И я вновь промолчал, хотя ответ был мне очевиден: "Если люди были только людьми, проблем действительно было бы меньше.
И у Бога, и у самих людей".
Женщина, подошедшая к нам, была того неопределенного возраста, который встречается в наших бывших колхозными деревнях: то ли это тридцатилетняя старушка, то ли – хорошо сохранившаяся на природе пенсионерка. И с этой наверняка успевшей пожить и правильно, и неправильно, и по-своему хорошо, и по-человечески плохо, но так и не дожившей ни до чего женщиной спорить не хотелось и не моглось.
"Вера существует для того, чтобы людям жилось лучше, – подумал я, стоя между женщиной и развалинами ее храма. – Верующим и в мирное время, и на войне легче – они надеются на то, что попадут в рай. А неверующие понимают – что в могилу".
Я молчал, и мне, пообедавшему суши и сашими, отчего-то было неловко перед этой наверняка не очень сытой женщиной.
А Лариса, подойдя к женщине вплотную, тихо вложила ей в ладонь сто долларов, возможно, этим удвоив ее пенсию.
И сделав для этой женщины в этом месяце то, что губернатор не сумел сделать для нее в этой жизни.
Когда мы уже отъезжали от церкви, Лариса задала мне вполне диалектический вопрос:
– В мире достаточно доказательств существования Бога? – и в ответ я вполне мог бы начать очумело сыпать Богу комплименты.
Но, чтобы быть честным, мне пришлось поступить по-другому:
– Да, – вздохнул я и прибавил:
– И только одно доказательство его отсутствия.
– Какое?
– Люди поступают с Богом каждый раз так, как им выгодно.
– Почему ты так думаешь? – Потому, что нет такой людской пакости, которую люди не смогли бы свалить с себя на Божий промысел…
30
…Пустую площадь величиной с площадку для бадминтона, с двумя бесхозными козами, разгуливающими без привязи, и таким же бесхозным деревянным домом с надписью акрилом по фанере "Сель…овет" мы с Ларисой проехали не останавливаясь. Но обратив внимание на то, что почти такая же надпись "Библиотека" стояла прислоненная своей фанерой к боковой стене дома.
Деревня была типичным инвалидом жилищно-коммунального пространства.
Вопросов у нас не было. Да и спрашивать было некого…
…И, наконец, мы оказались там, куда ехали.
А может, там, откуда пришли.
На природе.
Настоящая природа – это место, в котором время определяется не стрелками часов, а положением солнца на небе…
…Мы поставили Ларисину машину на высоком берегу, полого спускавшемся к реке.
На краю леса.
Там, где деревья, достававшие своими кронами до облаков, собрались в компанию для того, чтобы шепотом обменяться с ветром известными только им новостями.
А может, просто посплетничать о том, что видели.
Там, откуда непаханое поле начинало свой разбег, давая возможность видеть горизонт и чистое закатное небо, лишь в одном единственном месте раненое опорой ЛЭП.
Когда мы выбрались из машины, было еще довольно светло, и небо, пастбище для облаков, отражалось в воде реки, давшей название столице. И все, что находилось вокруг, можно было оценить одним невооруженным взглядом.
А дома деревеньки, находившейся на противоположенном берегу, казались кукольными.
Может, именно такими и являются настоящие дома.
Прямо под нами в воде покачивались две просмоленные левитановские лодки с ободранными носами, явно не раз тыкавшимися в берег в самых неприспособленных для причаливания местах.
И этим напоминавшие мне и мою собственную судьбу, и судьбу многих моих современников.
И до того места, где стояли мы с Ларисой, доносилось позвякивание цепей, которыми эти лодки были прикованы к лежавшему на земле бревну.
– Небольшая речка… бедненькая деревенька… лодочки на воде…
Ты мог бы написать такую картину? – просила меня Лариса, прижавшись к моему плечу и из-за моего плеча путешествуя взглядом по окружающему.
