Это была песня о дороге. И о белокрылом красавце-журавле, вытеснившем синицу в свободное плаванье и выбравшем чьи-то руки в качестве места своего пребывания.
Какой рассвет…
За горизонт
Луна ушла, взглянув прощально.
И лунный свет накрыл крылом
Журавль белый изначально…
…Я не запомнил всей Ларисиной песни, но припев состоял из слов, под каждым из которых я готов был подписаться в любой момент. И даже пожалел о том, что эти слова были сказаны не мной:
…Пролегла моя дорога
Между замком и чертогом,
Между храмом и острогом,
Между Богом и небогом…
Одного этого припева было достаточно, чтобы рассказать о моей жизни больше, чем я смог бы сделать в самой подробной своей биографии.
И неизвестно, что было значительней в словах моей Ларисы: вопросы или ответы?
Но в этот момент встать эти вопросы могли только перед теми, перед кем они стоят постоянно.
Для меня в Ларисиной песне, как и во всех ее стихах, было меньше о том, что у меня есть, и больше – том, чего мне недостает.
А значит, о том, чего я хотел бы хотеть.
Она рассказывала обо мне больше, глубже, интересней, а значит, лучше, чем я сам рассказывал себе о себе.
В этой песне, как и в моей жизни, не было тоски, но была грусть. Грусть по тому, что еще не сделано…
…Обнаженная любимая женщина прекрасна, и если какой-нибудь мужчина не признается в том, что хотел бы видеть любимую женщину обнаженной, значит, он признается в том, что он лжец. Или – глупец.
Обнаженная Лариса на берегу, с гитарой в руках, была прекрасна и как женщина, и как поэтесса.
Это был готовый образ и для поэмы, и для романа, и для картины, и для гимна.
И сама она была и поэмой, и романом, и картиной, и гимном…
…Слушая песню Ларисы, я так задумался, что не обратил внимания на то, как быстро в лучах рассветного солнца туман рассеялся, проясняя пологий берег, на самом верху которого мы поставили свою палатку. И когда со стороны берегового откоса раздались аплодисменты, я просто повернул голову в ту сторону, не совсем понимая, что происходит.
Тут я вспомнил, что ночью, то ли сквозь сон, то ли наяву, мне показалось, что я слышал шум моторов проезжающих или подъезжающих машин.
Теперь оказалось, что кроме нашей палатки на склоне за ночь было поставлено еще несколько таких же временных обителей, отличающихся друг от друга только раскраской.
Разумеется, палатки не пришли на склон у реки сами, и в них были люди.
И этих людей разбудила песня Ларисы.
Разбудил ее голос.
Людей оказалось много. Но никто из них не был лишним…
…Сейчас не то время, когда барды собирали стадионы, но я видел залы, в которых выступала Лариса.
Я видел людей, специально приходивших для того, чтобы узнать то, что она могла сказать людям, пришедшим услышать ее.
Но это были люди, знавшие – куда они идут.
А сейчас, на берегу реки, Ларису слушали люди, которые искали уединения. И песня Ларисы оказалась тем, что именно нашли эти люди в своем поиске.
Именно тем, что людям было нужно.
И ладошными звуками каждый из этих людей отдавал дань и Ларисе, и самому себе.
Люди, стоявшие у палаток, были разными, но во всех нас оказалось много общего.
И в этот момент это общее стало главным.
Выходило так, что иногда то, что люди одинаковые – не является их недостатком.
Меня не смутило то, что все стоявшие у палаток видели мою поэтессу обнаженной – Лариса была не голой женщиной, а символом откровенности, символом правды.
И в то время, когда, взяв из рук Ларисы гитару и накинув ей на плечи свою рубашку, я краем глаза заметил, что женщины, стоявшие у палаток рядом со своими мужчинами, тоже не были перегружены одеждой.
Но видел я и другое.
Я видел мужчин, находившихся рядом со своими желанными красавицами, и видел то, что эти мужчины в чем-то завидовали мне.
