4
Михаил Алексеич жил на Спасской, нового имени которой Поленов не признавал. Жил он с Игорьком, которого Поленов не выносил. И самая их комнатка, с пудрой, флаконами, гримировальными карандашами, не нравилась Поленову. Что двое мужчин жили вместе, по возрасту напоминая отца и сына, по сути будучи мужем и женой, - еще вмещалось в сознание; но что они принимали, и гости запросто туда ходили, имея это в виду, - тут Константин Исаевич пасовал, и когда Игорек являлся накрашенный - пасовал тоже. Страшно было разговаривать с Михаилом Алексеевичем, представлялось неприличное; когда он брал под локоток, хотелось провалиться. Непонятно было, ласкает или так. Было, однако, тем неприятней, что на дне души, которое у неглубоких натур видней, чем у сложных, - Константин Исаевич знал отлично, что он для Михаила Алексеевича не более чем пень, деревянная колода, и никакого интереса с точки зрения ужасного порока не представляет, да и вообще вхож в этот дом лишь потому, что был причастен к рождению таинственной балерины с ее чудесным зависанием и лунной чистотой.
Михаил Алексеевич полагал, что только такие и должны танцевать - детски-невинные и детски же безумные, в прямом значении отсутствия ума. Для него Лидочка была существо иного мира, и переход ее в смерть представлялся ему столь же естественным делом, как и гибель молодого художника, не умевшего плавать. Михаил Алексеевич часто о нем говорил, чтобы утешить Поленова, и выходило, что для художника утонуть было самое лучшее, и кстати, почти на том же месте; что молочная, ровная, холодная, чуть опалесцирующая недосоленная вода как раз и есть кратчайший путь в их рай. Себя, задумчиво сказал Михаил Алексеевич, я в раю не вижу. Я нигде после смерти себя не вижу, но отчего-то вижу других. Художника - да, и Лидочку там же: оба чем-то были схожи, полной своей неукорененностью, скорее всего. "Для чего вы ее удерживаете? Ведь они совсем не могут жить, им надо рисовать, танцевать".
Наедине с Михаилом Алексеичем остро чувствовалось, как мало он человечен. Говорить такое отцу! Теперь совершенно уж дважды два было, что во всем виноват Морбус, и сон показал на Морбуса, и беспокойство Морбуса говорило само за себя. Надо было еще, конечно, выяснить механизм, благодаря которому Морбус сумел подкупить Цветкова, внушить ему свои глупости, шантажом заставил рассказывать водолазные небылицы. История эта теперь рисовалась Поленову так ясно, что он, как ни прикидывал, не мог представить, как станет опровергать ее Михаил Алексеевич. Шел же он к нему не только за разговором, но и за советом. Михаил Алексеич знал Морбуса, был своим в этом кругу, читывал даже публичную лекцию о масонстве Моцарта, - он обязан был сказать.
Бывать на пятницах Михаила Алексеича было мучительно, потому что Игорек все время чем-нибудь увлекался, и хочешь не хочешь - восхищайся. И все это была ерунда, неприличная для взрослого мужчины. Он то вырезал из цветной бумаги, то лепил из особой глины, найденной им в Царском, то составлял композиции из спичек, то принимался писать рассказы с привидениями и зачитывал их вслух, причем смеялись в непредсказуемых, непонятных Поленову местах. Что смешного, если призрак говорит по-немецки? Картинки Игорька были мало приличны, везде угадывался фаллос, в последнее время стала появляться женщина с маленькой грудью и мощными бедрами, и женщину эту Поленов узнал, она сидела между Михаилом Алексеевичем и Игорьком, неприлично хихикая. Михаил Алексеевич улыбался ее вульгарным шуткам. Считалось бонтонным говорить, что во всем, за что бы ни взялся Игорек, сквозит врожденное чувство вкуса; с самим Игорьком понятие о вкусе никак не вязалось. Он был рослый, с большими руками и ногами, с идиотически вытянутым лицом, с неприятной манерой повышать интонацию к концу фразы, словно всегда спрашивал. Это, верно, сохранилось у него с детства, как и другие детские привычки вроде лепки или вырезывания манков, потому что к Михаилу Алексеичу он попал полуребенком и с тех пор не менялся. Тошно было слушать, противно хвалить его, но Поленов кивал и похваливал, повторяя: "Изящно, изящно".