– Да, – ответил я правду, и правдой добавил. Совсем не потому, что не люблю изображение русской нищеты, а просто потому, что считал, что увиденное художником должно быть намного больше, чем то, что мы видим:
– Но не стану.
– Почему?
– Потому, что это могут сделать другие.
– Что они могут?
– Показать людям то, что есть сегодня.
– А что можешь ты?
– Рассказать людям о том, что они захотят увидеть завтра…
…Лариса отметила выбранный нами надел одним единственным словом: – Прелесственно, – и природа приняла нас в свои товарищи, как старых знакомых, отсутствовавших лишь временно…
…Осенью природа не умирает – она просто отправляется на отдых. И, завершая очередной сезон, она собирает друзей для того, чтобы друзья полюбовались на ее самые яркие наряды, которые природа берегла и готовила на свой бенефис…
…Столица плющит людей. Природа – позволяет распрямиться в полный рост.
Примосковье, пожалуй, единственное оставшееся для столичного жителя место, где мужчина еще способен проявить свои навыки.
Повытаскивав из багажника привезенное нами, я стал разводить огонь при помощи обломков сухостоя, собранных сучков и перепрелой травы.
Костер – вообще друг человека.
И строить наше временное жилище из брезента цвета хаки.
А вокруг нас еще летали неотправишиеся на ночной покой бабочки, стрекотали в некошеной траве стрекозы, и вдалеке, у камышившейся излучины реки, о чем-то спорили между собой лягушата – в общем, весь набор сельской тематики.
И Лариса, осмотревшись по сторонам, стала стягивать с себя джинсы:
– Как по-твоему, нас никто не видит?
– Милая, наблюдая за природой, мы даем возможность природе наблюдать за нами.
– И как ты думаешь, что сейчас природа говорит о нас?
– Кто же его знает, о чем бабочки своими крыльями машут?
Может, они по-своему бранятся-ругаются?
– Не-е, – Лариса вновь осмотрелась по сторонам. – Они нам доброго вечера и спокойной ночи желают.
Колышки для растяжки палатки я забивал обухом топора, который захватил из мастерской, понимая, что в эпоху научно-технического прогресса и прочих нанотехнологий обух остается нужнейшей инструментом в любом серьезном деле.
– А мне что делать? – спросила моя поэтесса, видя, что я продолжаю копаться с нашей безвременной движимостью возле нашей временной недвижимости.
И я развел руки в стороны:
– Дорогая, прости, но здесь я не могу тебе обеспечить привычный женский вечерний отдых у плиты и стиральной машины.
Так что – изнывай от безделья.
– Тогда я пойду искупаюсь, – и Лариса тихо пошла к реке и уже от самого края земли, крикнула мне:
– Приходи.
И подоспевшее эхо повторило ее призыв:
– Приходи.
– Приходи.
– Приходи…
…Установив палатку и разведя костер, я, взяв для купающейся Ларисы широкое махровое полотенце, спустился к реке, тихая вода которой искрилась последними отраженными лучами солнца.
Светило расставалось с нами на сегодняшний день, не исчезая за горизонтом, а просто отправляясь на обязательную дежурную встречу с другими людьми.
А нам оно оставляло на память о себе накопленное за день тепло.
В прощающихся с нами закатных лучах солнца, в воде, уже ставшей темнее прибрежной зелени, я увидел свою поэтессу, зашедшую в воду по грудь. И в этой не придуманной вселенной обнаженным было все: и берег, и зелень, и женщина…
…Интересно смотреть на женщину, которая знает, что она увлекательна, желанна и красива. Даже интересней, чем на весь остальной окружающий мир, который тоже знает, что он красив, желанен и увлекателен…
…Подойдя к самому срезу, туда, где песчаная кромка берега размывалась мелкой речной волной, внучатой племянницей океанского прибоя, я остановился, и вместе со мной остановилось время.
