Есть орудия тайных сил, не интерпретируемых в терминах добра и зла - человеческих понятий, спущенных сюда для того, чтобы люди в них путались и не посягали на главное. Пока они самоутверждаются или уничтожают друг друга при помощи добра и зла, истинные силы спокойно действуют вне этих ложных противопоставлений, оперируя истинными - например, сила и слабость, простота и сложность; эти силы не нуждаются в людских подвигах и мерзостях, но нуждаются в учете, в непрерывной инвентаризации сущего; и тот, кто попал к ним в услужение, живет не слишком весело, зато уж защищен от гибели в дешевой игре. Если у него есть занятие, ему не скучно. Тем, у кого есть занятие, лучше всего работать в Ленреестре, Главкадастре или Центрпроекте - все лучше, чем в Душторге или Госкадавре. Кое-что Солодов понимал: любой, кто был тут причастен к учету, выпадал из всех прочих реестров, ибо сам составлял их.
Карасев однажды проговорился об этом напрямую.
- Кого нельзя учесть? - спросил он Даню в легком подпитии, когда они всей своей невидной, неслышной, полупрозрачной конторой отмечали восьмое марта, одаряя увядшими прошлогодними яблоками женское большинство.
- Даже не знаю, - ответил Даня, в самом деле не догадываясь.
- Того, кто учитывает, - назидательно сказал Карасев.
С подчинением тоже было сложно, смутно, как бывает в подобных складках: иной дом спишется с одного баланса, не встанет на другой и так висит, пока не разъедутся все жильцы либо не прорвет трубы. Ленреестр подчинялся поначалу Ленстату, созданному пресловутым Ключниковым, великим теоретиком всяческого учета. Ключников, в отличие от большинства начальников своей эпохи, умер своей смертью, в дурдоме, ни на минуту не отрываясь от подсчета волос на головах сопалатников. Ленстат тихо расформировали, а подразделения его роздали - Ленреестр достался Ленстрою, да так и повис на нем ненужным довеском. Всякий начальник, принимая дела и вспоминая, что надо бы этот довесок отчикать либо уж превратить во что-нибудь полезное, ощущал вдруг прилив непобедимой сонливости и говорил себе томным шепотом: ладно, потом. И дом стоял, и Даня считал, и Карасев выдавал ему ежегодную тринадцатую зарплату.
К Защемиловской подвели трамвай, на ней выстроили новый квартал и детский сад, и светлую школу - так это называлось в "Ленправде". Все школы назывались теперь светлыми, будто в прежних учили одному мраку. Пустырь засадили тополями и липами, наставили скамеек, образовался сквер. Все менялось на Защемиловской, а дом неопределенного цвета все перегораживал ее, обозначая конец города и начало оврага, словно спрятанный в складку времени и защищенный от любых перемен. Устраивались новые люди, умирали прежние, в даниной жизни чего-чего не случилось - а дом стоял и контора писала.
И только изредка просители, робкие искатели справок, приглядываясь к Карасеву, чувствовали, что лучше бы им поскорее уйти отсюда; но разве не написано это крупными буквами на всех учреждениях нашей хмурой земли?
Глава пятая
1
Дом 25 по улице Красных Зорь, где гнездился Райский - а может, и Адский, как повернется, - был вино-красен, как и сами зори. Остромов любил этот цвет, цвет удачи, червонной масти. Лестница была узкая, давно не мытая, дверь четырнадцатой квартиры - строгая, черная, с четырьмя шурупными дырками по краям отвинченной таблички. Верно, жил тут кто-нибудь из профессуры, собирал друзей, они расчесывали бороды, шумно раздевались, носы у них слезились с морозу, они обсуждали последние новости и выслушивали рассуждения друг друга, после чего деликатно, но язвительно спорили, и опять влезали в шубы, и ехали домой по темному Каменноостровскому, на котором не было тогда никаких Красных Зорь, и даже тогда, ночью, под мягкий стук копыт по свежевыпавшему снегу, не приходило им в голову - разве самым умным, - что скоро их споры не будут иметь никакого смысла, как и все местные споры за последнюю тысячу лет; что прислушиваться надо теперь не к возражению другого профессора, а к лепету младенца, голосу глины, к этому вот мягкому перестуку, хотя для нового времени и он будет слишком размерен. Табличку свинтят, а внутри будет располагаться товарищ Райский, и то не постоянно, а в приемные часы.