- Вот идет Поленов, - сказал Игорь, лежа животом на подоконнике и примечая гостей.
- Пускай себе, - сказал Михаил Алексеич.
- И чего ходит, - проворчал Игорек.
- Надо пожалеть, - говорил Михаил Алексеич, не отрываясь от пасьянса.
- Его чем больше жалеешь, тем он злей.
- А так всегда, - монотонно сказал Михаил Алексеич. - Скорбь, страх, все темные чувства - переходят в злобу, и в таком виде их можно перенести. Я никогда не умел и оттого подолгу страдал. А многие озляются, и ничего.
- Сегодня Ломов обещал оригинала привести, - говорил Игорек, следя с высоты шестого этажа, как Поленов заходит в подворотню. - Говорит, весьма просвещенный масон, перевоплощение не то Казановы, не то Калиостры.
Михаил Алексеич томно улыбнулся.
- Знаете, Игорь, - сказал он мечтательно, - я полюбил шарлатанов. Они мне напоминают зиму восьмого года.
Игорь слегка вздохнул: он устал слушать о зиме восьмого года.
- Я все думал, что от нас останется. И от нас вообще, и от всего этого, - продолжал Михаил Алексеевич. На нем была красная шелковая рубашка и черная жилетка. - И я понял, что от мира в конце концов останутся тараканы, и Господь будет любоваться тараканами, потому что они ему будут напоминать… Выживает всегда худшее, и вот они - последнее, что выжило. Пусть приходят шарлатаны. Двух Калиостро я уже знал, где два, там и три.
Прозвенел короткий звонок, длинный и еще два коротких - буква "Л" в телеграфной азбуке, счастливая любовная буква. Пришел Поленов и стал зудить.
Он рассказал, что Трубникова - знаете Трубникову? - после отъезда напечатала дневник, с купюрами, но по выделенным местам совершенно ясно, что речь шла о Лидочке; что Морбус имел на нее свои виды; что сошлись два стремления двух негодяев, и именно это запутало картину преступления; что поначалу он и сам дал себя увлечь на ложный путь, но теперь окончательно все выяснил, осталось уличить. Михаил Алексеевич слушал, не прерывая пасьянса.
- Константин Исаевич, - сказал он, пока Поленов переводил дух (останавливаться он не собирался, принялся бы рассказывать все по второму кругу), - вы растите в себе темные чувства. Поверьте мне, это не нужно. Ни вам не нужно, ни Лидочке.
Поленов открыл рот, но Михаил Алексеевич продолжал.
- Во всякой смерти, если поискать, отыщется чужая воля. Мы теперь так плохо живем, нам до того делать нечего, что каждый заполняет пустоту чем может. Я вас не учу, не наставляю. Но заполнить много чем можно. Вы ведь себя портите. Лучше, как Игорек, что-нибудь безвредное… Вот он печку давеча расписал. Он картинки сделал, я рассказы сочинил. Посмотреть хотите?
Поленов собирался разразиться отповедью, не пощадив на этот раз никого - ни Михаила Алексеевича с рассказами, ни Игорька с картинками и печкой, - но вновь прозвенела любовная трель, и Михаил Алексеич впустил Альтергейма, бледного поэта, писавшего непонятное. Поленов его за поэта не считал. Михаил Алексеич меж тем его жаловал и звал "Альтер", с нежною растяжкой на первой гласной. Поленов, как все мономаны, не мог допустить, чтобы непонятные ему стихи были милы и ясны другим, и оттого подозревал сначала, что Альтер содомит, почему его так и любят здесь; но у этого было другое, более страшное извращение. Можно понять того, кто любит не тех и не так, но невозможно смириться с человеком, которому это вообще не нужно.
- Я теперь все думаю, что болен, - сказал Альтер, - хотя я здоров.