Завидовали тому, что именно я поведу бардессу в свою палатку…
…Когда мы садились в машину для того, чтобы вернуться в столицу, нас провожали взгляды друзей, имен которых мы даже не знали…
33
…Нет ничего проще, чем взаимоотношения мужчины и женщины.
Именно поэтому эти взаимоотношения такие сложные…
…Вышло так, что однажды мы с Ларисой заговорили о браке.
О том, как мы его представляем, и у нас получилось, что мужчина – такое же семейное создание, как и женщина.
Просто женщина ищет в браке гарантию, а мужчина – безраздельность прав.
– Ты так и не предложил мне выйти за тебя замуж.
И в ответ на эти Ларисины слова я промолчал:
"Порядочность заключается еще и в том, чтобы не обещать ответственности там, где не уверен в том, что можешь эту ответственность нести".
Лариса выслушала мое молчание и правильно поняла меня:
– Не переживай.
Чтобы трезво оценить свою неуверенность – нужно быть очень уверенным в себе человеком.
– Милая, мы ведь с тобой никогда не ссоримся.
– А, – махнула рукой Лариса. – Все равно все ссоры между мужчиной и женщиной заканчиваются одним и тем же.
– Чем?
– Тем, что женщина должна снова напомаживать губы…
…Мы с Ларисой любили друг друга, помогали тем, кому могли помочь, занимались творчеством и даже однажды попытались сделать свою Родину лучше.
И я был оптимистом, позабыв о том, что оптимизм – это разновидность глупости.
А потом Лариса ушла…
…Верность – явление безграничное.
Но знакомое с пограничными войнами…
…Однажды генеральный директор зачем-то пригласил к себе в офис президента клуба современного творчества.
Президент съездил к генеральному директору.
Потом – еще раз.
Потом – еще.
А потом президент не вернулась.
Не знаю, что у них произошло.
Вернее – вру.
Конечно, знаю.
Тот человек дал поэтессе то, что не мог ей дать я.
От шубы до автомобиля "Мазерати".
От изданного трехтомника до ужинов в "Плазе".
А мне пришлось позвать на помощь душе свою голову. И голова помогла моей душе не осудить женщину за то, что она хочет быть счастливей, чем она есть.
Женщина может оказаться слабее шубы не потому, что она нечестна, а потому, что она – женщина.
И шуба – это не подлость женщины.
Это – ее слабость…
…Однажды, уже не помню, по какому поводу, я сказал Грише Керчину:
– Понять женскую логику может не каждый, – и он ответил мне:
– Пусть тебя это не расстраивает.
– Почему?
– Потому, что всю остальную логику не может понять вообще никто…
…Потом Лариса позвонила мне:
– Я не смогла противиться себе.
А может, просто в наше время любовь обесценилась… – в ее голосе мне послышались слезы – самая прямая речь женщины.
И попытался онормалить ее ощущения, потому что не хотел осуждать.
И не хотел, чтобы она осуждала сама себя.
Женщину судят только те, кто не могут ее понять:
– Я понимаю, друг мой.
Тебе нечего виниться.
– Если ты скажешь, я останусь с тобой, – прошептала Лариса. И повторила вновь:
– А может быть, любовь в наше время вообще обесценилась…
– Нет, я ничего не скажу.
– Почему?
– Потому, что я не смогу дать тебе то, что может дать тебе он.
Того, что ты заслуживаешь.
И потом, ты сама только что сказала, что любовь в наше время обесценилась.
– Слава Богу.
– Почему? – так уж складывался наш разговор, что своими "Почему?" мы перебрасывались как теннисисты мячами на разминке.
– Слава Богу.
– Почему?
– Потому, что о любви я соврала.
– Знаешь, как я сопротивлялась этому, – проговорила Лариса, делая ударение не на слове "как", а на слове "сопротивлялась", и я ответил ей, не сумев скрыть вздох:
– Не знаю.