И в этом полном покое моя обнаженная поэтесса вышла ко мне навстречу для того, чтобы, уже потом, когда стрелки часов вновь начнут делать свои следующие шаги, откинуться на измятое ее спиной полотенце и прошептать:
– Я видела, как деревья, растущие корнями вверх, качают своими ветвями…
31
… Как многое может рассказать художнику поза, в которой рядом ним сидит женщина.
С женщины, вообще, художник может написать намного больше, чем женщину.
И не только красками.
Лариса, закутавшись в полотенце, обняв руками свои ноги и положив подбородок на подобранные к груди колени, молча смотрела на огонь костра, и ее глаза светились отблесками живого огня.
И я не отвлекал ее молчания, потому что чувствовал, что сейчас ей было достаточно себя самой.
А просто смотрел на извивы ее тела, угадывающегося под просторным полотенцем.
И мрак, скрывающий детали этих извивов, способствовал фантазии.
Может, фантазия вообще существует только там, где наглядно и очевидно далеко не все…
…Для обычного человека окружающие его люди состоят из тела, души, желаний, устремлений, надежд.
Для художника другие люди состоят еще и из линий.
Каждой из которых художник придает свой смысл.
Сейчас поза Ларисы, соприкасавшейся многими частичками своего тела, сведшей свое тело в единство, наводила меня на мысль о пространстве, которое замкнуто.
Но если бы она чуть подняла бы руки и откинулась назад, пространство, представляемое мною, стало бы разомкнутым.
А если бы я изобразил линии ее тела, бедер, спины, поднятой руки дважды, на разных уровнях, промежуток между этими изображениями стал бы извилистым путем, почти – путем судьбы.
С цветами мака, которые я видел вдоль грунтовки, по которой мы ехали сюда, моя женщина могла бы изобразить страсть, с полевыми цветами в руках – нежность, с колосками ржи – верность, а с кленовыми листьями – совесть.
У свечи моя Лариса могла бы служить символом сомнения, а на фоне дороги – уверенности.
Глаза поэтессы, смотревшей на огонь, рассказывали мне о связи внутреннего мира с внешним.
И эти два мира дополняли друг друга, не вступая в противоречие.
Может быть, потому, что в образе женщины больше человечества, чем в образе мужчины.
Хотя это – чисто мужской взгляд…
– …О чем ты задумалась, милая? – тихо спросил я.
И в ответ Лариса подняла на меня взгляд, оторвав его от огненных язычков, которые продолжили свой кокетливый танец.
Потом так же тихо ответила:
– Ни о чем.
Разве сейчас о чем-то нужно думать?
А – ты?
– Я тоже ни о чем не думал, – искренне считая, что говорю правду, соврал я. – Просто любовался тобой.
И тогда Лариса сбросила с плеч полотенце, обнажая себя, и ее тело заалело в огненных лучах – лучах самого древнего на свете освещения:
– Любуйся! Мне приятно то, что твой взгляд гладит меня.
Делая это движение, Лариса ненарочно повела глазами по сторонам и тут же, указывая рукой куда-то за мое правое плечо, удивленно воскликнула:
– Что это?
Я оглянулся и увидел высоконогую птицу, белевшую своим пером в темноте прилесья у корней деревьев.
Сложив крылья и явно не собираясь улетать, птица неподвижно смотрела в нашу сторону.
– Аист, – проговорила Лариса.
В орнитологии я такой же дилетант, как и еще в очень многих вопросах, но о том, что аист не садится на землю, откуда-то слышал.
– Вряд ли, – усомнился я то ли в том, что это аист, то ли в том, что я об аистах что-то знаю.
– Конечно – аист, – вновь прошептала Лариса, успев уложить в эти два слова переход от восторга к тревоге.
– Ладно. Пусть будет аист, – улыбнувшись, согласился я с моей поэтессой. – Что тебя так взволновало?
И Лариса ответила мне шепотом:
– Аист – это птица, которая залетает к тем женщинам, которые "залетают".