Остромов мало чего на свете боялся, но квартира 14 его испугала - полным отсутствием внешних признаков, по которым можно было гадать о бывшем или нынешнем хозяине. Тут не жили, и более того - не работали: тут присматривались, и вся обстановка была такова, чтобы не мешала рассмотреть гостя. В прихожей не было плащей, пиджаков, обои были везде одинаковы - идеально ровны, светлы, безлики. Окна были вымыты, прозрачны и пусты, звуки улицы странно глохли, словно опасаясь попадать в это стерильное пространство. Мебель словно казенная, под белыми чехлами. Похоже было, что тут оперировали, но операция предполагалась, как бы выразиться, не физиологического свойства. Тут что-то такое вынимали из людей, после чего они становились достойными сотрудничества с товарищем Райским. Вот и в райской операционной будет так же стерильно. Еще и день-то какой - серенький, неопределенный, когда все могло повернуться так, а могло этак, - и у Остромова, полагавшегося обычно на импровизацию, заготовлены были варианты.
Отворил мальчик в костюме - тут уж не френч; Остромов пригляделся, но и возраста внятно определить не смог. Двадцать? Двадцать пять? Волосенки прилизанные, носик вострый. Явно не товарищ Райский. Товарищ дружелюбно вышел из недр квартиры: а, так вот наш знаток. Но и по знатоку ничего нельзя было сказать наверняка. Жители Одессы жовиальны, остроумны, поверхностны, легко схватывают, быстро забывают. Есть среди них глубокие знатоки, но глубокое знание требует сосредоточенности, а откуда она возьмется в южанине, в масленых его глазках, пухлых губках? Пристрелить кого-нибудь - милое дело, а глубоко задуматься - некогда. Остромов решил действовать по первому плану и сделал шейный знак.
Это была ошибка, но лучше ошибиться раньше, чтобы вовремя включить второй план.
- Этого мы, виноват, не держим, - широко улыбнулся Райский, душа-человек.
- Кстати, знаете историю этого знака? - непринужденно спросил Остромов. - Курфюрст Саксонский наградил Петра Великого орденом Белого Орла с шейным знаком, и нескольких солдат также - за отличие при Полтаве. Указом Петра все, кто с ним отличился против шведов, получали право бесплатного угощенья в кабаках, отсюда и щелчок по шее в знак кавалерства. Я же делаю вам не этот знак, но масонское приветствие посвященного, означающее, что скорее дам перерезать себе горло, нежели предам.
- Очень любопытно, - оживленно сказал Райский, указывая Остромову на белый диван близ кафельной голландской печи. - Прошу присесть, товарищ.
- Вам товарищ Осипов рассказал о моем вопросе? - спросил Остромов, все еще колеблясь, какой тон принять, и оставаясь в рамках прохладной нейтральности.
- Он рассказал, да, - Райский сел за стол, чем сразу поставил себя в положение начальственное. - Если я правильно понял, вам желательно нечто вроде легальной ложи?
