- Да Вы войдите в комнату и сядьте в ней на что хотите, - сказала она, вытеревшись. - Мне еще минут десять надо.
- Вы не торопитесь, - из-за двери посоветовал гость. - Я навсегда приехал.
- Понятно, - вздохнула Эмма Ивановна Франк и осознала, что погибла. - Ну, раз навсегда… - Десяти минут не потребовалось: она так и вышла - в халате, с распаренным лицом. - Что ж… Дайте я на Вас хоть нагляжусь, Дмитриев Вы Дмитрий Дмитриевич.
- Будет еще время, - пообещал тот. - Вы лучше пока в порядок себя приведите.
Да, заявочки… Но делать нечего. И Эмма Ивановна Франк подчинилась.
А был Дмитриев Дмитрий Дмитриевич небольшим пухлым старикашкой с лысою головушкою. И нос пуговкой, причем пуговкой женской, то есть некрупной, красной и блестящей. На пуговке в беспорядке росло несколько волосков - очень черных. Глаза же были совсем маленькими и непонятно какими по цвету. Тот еще вид, в общем…
Эмма Ивановна Франк надела зеленое платье с черным поясом и черные же лодочки. Взбила волосы, глаза подвела, попудрилась - все без энтузиазма: не оценят… И - вышла. Старикашка, сняв пальто, оказался одетым в новый с иголочки костюм - отчетливо коричневый, неотчетливо коричневую рубашечку; вокруг шеи имел синий галстук, а на ногах - желтые-прежелтые ботинки нашего-пренашего производства. У ног же имел чемодан, обклеенный многочисленными видами немецких городов и украшенный еще надписью по диагонали (сине-красной) - "С приветом из Германии".
- Так, - сказала Эмма Ивановна Франк. - Вы ко мне с приветом из Германии?
- Нет… то есть да, - не понял старикашка, скосив глаза к чемодану. - Это внуков. Он из Германии на той неделе вернулся - и мне сразу стало негде жить.
- На той неделе - это на какой? - придралась Эмма Ивановна Франк.
- На прошлой, - уточнил Дмитрий Дмитриевич.
- Ну-ну… Я сейчас чай поставлю. Чаю хотите, конечно?
- Я ел, - отчитался образцовый гость.
- Есть я Вам пока не предлагаю. Я чаю предлагаю - выпить.
- Сами-то будете?
"Заботливый!" - умилилась Эмма Ивановна Франк и интеллигентно ответила: - Если позволите.
- Ну, что ж, побалуемся…
Вот так и будем с ним - жить и баловаться, жить и баловаться. Заплакать, что ли, тут… на кухне? Поздно, голубушка, плакать: доигралась. И угораздило же - придумать игру эту дурацкую. Зачем? А затем, что с ума сходила от одиночества. В Воронеж поехала - кого навещать!.. Поленьку Лиознову, с которой лет сорок не виделась и могла бы еще сорок, если осталось сорок… Говорить с Поленькой не о чем, скучно, пошла в скверик, там Дмитриев этот Дмитрий Дмитриевич весь в снегу ходил: туда - и обра-а-атно, туда - и обра-а-атно, челночком эдаким. Туда - и обра-а-атно… Ну и сыграла с ним в "Вы-мне-снились". С тоски, конечно, и безо всяких намерений. Текст традиционный. У-каждого-психа-своя-программа, кто это сказал? У нее - игра в "Вы-мне-снились", и что же? Дело, конечно, в объекте, а объект был явно не тот в Воронеже. Но ведь и не планировалось ничего особенного - поговорить планировалось. Поговорить и разойтись… Интересно люди иногда реагируют! Однажды вот какой-то совсем уж ненормальный старичок на бульваре в Москве схватил ее за плечи, целовать начал, умолял ночь с ним провести. Эмма Ивановна Франк бежала тогда по бульвару так быстро, как могла, а могла она не очень быстро. Впрочем, хулиган-старичок, кажется, вообще никак не мог - во всяком случае, не гнался, слава богу. Пришла домой, рассказала Манечке - компаньонке своей… та в ужасе была: Эммочка-как-Вы-можете-это-же-безнравственно-я-бы-со-стыда-умерла! Почему безнравственно? У каждого психа… и так далее, почему безнравственно? Скорее уж глупо… хотя бы и потому, что без-ре-зуль-тат-но: никто всерьез не клюнул на "Вы-мне-снились"! В такие игры в молодости хорошо играть - теперь что уж… Теперь только если вот Дмитриев, Дмитрий Дмитриевич - с-приветом-из-Германии.
Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора… Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз - и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.
- Балуйтесь, - сказала и добавила: - Озорник.
Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился - стоял около.
- Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?
- Это можно, - согласился тот, помявшись. - В ногах правды нет.
Мудрый… Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой… уселся и в комочек съежился.
- Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?
- Стесняюсь еще.
Непосредственный… Скоро перестанет, наверное, стесняться - такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают… Но пока стесняется. Чай, вон, остывает - не притронется.
- Ну, Дмитрий Дмитриевич!..
- А?
- Чай же надо пить: холодный невкусно.
- Вы первая начинайте.
Торгуется… Да-а, не жизнь будет - малина. И на меня смотрит: сделаю глоток - как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется - загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла… Бедная ты Эмма Ивановна Франк!
- Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.
- Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.
- Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.
- Немецкое. Вы вот… печенье берите.
Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель-жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.
"Голодный! - затосковала Эмма Ивановна. - Надо бы супом его накормить, а я чай даю…"
- Я вообще-то мало кушаю, - отрекомендовался тот. - А сейчас - это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете - не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.
У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.
- Вас невозможно забыть, - сказала она с трудом.
- Правда? - обрадовался гость. - Мне это лестно. - И стал дальше печенье есть.
А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть - это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое…
- Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику… колбасы пожарю…
- Это можно… тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!
- Эмма Ивановна Франк.
- Ах, вот что… Ну, извиняйте. А внук - он ничего у меня, вы плохо не думайте. Положительный человек, два года - как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос - девушка объявится хорошая или что… куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил… Правильно решил-то? - И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.
- Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.
- Метраж… метра сорок два будет?
- Наверное. По-моему, сорок два и есть.
- У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.
- Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.
- Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.
- Нехитрое? - Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!
- А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.
И заплакала Эмма Ивановна Франк - ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, - дура… Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.
- Я хозяйственный, - утешал ее Дмитрий Дмитриевич. - В магазин там или починить что - это я всегда. Ой, - спохватился, - я же подарочек… сувенир воронежский! - Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. - Это вам.
- Спасибо. - На коробочке было написано "Воронежский сувенир" - точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, - а оказался в ней утюг.
- Утюг, - сказала Эмма Ивановна Франк. - Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.
- А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, - прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. - Мне говорят, книга - лучший подарок.
- Нет, - сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. - Лучший подарок - утюг. - Она промокнула глаза галстуком платья.
Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово "утюг": утюг, утюга, утюг, утюгу… Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать…
- Можно я переоденусь? - неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:
- Конечно, что за вопрос!
- Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. - Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. - Или нет… я лучше в туалете переоденусь.
- Господь с Вами! - замахала руками Эмма Ивановна. - Не нужно этого… в туалете. Я ведь могу и выйти. - И вышла в другую комнату.
За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.
- Иголочки с ниточкой не найдется у Вас? - В дверном проеме убедительно заколыхались полосатые штаны.
Уменьшительно-ласкательное отношение к иголке с ниткой растрогало Эмму Ивановну.
- Что там случилось? Я не понимаю по штанам: мне их видно плохо.
- Да вот же! - Дмитрий Дмитриевич развернул штаны как знамя. - Пуговица оторвалась, а мне пока стыдно перед Вами в таком виде.
Он все время говорит "пока"… ах да, мы же с ним отныне вместе - вместе до самой смерти!
- Иголка с ниткой на кухне, только Вы вряд ли найдете. Я сейчас принесу.
- Но тогда Вы с закрытыми глазами идите, - потребовал Дмитрий Дмитриевич. - Мы же еще не в таких отношениях…
Эмма Ивановна без страха вошла в комнату и остановила взгляд на Дмитрии Дмитриевиче, стоявшем в трусах и прикрывавшем пижамными брюками мужские части тела.
- Я не умею ходить с закрытыми глазами. У меня от этого голова кружится… Да перестаньте Вы так нервничать - что я, по-Вашему, мужчину в трусах не видела?
- Не знаю, - призадумался мужчина-в-трусах, одновременно рдея, как венгерское яблоко.
- Давайте штаны, я сама пришью. Пуговица где?
- Потерялась… - Протягивая брюки, Дмитрий Дмитриевич стыдливо соединил пухлые колени.
