребенка, следует удалить резцом ненужные пласты. А камень сопротивляется, в этом диалектика минерала. То же и в собственной душе и с людьми. Побольше жестокости в духовном плане. Царство Божие берется силою.
- Вы скульптор? - спросил Боб: разговор и внешность нищего были так неожиданны для Нью-Йорка.
- Нет, я мистик, - скромно сообщил тот. - Вы тоже мистик?
- Нет, я просто несчастный человек.
- На скамейках парков, в этот час, сидят только несчастные люди.
- Да, но мой случай особенный, - обиделся Беб: - Из белого я превратился в негра.
- Мне 60 лет, но такого явления, как банальное горе, я еще не встречал.
- Извините, чем вы собственно занимаетесь?
- Я музыкант, играл на контрабасе, - объяснил старик. - Вы себе когда-нибудь задавали вопрос: о чем мечтал человек, пилящий, щиплющий контрабас… К чему он готовился, когда посвящал себя музыке? Догадываетесь?
- Нет.
- Ну вот. Он мечтал о виолончели. Из неудачных виолончелистов получаются контрабасы.
- Это замечательно! - вскричал Боб. - Они родились виолончелистами, а жизнь их превращает в контрабасы.
- Совершенно верно. Совершенно верно.
- Извините, - спросил Боб: - Но вы, очевидно, теперь не играете и на контрабасе?
- Да, я взбунтовался, - с достоинством согласился лохматый мудрец. - У вас найдется папироса? Спасибо. Контрабас давал мне приличный заработок; жена привела в дом сына от первого брака. Все было как у людей. Уютная квартира, ковры, друзья. И годы, десятилетия шагали незаметно, бесследно. О своей молодости, о виолончели я давно перестал думать. Только иногда, ночью, в постели, мне вдруг становилось страшно. Тишина, неподвижность и одиночество вызывали какие-то беспокойные и ужасающие предчувствия. Мнилось: вот, вот, я умираю, кончено, уйду из жизни. А ведь была чудесная возможность, несколько десятилетий изумительного совпадения: меня вырвали из небытия, одели, умыли, пустили по этой земле, дали козырь в руки… Но я ничего не сделал, не использовал, и вот ухожу в ничто, без аппеляции и без повторения. Тогда мысль моя обращалась к виолончели: я даже пробовал снова учиться играть. Но наверстать потерянное было трудно, а дилетантизм мне претил. Наступало утро: сутолока, заботы. Сын подрос, и днем казалось разумным ждать от него разрешения моих собственных, отложенных задач. И я жил. Работал в солидном оркестре. Квартира моя находилась в одном из редких, даже для Америки, жилых домов, на 30-том этаже. Привык, каждый день, почти четверть века: полет вверх, падение вниз… Но вот однажды забастовали работники вертикального транспорта и мне пришлось подыматься пешком. У меня слабое сердце, поэтому всходил я медленно, поминутно отдыхая, переводя дух. Путешествие продолжалось с лишним два часа. Представьте себе: бреду целую вечность по месту, надо полагать, хорошо знакомому. И вдруг оказывается: все кругом непонятно чужое. Я увидел жизнь в другом разрезе. Там отворяется дверь и выбегает юноша, а женщина ему что-то кричит в догонку; в приемной дантиста сидит пациент с искаженным лицом; супружеская пара звонит в контору адвоката по делам натурализации; откуда-то выскочила кошка и жалобно замяукала; в кабинете врача-венеролога бледный джентльмен узнает о своей болезни: он выходит на лестницу низко надвинув шляпу, подняв воротник пальто; из отворенного окна 20-го этажа свешиваются женские ноги с туфлями на высоком каблуке: сейчас она прыгнет вниз?.. И запахи пудры, крови, виски, бракоразводных исков, шантажа, типографской краски, злокачественных опухолей; звуки настраиваемых инструментов, всхлипывания детей, щелкания пишущих машинок, последних и первых поцелуев, радио-передач. Земная жизнь во всем своем неестественном искажении! Тогда я что-то понял. Что мне открылось, не знаю. Но одно было ясно: дальше так жить нельзя. Я умру, немедленно, сегодня ночью. Надо уйти, бежать, спасаться, сердце, сердце. Не помню как я очутился на стуле среди друзей. Меня поливали водою, поили каплями, врач щупал пульс: он говорил, что безумие подниматься на 30 этажей. Но я понимал другое. Безумие в другом. В тот же день я ушел. Бросил жену, сына, честный труд и контрабас. Вот собственно моя история. А сейчас, думаю, надлежит внести еще одну поправку. Тогда мне казалось: если буду продолжать жить по-старому, смерть или безумие неминуемы! Теперь я догадываюсь: были и другие возможности. Мог, подобно вам, превратиться в негра.