Он говорил странные, отрывистые вещи, без подготовки, словно продолжал прерванную
беседу.
- Почему же? - с живейшим любопытством спросил Игорек.
- Я чувствую неправильность своего положения, - бледным ломким голосом продолжил Альтер, - и это наводит меня на мысль о неправильности телесной.
- Это мне понятно, - кивнул Михаил Алексеевич, нацеживая Альтеру чаю; тот между тем ставил на стол бутыль дешевого красного вина, купленного у армян на Сенном рынке. - Маркиз де Ферраль получил от прорицателя Десонье точное указание, что во Франции случится революция, и успел скрыться за границу. Смерти он избежал, но голова у него всю жизнь болела. Он назвал это фантомной болью. "Ее место в корзине, - говорил он, - она задержалась".
Поленов был совершенно уверен, что на свете никогда не существовало ни Десонье, ни Ферраля, ни его головы.
- Мне кажется, что я все делаю неправильно, - продолжал Альтер. - И некому сказать, что я все делаю правильно.
- Стихи вы пишете правильно, это главное, - поспешил подлизаться Игорек. Поленов знал за ним эту черту - всех нахваливать, это он покупал благосклонное отношение к своим вырезным салфеточкам, печным росписям.
- Может быть, - небрежно сказал Альтер, - неправильность в том, что я вообще их пишу. Этого не нужно делать, а что нужно - не знаю. Я даже не знаю, кто сейчас на месте. Может быть, вы, Михаил Алексеевич, потому что вы без всякого места. Но это очень трудно.
- Вы еще для такого молоды, - снисходительно улыбнулся Михаил Алексеевич, довольный оценкой.
- Моя болезнь в том, - продолжал Альтер, - что мозг мой рассчитан на вещи сложные, а занят простыми. А стихи нельзя писать двадцать четыре часа в сутки. Пока этот не занятый делом мозг простаивает, как теперь говорят, он поедает сам себя.
- У меня и это было, - кивнул Михаил Алексеевич. - Да и есть, пожалуй.
- Я не могу все время так просто жить. В девятнадцатом году все было так сложно, что, казалось, у меня голова лопнет. И даже когда я в армии был, все еще казалось сложно. А когда пришел - тут все так просто, что даже делать нечего. Я испугался.
- Вы еще можете дожить до сложности, - пообещал Михаил Алексеевич, ласково глядя на Альтера. - Лет тридцать, если ничего не случится…
- Да, но я разучусь. Я и теперь уже забываю. Вчера читал Бардесана и забыл, что значит амфилафис.
- Амфилафис значит густой, - все так же ласково подсказал Михаил Алексеевич.
- Ну вот, так за тридцать лет и забуду.
- Нет, тут знак, - Михаил Алексеевич во всем видел знаки, вся природа только и делала, что ему сообщала сокровенное. - Слово, которое забыто, и есть главное. С вами, Альтер, случится что-то густое. Сейчас у всех пусто, а у вас будет густо.
- Чувствительно вам признателен, - тонким голосом сказал Альтер. - И еще я стал ожидальщиком. Понимаете, что это такое? Все время жду, что мне кто-нибудь позвонит, или придет письмо, или просто на улице позовут по имени.
- О, это я очень понимаю! - воскликнул Игорек. - Это я понимаю как никто, только очень страшно. Я боюсь, что заберут.
- А я нет, - сказал Альтер. - Иногда я даже хочу, чтобы забрали. Хоть кто-то заинтересовался. На самом деле я хочу, чтобы кто-нибудь подошел и сказал, чего я действительно стою. Если бы забрали, это все-таки оценка…
- Это я тоже понимаю, - сказал Михаил Алексеевич. Они переговаривались о симптомах, как больные в очереди на прием. - Один слепой все время ждал телефонного звонка. В конце концов у него начались слуховые галлюцинации, и он уже не знал, звонят ему на самом деле или кажется, и пропустил тот звонок, которого ждал.
- Я думаю, ему звонил другой слепой? - не то утвердительно, не то вопросительно встрял Игорек.