Остромов вглядывался в него и стремительно соображал. Ясно было, что Райский не знает ничего, - неясно было другое: хочет ли знать. Огранов тоже был, что называется, дум-дум-цеппелин, но по загоревшимся его глазам Остромов немедленно понял, что масонская ложа ему интересней любого осведомительства, что ему хочется игры, подполья, авантюры, а страха перед бывшими он не чувствует никакого. Огранов был человек не без полета. Они не для того брали власть, чтоб подслушивать шепотки и читать доносы: им хотелось быть вместо, хотелось делать то же, что делали бывшие, и если у бывших были свои игры в Египет и тамплиеров, этим теперь тоже было завлекательно. И если товарищ Райский хоть немного соответствует фамилии, ему надо дать игру, а не грубую простоту; но что, если мстительность в нем сильней любопытства? Остромов скомбинировал в уме скудость обстановки, серость дня, матовую белизну безликого петербургского неба; если бы ему сейчас раскинуть карты! Но прочь проклятую неуверенность, и он, солидно помедлив, сказал:
- Видите ли, я с вами буду прям. Дело совершенно ясное. Есть люди, себя, так сказать, не находящие в новой действительности. Я бы полагал гуманным и правильным - и совершенно в духе основополагающих учений - давать каждому члену общества то, что он может взять. Рассудите: не станете же вы ставить пролетарию, допустим, Брамса? Он должен вначале послушать более простое, чтобы, так сказать, духовно возрасти постепенно. Но если пролетарий должен получать то, что интересно ему, если он, так сказать, трудом и страданиями заслужил Брамса, то нельзя же отрицать и право старой интеллигенции на свой духовный кусок?
- Никто и не отрицает, - шире прежнего улыбнулся Райский. - Мы даже, видите, оперу ставим.
- Это верно, - сказал Остромов. - Это совершенно верно.
Он никак не мог нащупать верный тон и злился на себя за это. Видно было, что Райский страшно самовлюблен, но чем польстить ему - он пока не знал.
- Но верно и то, - заговорил он осторожно, - что одной культуры недостаточно. Пролетарий верит, что его труд потребен и сливается в общую реку, и что в этом труде его бессмертие. Но во что верить интеллигенции, чьи слова обесценились, споры прекратились, чей смысл совершенно исчерпан? Она не может, так сказать, только ходить в оперу. А что вся она способна принять вот так сразу классовую идею - вы же понимаете…
И он слегка развел руками.
- Очень, очень любопытно, - заинтересовался Райский. - Значит, у кого нет зубов - тому кашку?
Остромов горячо закивал.
- Вы уловили совершенно верно, - сказал он. - Именно так, и под полным наблюдением. Я не возражал бы против присутствия людей из ОГПУ, и им, так сказать, было бы не менее познавательно… если бы, разумеется, возникло желание…
- Очень возможно, - сказал Райский деловито. - Это, конечно, надежней, чем кружок политграмоты. Лично в вас я не сомневаюсь, тем более, что и телеграмма товарища Огранова того… не оставляет сомнений. Но что вы станете делать, если на таких собраниях возникнет политический вопрос?
Эге, подумал Остромов. Этого я просчитал верно.
- Я удивляюсь, - сказал он. - Неужели это не ясно? Немедленно осведомлю.
- Я не о том, - отмахнулся Райский, словно это и впрямь предполагалось само собою. - Я о вашей линии: как вы станете действовать, если туда придет явный враг и воспользуется вашей… назовем это структурой… для организации, ну, вы понимаете?
- В моей власти, - сказал Остромов строго, даже несколько басовито, - придать кружку исключительно философский характер и отсечь любые попытки его политизации. Да вы ведь и сами знаете, что масонство никогда политикой не интересовалось.
- Ну уж, ну уж.
- Нам приписывают многое, - еще суровей сказал Остромов. - Но ведь и евреям приписывалось употребление крови христианских младенцев.
Лицо Райского не дрогнуло, но Остромов понял, что попал.
- Я, видите ли, читал рукописи, - сказал Райский со старательной небрежностью. - Конфисковывали тут у одного, вы его, может быть, знаете…
Он замолчал, глядя на Остромова испытующе.
- Я знаю многих, - сказал Остромов, - но никогда не одобрял конфискации рукописей, содержащих тайнознание. Они нужны только тем, кто поймет, и отбирать их я считаю не столько преступным, сколько ненужным.
Это опять было правильно: он ставил себя.
- Да мы вернули, - быстро сказал Райский. - Действительно филькина грамота. Стал просматривать - ничего не понял.
- Ха-ха! - воскликнул Остромов. - Как у вас все быстро! Вы хотите уж с первого раза понимать седьмую ступень!
