"Те, которые трогал кот", были выставлены на витрине, и их Перечница-старшая давала четыре за реал, а тех, которые брала из ящика, только два. Ребятам было не так уж важно, что кот трогал пряники. Случалось, он их не только трогал, но и это мальчишек не слишком смущало. При любых обстоятельствах четыре пряника лучше двух, считали они.
Что касается лупы, то ее однажды принес в школу Герман-Паршивый. Его отец держал ее у себя в мастерской, чтобы осматривать обувь, но Андрес, "человек, которого сбоку не видно", редко пользовался ею, потому что у него было хорошее зрение. Он пускал бы ее в ход, если бы лупа обладала способностью приподнимать юбки женщин, но, "для того, чтобы икры казались более толстыми и шершавыми, чем они есть на самом деле, - говорил он, - не стоит употреблять оптические приборы".
С лупой Германа-Паршивого они в то весеннее утро проделали всевозможные опыты. Сперва Роке-Навозник и Даниэль-Совенок, собрав в фокусе солнечные лучи, прикурили самокрутки из картофельной ботвы. Потом тщательно изучили шрамы, которые при увеличении приобретали причудливые и чудовищные очертания. Потом стали рассматривать друг у друга глаза, язык, уши, и, наконец, им надоела и лупа, и странные образы, которые она вызывала к жизни.
Возвращаясь из школы, они увидели кота Перечниц, который уютно примостился на блюде с пряниками, красовавшемся на краю витрины. Кот сладострастно мурлыкал, подставляя солнцу пушистое черное брюшко и наслаждаясь теплой погодой. Когда они подошли, он открыл один глаз, до жути зеленый и круглый, и недоверчиво посмотрел на них, но, убедившись, что находится в безопасности за зеркальным стеклом, опять погрузился в сладкую дремоту.
Никто не способен указать то место в мозгу, где зарождаются великие идеи. Не мог и Даниэль-Совенок сказать, не соврав, в какой потаенной извилине родилась у него мысль поместить лупу между солнцем и черным брюшком кота. Она возникла сама собой, как бы в силу естественной необходимости, подобно тому, как бьет вода из родника. Но как бы то ни было, в течение нескольких секунд солнечные лучи сходились на теле кота, образуя блестящее пятнышко на черной шерсти. Три друга выжидательно наблюдали за физическим процессом. Они увидели, как заискрились верхние волоски, чего пока не замечал кот, не изменявший своей сонно-сладострастной позы. Огненное пятнышко на темном брюшке оставалось неподвижным. Внезапно оттуда стала подниматься струйка дыма, и в то же мгновение кот Перечниц сделал акробатический прыжок, сопровождаемый яростным мяуканьем, которое затем перешло в жалобный писк и мало-помалу затихло где-то в глубине лавки.
Трое друзей, не сговариваясь, бросились бежать. Но Перечница-старшая оказалась проворнее их, и ее расстроенное лицо выглянуло из двери прежде, чем мальчишки успели скрыться под горой. Перечница погрозила им вслед кулаком, плача от бессильной злобы и бранясь:
- Обормоты! Бесстыдники! Я так и знала, что это вы! Негодяи, вы обожгли моего кота! Но уж я вам задам! Вы у меня попомните!
И они действительно попомнили, потому что дон Моисес, Пешка, поступил с ними похуже, чем они поступили с котом. Однако на них и оборвалась цепь искуплений. И Даниэль-Совенок спрашивал себя: "Почему за то, что мы немножко обожгли кота, нам дают десять ударов линейкой по каждой ладони и заставляют весь день держать на поднятой руке толстый том Священной истории, в которой больше ста цветных гравюр, а на того, кто по своему произволу подвергает нас этой пытке, никто не налагает еще более сурового наказания, которое в свою очередь повлекло бы за собой еще более суровое, и так далее вплоть до смертной казни?" Но нет. Хотя это рассуждение отнюдь не было лишено смысла, кара, обрушившаяся на них, не имела последствий. Таков был установленный педагогический порядок, который волей-неволей приходилось соблюдать. Таково было своенравное, нелогичное и пристрастное правосудие взрослых.