И вдруг Эмма Ивановна начала хохотать. Не смеяться, заметьте, - хохотать, и не нервически, а от всей души. Неизвестно откуда пришел хохот этот - внезапный, как почтальон. Она в упор смотрела на гостя и просто-таки умирала от смеха. А тот совсем сначала скис, однако через минуту уже тоже улыбнулся… заулыбался, заулыбался и неожиданно, прежде всего для себя, залился тоненьким смехом, время от времени попискивая. Он все-таки удивительно был похож на щенка, ну вылитый щенок! Насмеявшись, они внимательно посмотрели друг на друга - и внезапно смутившаяся наконец Эмма Ивановна отправилась на кухню пришивать пуговицу к штанам. Дмитрий Дмитриевич кряхтел одиночестве, потом сказал:
- Я, извиняюсь, опять забыл, как Вас зовут…
"Склероз… Склеротик еще!" - с непонятной радостью подумалось ей.
- Прошу Вас запомнить: Эмма Ивановна Франк. Постарайтесь, пожалуйста, не спрашивать больше. Эмма Ивановна Франк, 1918 года рождения, немка, беспартийная, незамужняя. - Она сделала паузу и с удовольствием произнесла: - Певица.
- Спойте, пожалуйста, мне какую-нибудь песню, - быстро среагировал гость и умолк, судя по всему собираясь слушать.
- Какую же песню Вы хотели бы услышать, драгоценный Дмитрий Дмитриевич Дмитриев? - Она вернулась с его штанами.
- Можно вас попросить, - обиделся тот и от обиды стал надевать штаны прямо посреди комнаты, - не употреблять моей фамилии: у вас это как-то легкомысленно получается.
- Пардон, - извинилась по-французски Эмма Ивановна. - Так какую же песню?
- "Миллион алых роз", - размечтался Дмитрий Дмитриевич, окончательно облачась в чешскую свою пижаму: причем, стало ясно, что пижам до этого он не носил никогда, поскольку вел себя в ней, как если бы на нем был надет фрак.
- Это не мой жанр, - улыбнулась Эмма Ивановна. - Я исполняю старинные романсы.
- А-а, - разочаровался Дмитрий Дмитриевич, упихивая вещи в чемодан. - Ну… тогда можно не петь.
- Я и не собираюсь, - успокоила его Эмма Ивановна и отвернулась к окну.
- Ой, я, кажется, не то сказал…Вы пойте, конечно, я не против!
- Ни за что! - отрезала она и пошла разогревать суп, наказав гостя паузой - достаточной, чтобы воспитать целую гимназию.
Они и суп ели молча. Дмитрий Дмитриевич даже не поднимал глаз от тарелки, с отчаяньем наблюдая за собой, как быстро он ест. Однако после супа отчаянье почему-то пропало - более того, начал он поклевывать носом и даже всхрапывать. Продолжая педагогический террор, Эмма Ивановна без единого слова вымыла посуду, потом нечаянно поймала Дмитрия Дмитриевича за его занятием и улыбнулась. Они перешли в комнату. Гость зевал как заведенный.
- Я всю ночь не спал от волненья перед встречей. Вы извините меня за мой сон сейчас, это неделикатно я делаю.
- Вот Ваша кровать… то есть диван, можете укладываться.
- Только я постельного белья не привез. Я думал, Вы скажете нам надо вместе спать.
- Этого-то уж я Вам никогда не скажу! - возмутилась Эмма Ивановна, готовая было к примирению. - Не пугайтесь, пожалуйста.
- А чего мне пугаться? - расхорохорился сонный Дмитрий Дмитриевич. - Я на своем веку не с одной женщиной спал.
- Думаю, что на Ваш век и хватит, - закрыла тему Эмма Ивановна и поинтересовалась: - Вам руки не надо перед сном помыть?
- Да у меня чистые. - Гость проверил. - Мне вот в уборную хочется - это да. У Вас совмещенная?
- Отдельная, - отчеканила Эмма Ивановна.
- Это я люблю, в Воронеже тоже отдельная была. А то все время кажется, что пока ты там, так сказать, сидишь, кому-нибудь обязательно руки мыть надо.
И бодрым, как ни странно, шагом направился Дмитриев Дмитрий Дмитриевич в туалет - словно в бой, на штурм, в поход! Только что военных песен не пел… и из ружья не стрелял. В ванную пошел все-таки, но по-другому уже, миролюбивее. Там долго фыркал, плевался, вылез мокрый, полотенце попросил. Лег в приготовленную постель, сказал: - Бывайте, - и уснул с пол-оборота.