Но, наверное, очень хотел бы это знать…
Мне захотелось перевести этот очень больной для меня разговор в более светлое русло:
– Ну и как теперь твоя жизнь, Лариса?
В особняке не тесно?
– У меня сейчас ванная больше, чем была квартира.
И вся зеркальная.
Стою посредине и думаю.
– О чем?
– О себе думаю…
С такими ногами, и такая дурра.
– Ну, что же, – вздохнул я, – постарайся иногда быть глупой…
…Ларисин избранник поступил честно.
Он не стал делать вид, что меня не существовало на свете.
И я не мог не отметить для себя, что среди тех, кто имеет много денег, встречаются порядочные люди.
Мы встретились.
У правой стены Центрального Дома художника, на небольшой асфальтированной площадке, от которой было рукой подать и до дорогого ресторана "Палитра", и до дешевого входа в филиал Третьяковской галереи.
Так что это место вполне можно было считать нейтральной полосой.
А бабье лето, между тем прошло, и осень превратилась из теплой в обыкновенную. С желтыми и красными листьями на мокром асфальте, сыростью в воздухе и небом цвета постаревшего металла недрагоценной группы.
Листва облетела с деревьев, и от природы остались одни обглоданные скелеты…
…Они приехали на джипе "Порше Кайен".
Вдвоем.
Без охраны.
Только с шофером.
И он, выйдя из машины, помог выбраться Ларисе.
И даже в том, что он не стал прятать Ларису от нашей встречи, было что-то, что, будь я сторонним наблюдателем, заставило бы меня поставить ему плюс.
Он был высок, выше меня и, наверное, занимался спортом, и если бы между нами произошла драка, наверняка справился бы со мной.
Впрочем, нет ничего глупее, чем драться за женщину.
Глупее только – за нее не драться.
С первого же взгляда я увидел то, как внешне изменилась Лариса.
Все, что было на ней, стало очень дорогим, а моргавшие блеском бриллианты в ушках не могли скрыть даже ее распущенные волосы.
Одежда меняет женщину больше чем мужчину, и женщина, пришедшая на встречу со мной, была той же, что я знал, только отчасти.
От той немногой части, на которую я больше не имел права.
Да я и не собирался предъявлять никаких прав, хотя бы потому, что не захотел бы мешать ей стать счастливой по-настоящему.
Лариса молчала и, взглянув мне в глаза, опустила свои.
А мне захотелось крикнуть:
– Лариса, ты ни в чем нее виновата передо мной!
Тебе не в чем оправдываться! – и это был весь мой ответ ее опущенным глазам. – И прощаться нам просто, хотя бы потому, что на все вопросы, встающие сейчас перед нами, ответы находятся именно там, где встают вопросы.
А моя боль – только моя.
Я плачу этой болью за ту радость, которую ты дарила мне.
За то, что была в моей жизни – это очень небольшая плата.
И я не откажусь от первого в памяти из-за второго в сегодняшнем дне.
Я благодарен тебе, Лариса.
Но я ничего не смог сказать.
Вот так мы и стояли втроем.
Молча.
И я понял, что он любит ее.
Я понял это по тому, как он встал между мной и Ларисой, слегка заслонив ее.
Защищая ее от меня.
Защищая ее и свою любовь к ней от моей любви…
– …Я знаю многое о вашем прошлом, – он нарушил молчание.
Наверное, потому, что мужества в нем оказалось больше, чем во мне.
И мне ничего не осталось, как ответить:
– Никого не интересует прошлое того, у чего нет будущего.
– Я могу что-нибудь сделать для вас?
– Нет, – ответил я.
– Может, вам нужны деньги?
– Нет.
– Н-да.
Вы – второй из моих знакомых, которому не нужны деньги.
Возможно, у вас ко мне есть какие-нибудь вопросы?
– Есть.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос.
– Скажите, а кто – первый?
– Что – первый?