Медленно тянулись минуты, болели колени, дрожала затекшая рука, и Даниэль-Совенок думал о том, что единственное в жизни стоящее дело - это как можно скорее перестать быть ребенком и превратиться во взрослого. Тогда он сможет спокойно жечь кота с помощью лупы, не потрясая общественных устоев и не подвергаясь преследованиям дона Моисеса, учителя, безнаказанно злоупотребляющего своими правами.
А случай в туннеле? Ведь в истории с лупой все же была одна невинная жертва - кот, а в истории с туннелем не было, да и могли оказаться жертвами только они сами, но тем не менее их опять били линейкой по рукам и заставляли часами стоять на коленях и держать над головой тяжеленную книгу. Это было бесчеловечно, это было явное злоупотребление властью - ведь если бы они попали под поезд, разве дон Моисес, Пешка, в конечном счете не почувствовал бы облегчения? А раз так, за что же он их наказывал? Может быть, именно за то, что они не попали под поезд? В таком случае, перед ними была суровая альтернатива: либо погибнуть под колесами поезда, либо три дня кряду стоять на коленях, держа над головой Священную историю, в которой больше ста цветных гравюр.
Роке-Навозник тоже не сумел бы сказать, в каком участке мозга зародилась у него странная мысль поджидать в туннеле скорый поезд, спустив штаны. Они и раньше иногда проверяли свою выдержку, встречая в туннеле товарно-пассажирский или почтовый поезд. Но эти поезда шли медленно, и, пропуская их мимо себя в темноте подземья, они почти не испытывали сильных ощущений. Нужно было придумать что-то новое. И Роке-Навозник предложил такой эксперимент: дождаться скорого поезда в туннеле и, когда он будет проходить мимо, всем троим одновременно облегчиться.
Даниэль-Совенок, прежде чем согласиться, высказал некоторые разумные возражения:
- А если кому не захочется?
Навозник ответил непререкаемым тоном:
- Захочется, когда загрохочет поезд.
Они не подумали только об одном: где оставить штаны. Если бы не это упущение, ничего не раскрылось бы. Как ничего не произошло бы в тот день, когда Паршивый принес в школу лупу, если бы не было солнца. Но в воздухе постоянно носятся какие-то дьявольские существа, которые находят удовольствие в том, чтобы вносить сумятицу в невинные поступки детей, усложняя самые обычные и простые ситуации.
Кто мог думать в этот момент о судьбе штанов, когда на карту ставилась собственная судьба? Разве тореро заботится о своем плаще, когда рога быка в какой-нибудь пяди от его паха? И если даже бык раздирает плащ, тореро не влетает от матери и ему не приходится иметь дело со взбешенным учителем, который лупил бы его линейкой по пальцам и заставлял бы стоять на коленях, держа над головой Священную историю. И кроме того, тореро платят немало денег. А они шли на риск без надежды на вознаграждение, на аплодисменты или хотя бы на трофей в виде трубы или колеса паровоза. Они хотели только убедиться в собственной храбрости. Неужели за это они заслуживали столь изощренной пытки?
Скорый поезд ворвался в туннель, свистя, пыша паром, разбрасывая искры, сотрясая горы и скалы. Трое мальчишек, бледные от волнения, сидели на корточках с голыми попками в полуметре от рельсов. Даниэль-Совенок почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, что мир рушится, распадается, летит в тартарары, и мысленно перекрестился. Паровоз пронесся мимо него, и ему обдало зад клубом горячего пара. От оглушительного грохота задрожали стены туннеля. Перекрывая громыхание железа и свист воздуха, до него донесся крик сидевшего рядом Навозника:
- Обхватите руками колени!
И Совенок изо всех сил обхватил руками колени, потому что так приказывал вожак и потому что так легче было противиться почти непреодолимой тяге, засасывающей под колеса поезда. Обхватил руками колени, зажмурил глаза и натужился. Он был счастлив отметить, что добросовестно выполнил то, чего от них требовал Навозник.