Эмма Ивановна посидела на кухне, выпила цитрамон: голова разболелась. От цитрамона голова не прошла. Давление подскочило, наверное. Плохо. Это она понервничала - и было, между прочим, от чего. Жизнь, в общем-то, рушилась… не шуточное дело! Значит, что же - обед надо на завтра варить? И не овощной, между прочим, супчик, вроде сегодняшнего, а какой-нибудь борщ там… наваристый. С костью во всю кастрюлю - этой, как ее… мозговой. И на второе - ой, второе теперь будет!.. - опять же мясо. Да, мясо-по-домашнему. По-домашнему… ужас. И компот. Ну уж компот - это дудки. Без компота обойдется… Она закрыла глаза, опустила голову на руки - и нечаянно задремала, даже уже снилось что-то: облако такое пушистое, белое. И вышел из облака этого Дмитриев Дмитрий Дмитриевич с винтовкой, стал стрелять и кричать: - Компот давай, пора! - Пришлось вздрогнуть и проснуться. Из комнаты в кухню и обратно, как маленькая тележка на многих колесиках, катался не то чтобы оглушительный, но густой и вместе рассыпчатый храп - именно того самого тембра, который лучше всего улавливает человеческое ухо. "Восхитительно", - вслух сказала Эмма Ивановна и пошла на храп с намерением прекратить его раз и навсегда, но в темноте наткнулась на что-то: прямо под ноги в освещенную переднюю снова вывалилась куча белья - все та же. Замачивая белье, поймала себя на том, что напевает: "Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…"
"Деградируем?", - спросила и взглянула в зеркало: оттуда смотрело моложавое лицо - и написано на лице этом было немыслимое, бурное счастье.
- Чему радуешься, дура? - обратилась она к лицу, стерла всю косметику и пошла спать - мимо тележки на множестве маленьких колесиков, которую все еще возили по квартире, на тележку эту стараясь не глядеть. Между тем с тележки съехало на пол одеяло. Дмитрий Дмитриевич лежал на диване как зародыш: поджав пухлые колени чуть ли не к подбородку - и светился во сне бледным светом чешской пижамы. Пришлось одеяло поднимать и укрывать спящего.
- Спасибо большое, - сказал зародыш и открыл глаза. - Ручку… разрешите поцеловать?
"Версаль!" - подумала Эмма Ивановна и, быстро наклонившись к дивану, неизвестно зачем поцеловала Дмитрия Дмитриевича в губы. И вышла из комнаты. И закрыла за собой дверь. В своей комнате плюхнулась в кресло и сказала: "Ну и глупо". Прислушалась: тележку перестали возить. Значит, начинается… сейчас начнется. Дмитрий Дмитриевич ищет уже ногами под кроватью тапочки - тапочки у него новенькие, немецкие… пантофельн. С минуты на минуту он появится перед нею во всей красе. Эмма Ивановна зажмурилась от ужаса и бросилась в ванную - только бы успеть проскочить мимо двери, за которой подозрительно долго уже не возят тележку!.. Успела - и дверь на задвижку: ррраз! Привет, Дмитрий Дмитриевич.
Сидя на краешке ванны, она чувствовала себя в безопасности. Не станет же он дверь ломать, в самом деле! Ему ведь жить тут еще, а со сломанной дверью не очень-то… Господи, что за мысли! Даже если я… как бы сказать… взволновала Дмитрия Дмитриевича, то он, скорее всего, просто встал с диванчика и теперь ждет ее в комнате. Это, между прочим, ужасно… Сколько же мне тут сидеть, на краешке ванны? А пока Дмитрий Дмитриевич не устанет ждать и не пойдет опять к себе на диванчик. Она поднялась, приложила ухо к двери: вроде тихо пока. Постояла… Взяла тюбик с дневным кремом, прочитала: нанести крем тонким слоем. Нанесла. Покончив с этим, тщательно напудрила лоб, нос, щеки, немножко шею. Чуть-чуть подкрасила губы, самую малость подвела глаза… Ну и как? Да в общем опять порядок!
И, громко щелкнув задвижкой, Эмма Ивановна Франк вышла в коридор с совершенно победительным видом… В комнате у нее никого не было. Зато по соседней комнате продолжали возить тележку - причем с удесятеренной скоростью.