- А вы почему знаете, что седьмую ступень?
- Кроме брата Абельсаара, никто не подвергался конфискации тайнописей в последнее время, - пожал плечами Остромов.
- Это какого же Абельсаара?
- Это брат библиотекарь, мирского его имени я не знаю.
- Что же, по кличкам общаетесь?
- Это не кличка, - оскорбился Остромов, - это нечто вроде специальности. Каждый брат берет имя покровительствующего ему духа, все равно как вы назвались бы братом Торквемадой.
Остромов пригляделся к реакции: Торквемаду Райский знал.
- А вы со всеми масонами России находитесь в переписке? - поинтересовался Райский.
- С главными братьями - нахожусь, но ведь мы объявили полный "Гранд силанум", - пожал плечами Остромов.
- Это что же такое? - остро блеснул глазами Райский.
- Вы сами знаете, - прикрыл веки Остромов, словно утомившись притворяться перед своим.
- Положим, знаю, - осторожно сказал Райский. - Но не значит ли это…
Он не знал, что спросить, как скрыть невежество. Остромов взорлил.
- Не значит! - воскликнул он твердо. - Ах, не пытайтесь принять вид неофита, я вижу, с кем имею дело. Не пытайтесь предстать новичком, притворяться перед своими не велит кодекс Парацельса. Вам отлично известно с первого моего шага, с шейного знака, кто перед вами. Вы не могли не заметить, что знак сделан с намеренной ошибкой. Вы намекнули, я принял. После этого уже можно было сбрасывать маски, но вы не верите. Дело ваше. Может быть, вы полагаете, что возможно скрыть знакомство с кодексом? Что человек, стоящий хотя бы на третьей ступени, не разберет повадок? Что в каждом взгляде, в каждом жесте Блаженнейшего не видна, как печать, его высшая причастность? Что же, если угодно, я виноват. Я слишком долго играл перед вами комедию. Но поймите и меня. Идя сюда, я менее всего ожидал увидеть столь высокое посвящение и столь сдержанный прием. Но если братья уже проникли повсюду, я вообще отказываюсь понимать, что вас останавливает. Возможно, вам известны высшие соображения. - Он встал и, что называется, нервно заходил по комнате. - Возможно, что известны: да. Я не все могу понять в моей "Астрее", которая в рамках Гранд Силанума - или, как вы еще называете, Великого Молчания (ненавязчиво перевел он), - обречена сейчас на бездействие и полузнание. Но курс, который я хочу вести, очень ведь прост. Он совершенно элементарен, он с ваших высот вообще не представляет важности. Положим, они освоят у меня простую экстериориацию, так называемый выход. Я сам это делаю одним щелчком пальца, но у свежего человека такое занимает год; но больше года и не нужно. Допустим, левитация - один-два случая, в зависимости от таланта учеников, хотя вряд ли будет и один; разумеется, в строгой тайне. Но уж не думаете ли вы, что я намерен допустить их к тайне бессмертия? - Остромов сделал долгую паузу, уставился в широко открытые глаза Райского и, помолчав, постучал себя длинным пальцем по длинному черепу. - Как вам на мысль могло прийти такое? Obseratio immortale, ключ бенедиктинцев… да, да, воображаю это посреди Ленинграда! - Он картинно расхохотался; Райский расслышал "обсирацию" и скупо улыбнулся. - Но на этот счет можете быть уверены: я не настолько желаю чужого бессмертия, чтобы поступаться собственным.
Он помолчал и радостно отметил, что Райский не перебивает, а следовательно, на крючке.