Когда поезд прошел, трое друзей прыснули со смеху. Паршивый выпрямился и принялся кашлять: наглотался дыма. Потом закашлялся Совенок, а напоследок и Навозник. Навозник никогда не позволял себе закашлять первым, как бы ему ни хотелось. Тут тоже существовало негласное соревнование.
Они еще смеялись, когда Роке-Навозник поднял тревогу:
- А где же штаны?
- Должны быть здесь, - откликнулся Совенок, шаря в темноте вокруг себя.
Паршивый сказал:
- Осторожнее, не наступите…
Навозник на минуту забыл о штанах.
- А вы опорожнились? - спросил он.
Совенок и Паршивый в один голос с удовлетворением ответили:
- Да!
- Я тоже, - сказал Роке-Навозник и хохотнул по поводу редкого единодушия их кишечников.
Но штаны все не находились. Шаря по земле, мальчишки добрались до выхода из туннеля. Попки у них были в угольной ныли, а опасение, что они потеряли штаны, придавало их лицам комически ошеломленное выражение. Им уже было не до смеха. Мысль о разгневанных родителях и беспощадном учителе не очень-то располагала к веселью.
Внезапно они заметили метрах в четырех впереди, на тропинке, тянувшейся вдоль путей, какой-то черноватый лоскут. Роке-Навозник поднял его, и все трое тщательно осмотрели. Наконец, Даниэль-Совенок еле слышно вымолвил:
- Это обрывок моих штанов.
Потом на тропинке стали попадаться и другие лохмотья. Воздушная волна подхватила штанишки ребят, и поезд разорвал их в клочья, как разъяренный зверь.
Если бы не эта неожиданная неприятность, никто не узнал бы о приключении в туннеле. Но зловредные существа, которые постоянно носятся в воздухе, опять испортили все дело. Однако, разумеется, даже их дьявольские происки не оправдывали наказания, которому подверг троих друзей дон Моисес, учитель. Пешка всегда и во всем перебарщивал. А кроме того, наказывать учеников, по-видимому, доставляло ему несказанное удовольствие - по крайней мере в таких случаях рот у него до того перекашивался, что чуть не кусал разбойничью черную бакенбарду.
Вы скажете, что войти в селение без штанов - скандальное дело? Конечно! Но как еще можно было поступить в подобном случае? Уж не следовало ли им из стыдливости вообще не возвращаться в селение, раз они потеряли штаны? Было просто ужасно; что Даниэль-Совенок, Роке-Навозник и Герман-Паршивый вечно оказывались перед лицом таких дилемм. И еще обиднее было то, что их поступки, которые ни прямо, ни косвенно не касались дона Моисеса, учителя, вызывали у него такое ожесточение.
XV
Дон Моисес, учитель, часто говорил, что ему как хлеб нужна жена. Но прошло уже десять лет с тех пор, как он прибыл в селение, а все еще оставался без жены, которая была ему так нужна. Перечницы, Зайчихи и дон Хосе, настоящий святой, признавали, что Пешке нужна жена. Прежде всего по соображениям профессионального престижа. Учитель не может являться в школу в каком угодно виде - это вам не сыровар или, скажем, кузнец. Положение обязывает. Конечно, первое, к чему обязывает положение, это приличное жалованье, а дон Моисес, Пешка, такого жалованья не получал. Поэтому не было ничего удивительного, что дон Моисес, Пешка, всегда ходил в том самом костюме, в котором десять лет назад приехал в селение, теперь уже совсем истрепанном и чиненом-перечиненом, и что он даже не носил нижнего белья. Нижнее белье стоило столько, что глаза на лоб лезли, а учителю надо было не спускать глаз со своих сорванцов.