Слова моей поэтессы заставили меня замолчать.
И задуматься.
Но Лариса сама развернула свою мысль, уложив ее в три слова:
– Я забыла таблетки.
А потом она произнесла слова, в которых было все: и уважение, и доверие, и даже самопожертвование.
И все это – мне…
– …Аборт – паршивая вещь.
Мне приходилось его делать дважды.
Один раз от мужа и один раз – еще до него, – рассказывала Лариса.
И делала она это тоном, которым не хвастаются достижениями, а просто перечисляют события, произошедшие помимо воли, но не сумевшие повлиять на судьбу.
А я ощутил, что сталкиваюсь с новой, по понятным причинам незнакомой мне чисто женской формой автобиографии.
И с тем, куда может вывести такая форма истории жизни женщины:
– Но… Если потребуется – от тебя я сделаю его.
И ты должен знать, что, что бы ни произошло, к тебе у меня не будет никаких претензий.
– Милая, – я готов был повторить это слово много раз, – я буду с тобой очень аккуратен.
Не волнуйся, – взяв Ларису за руку, я стал гладить ее.
– Поверь, милый, я не волнуюсь.
Просто хочу, чтобы ты получал от меня все.
И ни в чем себя не ограничивал.
– Ларисочка, милая, ты и так даешь мне очень много, – проговорил я. И в этих моих словах не было ни капли лицемерия.
Как и в следующих:
– Может, даже больше, чем я заслужил в этой жизни.
– Ты заслужил все, – Лариса открытой ладонью провела по моему лицу, и ее прикосновение напоминало прохладное дуновение в знойный день.
И я прошептал в ответ:
– А ты для меня – больше, чем все.
После этих моих слов Лариса опустила глаза, но ее губы разошлись в улыбке:
– Все равно, сегодня твой день, и пусть твой размножастик резвится, как хочет…
– …Не волнуйся, друг мой нежный, – прошептал я, склоняясь губами к щеке моей поэтессы.
А огонь костра продолжал освещать Ларисино лицо.
Добавляя мистики в реальность.
– Я не волнуюсь.
Во всяком случае, я волнуюсь не за себя.
– А за кого? – мне не могло прийти в голову, что у костра над рекой теплым осенним вечером можно о чем-то волноваться.
И это говорило о том, что в мою голову могло прийти далеко не все.
– Сегодня, прощаясь, Аркадий, кроме того, что я пересказала тебе, сказал одну очень странную фразу.
– Какую, милая?
– Он сказал, посмотрев в твою сторону: "Пошли ему, Господи, врагов только из тех, кто порядочен".
После этих Ларисиных слов мы оба замолчали.
И в этом молчании ответ нашелся сам, хотя произнести его выпало мне.
И я сделал это спокойно и тихо:
– Если у меня есть враги в этом мире, значит, я не зря живу на свете.
Каким же невзрачным должен быть человек, если на свете не нашлось никого, кто бы ее возненавидел.
Глупо – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем уважаемым.
Подло – прожить жизнь в нашем мире, не став ни кем ненавидимым.
Лариса посмотрела на меня, потом встала в полный, обнаженный рост, подняла руки вверх, призывно демонстрируя мне себя…
…Иногда умному мужчине нужно стесняться того, как он одет, перед своей женщиной. Но никогда красивой женщине не нужно стесняться того, как она раздета, перед своим мужчиной…
…А потом она шагнула в темноту:
– Догоняй! – этот возглас моей поэтессы колокольчиком прозвучал из потемок, увлекая меня за собой.
И я догонял ее по всему полю, каждый раз, когда она позволяла мне это сделать и получить в награду за это ее поцелуй, до тех пор, пока мы не оказались в палатке, где ветер сразу загасил свечу.
Чтобы разжечь наш настоящий пожар для нас двоих.