– Кто первый ваш знакомый, которому не нужны деньги? – спросил я, и Ларисин избранник, очень внимательно посмотрев на меня, пожал плечами, словно речь шла об очевидном и известном всем и каждому:
– Билл Гейтс…
– …Вот моя визитная карточка.
Если понадобится, звоните в любое время.
– Не понадобится, – сказал я. И он тихо ответил мне:
– Если не понадобится – все равно звоните…
34
…Подъезд, в котором я живу и работаю, обыкновенный для подмосковной пятиэтажки: два алкоголика, милиционер, три молодых мамы, две женщины легкого поведения, три – тяжелого, средний бизнесмен, два мелких торгаша, четыре гражданина из братских республик и пять пенсионерок.
Женщины легкого поведения отличаются от женщин тяжелого поведения тем, что никогда не ругаются по поводу того, что тарифы ЖКХ опять поднимаются.
Интеллигенции, если с огромной натяжкой не причислить к этой прослойке меня, нет.
Как и во всей стране.
Машина во дворе у нас разные, от "Жигулей", именуемых "Ладами" до "Мерседеса", и в количестве, вполне достаточном для того, чтобы бабки-пенсионерки ругали автовладельцев на чем свет стоит.
Среди этих машин была и "Хонда" моего старшего сына, которую он оставил под окнами моей мастерской со словами:
– Посторожи.
– А если что-то случиться?
– Не переживай, папочка, – все застраховано.
– Да, – ответил я сыну, хотя в душе усомнился в том, что на свете действительно застраховано все.
И – ото всего…
…В погоде был такой же бардак, как и во всем остальном, и осень, слегка похолодив природу, оголив деревья и покрыв асфальт мрачными лужами, куда-то запропастилась, вернув тепло до такой степени, что женщины поснимали осенние колготки…
…Я курил на лавке у подъезда, когда во двор въехала черная "Мазерати", за рулем которой сидела Лариса.
Она вышла из машины, а я поднялся со скамейки, и мы оба молча смотрели в глаза друг другу.
– В этой жизни я любила только тебя, – прикончила молчание Лариса, и я ответил единственное, что мог ответить на эти слова:
– После моей смерти можешь считать себя моей вдовой.
– Если бы у тебя было много жизней, одну из них ты посвятил бы мне? – по тому, что было непонятно, говорит Лариса серьезно или шутит, мне стало ясно, что она спрашивает серьезно.
– Я и одну жизнь не сумел посвятить тебе.
– Ну, а все-таки?
Как бы ты поступил?
– Не знаю.
Я ведь и сейчас, сегодня – не знаю, как потупить?
А только тот, кто знает, как нужно поступать каждый день, понимает – как нужно поступать каждую жизнь…
– …У тебя был один-единственный недостаток – ты хотела стать моей женой, – прошептал я, и Лариса, погладив крыло своей "Мазерати", ответила мне так же тихо: – А у тебя был единственный недостаток – ты не хотел быть моим мужем…
– … Теперь у тебя все хорошо, Лариса.
Во всяком случае, у тебя есть все.
– Он дал мне все, – ответила теперь уже бывшая моя поэтесса, а потом – прибавила:
– А ты дал мне все остальное.
– Раз уж ты здесь, Лариса, зайди, – проговорил я, сам не зная – ни чего желая, ни – на что рассчитывая.
– Я не войду в твой дом.
– Почему? Раз уж ты приехала.
– Потому, что ты не можешь потом пойти в мой дом.
И если я зайду к тебе, это будет предательством и по отношению к тебе, и по отношению к нему.
Поедем в лес.
– Нет, Лариса.
– Почему?
– Потому, что в лесу я могу захотеть затащить тебя на заднее сиденье, а ты можешь не удержаться и позволить мне это сделать.
И это станет предательством и по отношению ко мне, и по отношению к нему, и по отношению к тебе.
– Поедем в лес! – повторила Лариса, и я почувствовал то, как она изменилась.