Что верно, то верно, Камила-Зайчиха плохо обошлась с ним. Дон Моисес, учитель, одно время увивался за ней, а она дала ему от ворот поворот, потому что, как она говорила, он был криворожий и беззубый. И глупо сделала. Пако-кузнец был прав, когда утверждал, что это не является серьезным препятствием, поскольку Зайчиха, если бы вышла за него, могла бы поцелуями поставить ему рот на место и выправить физиономию. Но Камила-Зайчиха заартачилась: мол, чтобы попасть в губы, учителя надо целовать в ухо, а ей это неприятно. Пако-кузнец не сказал ни "да", ни "нет", но про себя подумал, что целовать человека в ухо во всяком случае не так неприятно, как целовать заячью морду. Так из этого дела ничего и не вышло. Зайчиха по-прежнему висела на телефоне, а дон Моисес, учитель, изо дня в день ходил в школу без нижнего белья, с обтрепанными манжетами и с продранными локтями.
Однажды во время каникул, в солнечный летний день, когда трое друзей смотрели, как Паскуале с мельницы и Антонио-Брюхан играют в кегли, Роке-Навозник изложил Даниэлю-Совенку и Герману-Паршивому зародившийся у него план.
- Послушай, Совенок, - сказал он вдруг, - а почему бы Саре не выйти за Пешку?
Даниэль-Совенок разинул рот: это было колумбово яйцо. Как ему самому не пришла в голову такая простая в разумная мысль?
- Ясное дело! - откликнулся он. - Почему бы им не пожениться?
- По-моему, - прибавил вполголоса Навозник, - чтобы пожениться, нужно только одно: чтобы люди в чем-нибудь сходились. А Сара и Пешка сходятся в том, что оба меня терпеть не могут.
Даниэлю-Совенку Навозник начинал казаться гораздо умнее, чем он думал, и все, что тот сказал, представлялось ему таким правильным и многообещающим, что он смог только повторить:
- Ясное дело!
Навозник продолжал:
- Представляете, как было бы здорово, если бы мы с отцом остались в доме одни, без Сары. А в школе дон Моисес всегда делал бы мне поблажку как брату его жены, да и вам тоже как лучшим друзьям брата его жены. Кажется, я попятно говорю?
Даниэль-Совенок с необузданным энтузиазмом, естественно вытекавшим из его нежелания вновь представать перед неправым и беспощадным судом учителя, опять воскликнул:
- Ясное дело!
- Ясное дело! - подхватил Паршивый, заразившись его воодушевлением.
Навозник с сомнением покачал головой.
- Но надо, чтобы они захотели пожениться, - сказал он.
- А почему же им не захотеть? - возразил Совенок. - Пешка уже десять лет ищет себе жену, а Сара была бы рада подцепить мужа. Сестра у тебя не больно хорошенькая.
- Я знаю, она уродина; но ведь и Зайчиха уродина.
- А что, Сара привередливая? - спросил Паршивый.
- Какое там! Когда ей в молоко попадает муха, она со смехом говорит: "Ну, собирайся в дорогу", и как ни в чем не бывало проглатывает ее вместе с молоком, а потом опять смеется, - сказал Роке-Навозник.
- Так в чем же дело? - спросил Паршивый.
- Муха ей больше не досадит, раз - и нет ее. А выйти замуж совсем другое дело, - сказал Навозник.
Трое друзей помолчали. Наконец Даниэль-Совенок сказал:
- Почему бы нам не устроить так, чтобы они встретились?
- А как это сделать? - спросил Навозник.
Совенок вскочил и отряхнул рукой пыль со штанов.
- Пойдемте, сейчас узнаете.
Они вышли из кегельбана на шоссе.
- Мы напишем Пешке записку, как будто от самой Сары, - заговорил Совенок в лихорадочном возбуждении. - Понимаете? Твоя сестра каждый вечер выходит на порог поглядеть на людей. Мы напишем ему, что она его ждет, и когда он подойдет к вашему дому и увидит ее, то подумает, что она и вправду его поджидает.
Роке-Навозник угрюмо нахмурился, как обычно, когда его что-нибудь не совсем устраивало.
- А если Пешка узнает почерк? - сказал он.
- Мы его изменим, - с жаром вмешался Паршивый.
- А если он покажет письмо Саре?