И, кроме всего прочего, было очень хорошо от того, что у Ларисы никогда не "болела голова"…
32
…Счастливое утро в палатке, на природе в хорошую погоду, это – первый луч солнца и любимая женщина рядом, в состоянии "устала отдыхать": "Хочешь – посуду помою, а хочешь – что можешь…"
…Пока Лариса еще спала, я выбрался за пределы нашего дома и оказался в утреннем тумане, который был таким плотным, что скрывал не только окружающий нас лес и реку, но даже концы веревок, подтянутые распорами, растворялись его густоте. И это делало обыкновенную брезентовую палатку волшебно взвешенной в пространстве.
Туман – это один из символов нашей души в природе.
Словно слоями не вполне прозрачных покрывал, сквозь которые загадывались и разгадывались очертания окружающего мира, он маскировал быль под небыль, делая природу колдовской.
И непонятной.
Лес, проступавший сквозь туман, был полон неясности, но жизнь не становилась хуже от того, что казалась загадочной.
Если в сказке нет загадки, значит – это не сказка, а быль…
…Наверное, такие же загадки стояли перед первыми людьми, только начинавшими понимать не только свое место, но и собственную роль в том мире, который постепенно становился их миром. И открытия приносил каждый шаг, сделанный ими…
…В том, что Лариса появилась неожиданно, не было ничего неожиданного.
Если не считать того, что просыпающейся на природе я ее еще никогда не видел.
Ее личико возникло из-за отворота влаза в палатку, такое сонненькое, с непроснувшимися полностью, по-детски моргающими глазками, и я не смог удержаться от того, чтобы не начать целовать эти милые моргалочки.
А моя поэтесса шептала:
– Еще…
Еще…
Еще, – и когда я на мгновение отстранился от ее лица, то увидел, каким яркими были ее губы:
– Какие у тебя губы алые, милая.
– Я ведь – Алова.
Эти губы – для тебя.
И я, отбросив все условности, воспользовался призывом ее губ, почувствовав, как, отдаваясь мне, ее губы пробуждались. Наше утро любви вступило в свои очередные права.
– Так меня еще ни разу в жизни не будили, – засмеялась Лариса, баловски погрозив мне пальчиком через несколько минут.
Потом собрала пальчики в кулачок, подула на него и добавила:
– Можем завести традицию…
…Лариса была женщиной, способной строить свою судьбу, и сама выбирала себе мужчину.
И, сделав свой выбор, она делалась настоящей женщиной для своего избранника.
Будучи незаурядной, она не останавливала своего выбора на зауряде.
Таких, как она, нельзя было избрать, но можно было быть избранным ею.
И ее выбор – становился честью для мужчины.
Лариса была сильной женщиной и потому о том, какая она слабая, я не мог узнать довольно долго.
До тех пор, пока судьба не предоставила ей возможность продемонстрировать не только свою силу, но и свою слабость…
– …Пойду искупаюсь, – Лариса взяла в руки гитару, и я не удержался, спросил:
– А зачем тебе нужна гитара на берегу? – и она не удержалась, ответила:
– А зачем гитара нужна во всех остальных местах?
Моя поэтесса скрылась в тумане, но я не сомневался в том, что смогу ее легко найти. Немного повозившись с разбросанными вокруг палатки вещами, я пошел к реке, и, когда я вышел на край земли, окружающий меня мир стал вырисовываться из тумана, как проявляется фотография под рукой опытного мастера.
Но еще до того, как увидеть Ларису, я услышал ее голос.
Чистый.
Спокойный.
Глаголевый.
Глаский.
Она пела песню, и это была песня человека, которому было что сказать миру, который творился вокруг нее. Песня непритворного человека – непритворному миру.
И рассветное эхо цитировало слова моей поэтессы…
…Это была песня не о чем-то конкретном, но – о том, что дорого.
Как и во всякой песне, в ней не было имен и фамилий, а значит, каждый, кто хотел, мог поставить под ее словами свое имя.
И для этого нужна была самая малость – иметь на это право.