- Я бы предпочел умереть, - жалобно сказал Боб Кастэр.
- Ах, не говорите глупости, - отмахнулся старик.
- Но почему это выпало на мою долю?
- Вы не ушли. В какую-то минуту вы не сделали соответствующего вывода. Но мы помним: Бог по любви своей предоставляет много возможностей спасения. Вы христианин?
- Да, - ответил Боб, - христианин. Или вернее, хочу быть им.
Беседа заглохла. Боб укутался потеплее в пальто, съежился. Старик что-то бормотал, неразборчивое.
- Вы читали Паскаля?
- Отрывки.
- Паскаль берет вас за плечи, он повторяет: не спи, не спи, не спи.
Боб к удивлению своему почувствовал, как его трясут чьи-то могучие руки. Открыл глаза: туманный рассвет, теплый и гнилостный. Над ним стояло двое полицейских, критически его разглядывая.
- Где старик? - вскричал Боб Кастэр.
- Старика нет. И лучше бы тебе тоже провалиться, - посоветовали ему. - Доберешься своими силами или нам тебе помогать?
- Я не спал, я не пьян, зачем вы так говорите? - возмутился Боб.
23. Заколдованный круг
Как ни странно, после событий этой ночи Боб Кастэр почувствовал себя даже окрепшим, словно приложившись к благодатному началу покаяния и прощения. Приток новых сил был вполне кстати, ибо жизнь, - как всегда случается, - успела сразу швырнуть еще одну охапку тяжестей.
Во-первых, выяснилось, что адвокат Прайт столкнулся с враждебными кругами и обманывает Боба: под влиянием угроз Клана или гонорара масонских лож, чего-то другого или всех причин в совокупности, только он предал интересы своего клиента. Вел дело не честно. Бумаги, которые они сочиняли, никуда не отправлялись, и ответы, будто бы получаемые, оказались апокрифами. Боб набил ему морду. Роста Прайт был огромного и кулаки имел внушительные, но не защищался и принял наказание покорно. Однако, найти подходящего адвоката стало еще мудренее: трусили, виляли.
От прямой, неотложной цели приходилось сворачивать в сторону мелких и спорных забот. (Так биолог, чья основная задача открыть тайну жизни вообще, постепенно откатывается в мир насекомых и кончает свою деятельность на глазном нерве дрозофилы).
Анализ показал, что Сабина беременна.
- Если ты настаиваешь, я буду разумеется с тобою до конца: не у тебя операция, а у нас обоих, - объяснил Боб.
- Ведь иначе нельзя, - умоляюще, но упрямо решала она.
Сабину возмущали его доводы. Она не считала это убийством. И во всяком случае: плодить несчастных и портить свою личную жизнь - большее преступление. Если бы он упоминал о своей любви, о их любви, даже в прошлом, о твердом желании сохранить именно этого ребенка (а не отвлеченно), Сабина бы уступила. Но Боб так не говорил. Наоборот, ему нужна была ее самочинная готовность итти на жертву - улыбаясь, на эшафот. А этого, очевидно, Сабина не могла дать.
Вдобавок ко всем бедам, доктор Поркин, пользовавший Боба, успел незаметно исчерпать весь запас своей доброй воли. Не то, что он собирался прервать лечение. Нет. Но у Боба создавалось впечатление, что на этом пути многого ждать не приходится. Он побывал у хирурга, друга Поркина, который предлагал совершить пересадку кожи: хотя бы местную, - и вызвать реакцию на остальных участках. Но операция сложная и болезненная. И Боб, хотя бы по недостатку времени, пока не решался!
На служебной лестнице Боба также обидели: перевели из отдела классиков в отдел школьных пособий, - в другой подвал. Благодаря этой уловке жалование Боба оказалось уменьшенным на полтора доллара в неделю и уравнено с окладом остальных негров. Хозяин издательства был поклонником Dale Carnegie и горькие пилюли предподносил подслащенными, по системе этого великого американца. Он, впрочем, обчелся: один славянин так жестоко избил его за дешевое христианство и ничего не стоющую любезность, что ему, основателю фирмы, понадобился гипс и больничная койка.
От шефа подотдела классиков Боб без труда узнал адрес врача, сделавшего аборт: "Человек хороший, хотя несколько странный", - сочувственно предупредил бывший начальник.
И робкой парой, держась за руки, Боб и Сабина поднялись по неказистой лестнице. О, если бы они поняли тогда стук своего сердца: всю нежность и печаль… о, если бы они поверили только.
Доктор не проявил энтузиазма: "теперь очень опасно, дорого, в сущности, почему ей не рожать?"
- Но вы настаиваете, тогда лучше делать немедленно! - перешел он на другую крайность.