Даниэль на минуту задумался, потом сказал:
- Мы напишем ему, чтобы он сжег письмо, прежде чем идти к ней, и чтобы он никогда не заговаривал с ней об этом письме, если не хочет, чтобы она умерла от стыда и никогда больше не посмотрела ему в лицо.
- А если он не сожжет? - не сдавался Навозник.
- Сожжет, - сказал Совенок. - Паскудный Пешка боится так и остаться без жены. Он уже староват и к тому же знает, что у него перекошен рот. И что от этого на него противно смотреть. И что женщинам не нравится целовать мужчину в ухо. Зайчиха это прямо сказала.
Роке-Навозник добавил, как бы про себя:
- Да, он ничего ей не скажет про письмо, чтобы не испортить дела. С тех пор, как Камила отказала ему, он боится остаться холостяком. Ты прав.
Мало-помалу в широкой груди Навозника возрождалась вера в успех. Он уже видел себя без Сары и без нависшей над его головой постоянной угрозы в виде линейки учителя, он уже предвкушал вольность, которой до сих пор не знал.
- Так когда же мы напишем это письмо? - спросил он.
- Сейчас.
Они как раз поравнялись с сыроварней и вошли. Совенок взял карандаш и лист бумаги и написал печатными буквами: "Дон Моисес, если вам нужна жена, то мне нужен муж. Я буду ждать вас в семь часов в дверях моего дома. Никогда не говорите со мной об этом письме и сожгите его. Иначе я умру от стыда и никогда больше не посмотрю вам в лицо. Сделайте вид, что случайно встретились со мной. Сара".
В обед Герман-Паршивый подсунул письмо под дверь учителя и в тот же день без четверти семь вместе с Даниэлем-Совенком вошел в дом Навозника, чтобы с сеновала через оконце наблюдать за ходом событий. Все было продумано, но дело чуть не провалилось. Когда они пришли, Сара, как обычно, держала Навозника взаперти на чердаке. А было уже без четверти семь. Даниэль-Совенок был уверен, что Пешка, который уже десять лет мечтал жениться, не опоздает ни на одну минуту.
В пролет лестницы, как тяжелые капли, падали слова Сары. Хотя Даниэль-Совенок уже тысячу раз слышал эту песню, он невольно вздрогнул:
- Когда мои глаза, остекленевшие и выкатившиеся из орбит от ужаса перед неотвратимой смертью, устремят на тебя угасающий взгляд…
Навозник, должно быть, знал, что уже около семи, потому что отвечал скороговоркой, не давая Саре окончить фразу:
- Иисус милосердный, смилуйся надо мной.
Сара остановилась, услышав, что кто-то поднимается по лестнице. Это были Совенок и Паршивый.
- Эй, Сара, - нетерпеливо сказал Совенок, - прости Навозника, он больше не будет.
- А откуда ты знаешь, мошенник, что он сделал? - сказала она.
- Наверное, что-нибудь плохое. Ты никогда не наказываешь его без причины. Ты справедливая.
Сара польщенно улыбнулась.
- Подожди минутку, - сказала она и продолжала торопливо, стараясь как можно скорее покончить с наказанием: - Когда я лишусь чувств, и мир сокроется от меня, и я буду стонать в предсмертной агонии…
- Иисус милосердный, смилуйся надо мной. Сара, ты кончила?
Она захлопнула молитвенник.
- Да.
- Ну, открой.
- А тебе это послужит наукой?
- Да, Сара. Сегодня мне было очень страшно.
Сара встала и открыла дверь чердака, явно довольная. Она начала медленно спускаться по лестнице. На первой площадке она обернулась.
- Смотрите, не бедокурьте, - сказала она, словно содрогнувшись от смутного предчувствия.
Навозник, Совенок и Паршивый, ни слова не сказав друг другу, бросились к оконцу. Навозник смахнул рукой паутину и выглянул на улицу. Совенок с тревогой спросил:
- Она уже вышла?
- Выносит стул и работу. Садится, - отвечал Навозник и вдруг торопливо бросил: - На углу улицы показался Пешка!