- Вы можете спросить - вы как высший вправе требовать от меня отчета, и для меня блаженство отвечать вам, служить вам, вообще хочу сказать, чтобы вы располагали мною, как угодно: встреча с посвященным вашей ступени для каждого из нас честь особенная, раз в жизни, может быть… Вы вправе спросить: но тогда зачем? Отвечу вам предельно честно, как велит кодекс: только предписанная нам помощь малым сим. Паства брошена без пастыря. Целое сословие болтается, не нужное никому. Коммунизм не для них, оставьте, постичь коммунизм во всей глубине способны только люди вашего рода, но их мало; я сам чувствую за ним величие, но проникаю едва-едва за колонны входа. Чьей же добычей они станут? Добычей демонов, подстерегающих всякого, кто отстал от своих и не пристал к новым. Можем ли мы бросить тех, кого зовем бывшими? Нет. Через кого может пролечь их путь в коммунизм? Только через нас. Да и вспомните же, наконец, Эвмена Милетского…
Остромова понесло, как не нашивало давно. Он знал это прелестное состояние, когда выдумывал толпы мыслителей и гроздья школ под влиянием минуты. Он сыпал именами, не забывая любезно осклабляться, как бы говоря - вы, разумеется, знаете все это лучше меня, но позвольте же и мне продемонстрировать эрудицию! Он уверял Райского в его богоизбранности и своей почтительной покорности; перечислял десятки оттенков в каждом жесте Райского, в каждом наклоне его мерлушковой головы. Монолог длился не менее четверти часа. Райский слушал с непроницаемым лицом, но одно то, что не перебивал, выдавало его с головой. Наконец Остромов сделал выжидательную паузу.
- Все это очень интересно, - как бы в раздумье, опустив глаза и чертя нечто на желтом листе остро заточенным карандашом, выговорил Райский. - Вы явно переплачиваете мне, но кто же поймет все эти ваши масонские хитрости… а?
- Воля ваша, - пожал плечами Остромов. - Если вам угодно мне внушить, что возможен гений, с абсолютной точностью имитирующий приемы великого посвященного, не будучи им в действительности, - материализм заставляет меня поверить и в это.
- А скажите, - все так же медленно проговорил Райский, - если бы я захотел присутствовать на заседаниях вашего кружка - вы ведь не стали бы мне препятствовать в этом?
- Если бы Бонапарт захотел покомандовать ротой, никто из ротных командиров ему бы не помешал, - с кислой гримасой - внутренне ликуя - произнес Остромов.
- Так, так. А теперь скажите мне, товарищ Остромов, - и Райский поглядел на него в упор, - ваша-то какая во всем этом выгода? Чего хотелось бы лично вам, дорогой товарищ посвященный?
- Кроули, Кроули, - пробормотал Остромов. В такие минуты он соображал быстро и линию импровизировал безотказно.
- Не слышу? - переспросил Райский.
- Должен ли я доказать вам, - скорбно сказал Остромов, - что читал и Кроули? "Поведение особи управляется выгодой, и чем выше особь, тем в большей степени". Выгода есть, и она весьма проста. Вы лучше меня знаете, что опыты третьего цикла невозможно закончить в одиночку. Нужны помощники, нужна защита, наконец… Не хотите же вы, чтобы я делал экстериориацию один, без посредника, посреди города, с такой силой заряженного лярвами?
Нет, Райский этого не хотел. Он покачал головой.
- А опыты с этим вашим… как бишь… иммортале вы продолжать намерены?
- Если это не входит в противоречие с вашими собственными разработками, я хотел бы, - осторожно произнес Остромов.
- Отчего же, не входит. Мы сами активно ищем в этом направлении. Товарищ Богданов, в частности…
Остромов завел глаза, словно говоря: кто же не знает! Но нам ли, с нашим уровнем…
- Я, как вы знаете, ищу в иной области, - скромно сказал он.
- Ну, никогда не знаешь, в какой области найдешь, - усмехнулся Райский. - Вы где квартируете, товарищ?
- Вопрос довольно острый, - заметил Остромов еще деликатней. - В настоящее время я живу у дальней родни, где для сборов нет ровно никаких условий…
- Это мы рассмотрим, - кивнул Райский, не переставая чертить. - Надо же, чтоб и собрание было где провести, верно? И вам, представляясь человеком не простым, негоже водить куда попало… в вертеп какой-нибудь. Где бы вы хотели… или у вас уже намечено?
Ого, подумал Остромов. Ловко же они распоряжаются жильем.