Передо мной была женщина, научившаяся приказывать.
И это был не приказ барина холопу, а приказ генерала полковнику.
Генерала, принимавшего на себя ответственность за то, что произойдет в дальнейшем.
Лариса была красивой и талантливой женщиной, а значит, красота ее была агрессивной. Красотой, достигающей своей цели.
– Ты понимаешь, что я буду делать с тобой, если мы поедем в лес, Лариса?
– Понимаю, – ответила бывшая моя поэтесса, опустив глаза:
– Будешь меня ларисить…
…"Мазерати" вернула нас в мой двор через час. Вернула каждого из нас в свой мир.
– Ну, ты скажи: быть богатой – это очень приятно?
– Ага.
Одни проблемы.
Раньше у меня было два брючных костюма: один светлый и один темный – и я всегда знала, что надеть.
А теперь одежды шесть шкафов, а, не поверишь, надеть нечего.
– А как твои дела? – Как и были, – ответил я, – только иногда хочется напиться.
И, услышав мои слова, Лариса вытащила из кабины гитару и, облокотившись на полировку автомобиля, тихо наиграла мотив:
…Ты мне говорил о разном.
Ни разу за веки кои,
Не спутав запой с оргазмом.
Не спутав оргазм с запоем…
– Это было о тебе, – проговорила Лариса, перебирая при этом струны. – А это – обо мне:
Клетка из золота, словно из стали…
Жду в воскресенье – не Воскресенья…
Мы были – любовники…
Стали друзьями…
Невероятно!..
Какое паденье!..
Красивая, умная, богатая женщина, имеющая возможность выбирать себе зал, импровизируя, устроила свой шутливый микро-концерт посреди замусоренного двора для меня.
Одного – меня.
И я был благодарен ей именно за это мгновение.
А потом ей стало пора.
И она на прощанье спросила:
– Ты будешь завтра дома? – и я ответил ей честно:
– Не знаю, милая.
– Почему?
– Потому, что на свете ничего завтрашнего еще ни разу не было.
Лариса сделала мне подарок тем, что показала, что наша последняя встреча, возможно, не последняя.
А значит, моя последняя судьба – не последняя тоже…
…Каждый раз, уходя от меня, она уносила рюкзак ласковых и нежных слов, которые я говорил ей, иногда невпопад, но ни разу не завязав узла на душе…
…Смотреть вслед отъезжающей черной машине мне пришлось недолго, только до тех пор, пока машина не скрылась за поворотом. Там, где был выезд со двора на главную дорогу.
Я сидел и курил, а мой взгляд озирался по сторонам.
На первом этаже, в соседнем подъезде ставили пластиковые окна, и мастеровые замеряли проем сантиметровой рейкой.
И, когда из двери нашего подъезда вышел муж Лады, Гена, и, закурив тоже, присел на лавку рядом со мной, я спросил его:
– А почему оконные проемы не могут сделать одинаковыми, чтобы не пришлось мерить каждый раз?
В это время из-за кирпичной коробки гаража вышел пьянчужка и, встав недалеко от того места, где недавно стояла Ларисина машина, стал мочиться в кустах.
Мы с Геной оба посмотрели в его сторону, и Гена спросил:
– С балкона я видел, что тебя привезла женщина на "Мазерати".
Кто она?
– Она – женщина, песни которой я слушал раньше, и сплетни о которой не слушаю теперь.
Муж Лады вновь посмотрел на пьянчужку, стоявшего около того места, где совсем недавно стояла машина Ларисы, и проговорил:
– Люди разные, а ты спрашиваешь, почему окна одинаковые сделать не можем?
Страна у нас такая.
Родина…
…Я остался один и задумался:
"Где же она, моя Родина?
Там, где пивной воротила покупает себе место в Законодательном собрании?
Или там, где на берегу реки, распустив волосы, обнаженная красивая женщина поет свою песню?.."
…???…