Сабина желала подождать еще с недельку (все-таки продолжала надеяться).
Операцию условно назначили к этому времени: середина февраля.
- So long, - сказал доктор, выпроваживая их.
Они стояли на ветренном, студеном 2-м Авеню: близко катила лед East River и присутствие огромных масс замерзающей воды ощущалось всем нутром. Сабина долгим взглядом припала, присосалась к Бобу. Он не обращал уже внимания… Раньше надеялся: вдруг заплачет, вскрикнет, уткнется в грудь, - "милый, ненаглядный, прости, родной, прежний мой". Теперь испытывал только раздражение: унизительное, бесплодное примеривание, высчитывание, сравнение.
Виновато, растерянно озираясь, она зашагала к Собвею, - на работу, - исчезла, как фантом, под землей.
24. Макс и Ко
Она служила секретаршей у литературного агента. Патрон ее - сокращенно: Макс - не стал великим писателем только потому, что роль мэнаджера гораздо ответственнее и требует большего дарования. Целыми днями, иногда даже в праздники, Макс давал инструкции, переучивал европейских литераторов, натаскивал энергичных американских юношей и вдов, правил рукописи, спорил, разбирал, ставил хирургический диагноз и трепанировал. Телефонная трубка была у него зажата меж ухом и плечом, - негр тут же лощил его сапоги, - одной рукой он что-то отмечал в календаре, в другой он держал рукопись, просматривал ее, ухитряясь еще отвечать на спешные запросы сотрудников.
Искусство для Макса родная стихия, и только эти бестолковые "творцы" мешали ему своей непонятливостью. В голове у него царил образцовый порядок, но когда он встречал людей, поживших в Европе, то всегда чувствовал себя неловко, словно в сумасшедшем доме, когда не знаешь доподлинно с кем разговариваешь: доктор ли, больной, санитар? Прочитав рукопись, Макс сразу улавливал суть и мог объяснить: хорошо ли это, плохо и почему… и как, изменив структуру, улучшить произведение. Ибо много зависит от структуры.
Вообще, произведение делится на содержание и форму. Бывает хорошее содержание и неумелая форма - это провал. Возможно банальное содержание и удачная форма - это интереснее.
Еще имеются - типы! Очень важно: типы - центральные и побочные. Оформляется вещь при помощи диалогов и description. Главное - диалог. Description знаменитые писатели сами не делают - поручают своим секретаршам. "Когда вы описываете воду, - поучал Макс, - следует играть прилагательным опасный: безопасная вода, небезопасная волна, опасная глубина… это всегда удовлетворяет".
И, конечно, надо быть реалистом: human. Если героиня влюбилась, но у того жена, то это конфликт между страстью и долгом: human. "Но если вы занимаетесь человеком, который не желает умереть: ни сейчас, ни через 40 лет… то это надумано. Великие писатели вам не пример: только когда прославитесь, начнете фантазировать".
Блестящие идеи осеняют любую барышню, а вот отлить как следует, это уже мастерство, техника. Макс имел даже философию искусства: маленькая истина, постепенно превратившаяся в отвратительную ложь: "искусство обращается к эмоциям человека; если я, прочитав книгу, почувствовал волнение… отлично; а если не подействовало, значит дурно".
- Но вас больше всего задевают коньяк и женские ноги! - рассердился как-то один из его немолодых уже клиентов и ушел хлопнув дверью (а потом вернулся: в других конторах хуже).
Действительно, теория Макса утыкалась в нищету его эмоционального опыта. "Представьте себе папуаса или 14-ти летнего мальчишку, чьи душевные движения являются высшим арбитром… и вы поймете в какой опасности наша культура", - не раз порывалась Сабина ввязаться в спор. Но сказать такое, значит смертельно уязвить его. "Замечательно, но это не искусство", - часто повторял Макс загадочную фразу: - "это не литература". В его башке все было поделено, классифицировано: роман, повесть, пьеса, исторический роман, публицистика, философия, наука, - без переклички. Так, в детских пособиях, физика, химия, ботаника, в разных концах книжки и нигде не сливаются. Он обладал удивительным нюхом: прочитав наскоро, в присутствии автора, рукопись, Макс выуживал лучшее место, - сравнение, сцену, - и говорил: "Это очень хорошо, но здесь не кстати". Один француз, рассвирепев, попробовал объяснить ему, что бессмертные книги сохраняются в веках только благодаря этим неожиданным, великолепным отрывкам: одолеть нынче целиком Илиаду, Данте, Дон-Кихота, Шекспира, скучно и бесполезно… гениальная страница потому неуместна, что она гениальна, и нужно сохранить ее хотя бы выпирающей, а не кромсать, резать. Но Макс не обращал внимания на "гениальных" фанатиков; к тому же он сознавал: задача автора отстаивать свой товар, дело редактора защищаться, а его роль, посредника, сглаживать противоречия.
Если бы Макс говорил: - Я вас не учу писать, я вас учу продавать… Сабина простила бы ему многое. Но нет, он искренне одобрял всю эту убийственную для творчества систему. Макс утверждал: "Принесите мне воистину талантливый рассказ и я наверно его продам. Все вещи, которые мне возвращают, имеют дефекты: я вижу их".
Но после несколько месячных пыток и мытарств, Макс, вдруг, вручал писателю чек, - куш, превышавший иногда его десятилетий заработок, там, на родине. Было над чем задуматься. Так множились кадры соблазненных, усталых, патриотически настроенных мудрецов, популяризаторов чужих (а иногда и собственных, ранних) идей, трудов, находок.
- Я теперь понимаю, почему большие американские писатели живут в Европе годами, - признался Сабине русский журналист, дожидаясь приема у Макса.
С очерком этого русского вышел следующий анекдот: Героиня, молодая девушка засмеялась: "и слыша ее смех, все в доме невольно заулыбались"… Так значилось в тексте. И Макс запротестовал: "Невозможно, кто видел, что они все в разных комнатах заулыбались?" Спор продолжался в связи с другим положением: чудное утро, море, пляж, чайки, - герой пленен красотой природы, но чувствует, однако, себя несчастным, лишним. Макс решил: "нелепо, окруженный таким великолепием, герой должен радоваться". После скандальных препирательств, русский уступил и добился чека.
- Америка странный мир, - сообщил он Сабине, получая деньги. - Она имеет свои плюсы.
- Вы не знаете Америку, - возмутилась Сабина и горько потом жаловалась Бобу.
У Боба Кастэра занятия протекали в несколько иных условиях, но не менее лживых и бездарно-ограниченных. Постно-религиозный, скупо-христианский, лже-добродетельный и самоуверенно-меркантильный дух.
Предполагалось, что сотрудники попадутся идиоты, кретины и устанавливалась (сверху) надлежащая практика - рутина - на все возможные случаи; поскольку рабочий соответствовал этому интеллектуальному уровню, дело двигалось согласно плану; если же служащий проявлял интерес, самостоятельность, т. е. был живым человеком, не только дома или на рыбной ловле, но и в предприятии, то он страдал, оказывался вредным и удалялся, подобно наросту. Из двух телефонисток, место одной постоянно освобождалось: и этих, кочующих, барышень Боб всех заметил. Ту же, что без перебоя сохранялась, - т. е. пришлась кстати, - Боб не запомнил: ни голоса, ни лица, ни имени. Доска, идеальная, плоская, сглаженная. Утешение начальства, созданное в процессе сверх-естественного отбора.
Никаких перемен, даже улучшений! Рутина и только. Вам платят за рутину. Ничего не затевай в разрез с освященной нормой, даже если это явно диктуется здравым смыслом. Произошла непредвиденная заминка? Спроси старшего, он позвонит дальше. Ответа нет? Не важно: ты покрыт, - you are covered, - ответственность переложена. Главное, избегай инициативы и личной ответственности. Инерция. Не думай. Программа рассчитана не индивидуально, а на группу, на артель.
"Американизм это клюква Соединеных Штатов, - думал Боб. - Большей отсталости, технической и организационной, трудно найти и на Балканах. Тут какая-то тайна".
Довольно гладко и без резкостей Боб Кастэр высказал это заведующему персоналом: тот громил их за очередную погрешность по отношении к Святой Рутине.
- До войны у нас цветных не принимали. Всем известно, что они ленивы и недисциплинированы. Но такую распущенность, как ваша, мы даже не предполагали возможной.
- Вы дурак, - заверил его Боб. И откланялся. Он легко нашел другое место, однако, катясь вниз по социальной лестнице. Между прочим выяснилось еще одно неудобство его положения: круговая порука, зависимость неизвестных собратьев от его поведения. Если Боб, в шутку, приставал к золотушной итальянке, работавшей в той же Cafeteria, то пострадать могла раса черных в целом. Отныне, только семья его, вид, племя, принимались во внимание.
Дни мелькали хмурые, невзрачные, без запаха, без света, без вдохновения, как в тюрьме или в культурном концентрационном лагере. Ему недоставало друзей: пяти-шести человек его круга, интересов, устремлений. Но их нельзя найти. Даже люди, близкие ему по Лондону или Парижу, претерпевали здесь странные изменения, - в своем роде под стать трансформации Боба Кастэра, - перерождались. Конечно, Сабина. "Она мне нужна теперь. Именно сегодня. Скажу ли я это ей когда-нибудь?"