- Скорей расслабленный, - резко сказал Альтер.
- Я бы очень хотел с кем-нибудь поговорить, - продолжал Михаил Алексеевич. - Я как-то сейчас не очень верю в свое бессмертие, вообще вера в Бога осталась, но не в чувстве, а в разуме. Как будто я знаю, что верю в Бога, но никак этого не чувствую, и это уже не дает силы жить. А если бы кто-нибудь со мной на розовом, хорошем закате, в теплый вечер об этом поговорил, я бы ему поверил. Странная вещь, чужое бессмертие я могу представить, а свое не могу. У меня в последний год все сны об умерших, утопленники открывают глаза…
Поленов вздрогнул.
- Они приходят все такие злые, такие неприятные. Делают вид, что рады, а на самом деле что-то замышляют. Они очень там портятся. Может, я потому не вижу своего бессмертия, что такого не хочу, а в другое теперь не верю. И боюсь, мне ни с кем уже не поговорить, потому что я забываю те слова, которыми об этом говорят. Помню какие-то другие. Как будто переехал в бедный город или на нижний этаж.
- И еще я ничем не могу заниматься долго, - сказал Альтер. - Как будто все жду, что придут и отвлекут, и втайне хочу, чтобы отвлекли, потому что я не уверен, что занимаюсь настоящим. А сказать мне никто не может, я даже вам не верю, потому что вы ведь со мной знакомы и, кажется, меня любите.
- Меня тоже теперь хватает только на короткое, - сказал Михаил Алексеевич. Это была неправда, но он хотел утешить Альтера. В действительности то, что он писал теперь, было как раз de longue haleine, в том новом кротком и гордом духе, который пришел, когда он отбросил всякое недовольство - ибо оно распространилось бы теперь на все, - оставил надежды на большие перемены и стал только ждать, что еще отнимут.
Стали сходиться. Пришел Захаров с моноклем, Кякшт с поклонником, Серафимов с кларнетом, Золотаревский с насморком, Беленсон с огромным подбородком. Пришел Ломов со своим приятелем, обещанным оригиналом. Оригинал показался Поленову самым тут нормальным. Поленов не любил остальных. Они перемигивались, разговаривали паролями, как-то очень уж подчеркивая, что они тут свои. Он всегда выходил не свой. Оригинал тоже был не свой и тем нравился, и человек, сразу ясно, солидный.
Он был высок ростом, худ, серые круглые глаза его глядели спокойно. Он был поленовских лет, может, чуть старше; в кости узковат, но крепок, и по сугубой невозмутимости среди общего шума чувствовалось, что всякого повидал. Поленов ощутил в нем силу - на силу имел чутье безошибочное. Все эти люди были слабы, хоть и считали себя Бог знает кем. Конечно, им было теперь плохо, а разве не сами накликали? Поленову и тогда было хорошо, инженером, и теперь было бы хорошо, если б жила и танцевала Лидочка. Эти же были несчастны без повода, вообще, а потому и несчастье их было фальшивое. Собравшись, они тотчас начинали читать плохие стихи или ругать власти. Вспоминали уехавших, обменивались данными из писем, выходило, что всем там хуже, чем здесь. Уехавшие, вероятно, так же собирались там и обменивались сведениями, как ужасна жизнь оставшихся. - Что будет? - говорил Михаил Алексеевич. - А я скажу, что будет. Они примутся теперь за своих.
- Ну, сначала-то нас, - хихикнул Золотаревский, в прошлом фельетонист.
- Нет, мы и на это не годимся. Им надо теперь укрепляться, а от нас какая же опасность? Им свои теперь опасней чужих. Термидор.
- До термидора была Вандея.
- За три месяца, кажется?
- Вандея восстала, а мы по углам шипим, - сказал Захаров, режиссер. Он только что приехал со съемок из Одессы и говорил, что будет нечто грандиозное из эпохи пятого года.
- Иногда шипеть-то пострашней…
- Знаете на что похоже? - говорил Михаил Алексеевич. - Это гальванизированный труп, ровно так, ничего больше. Все умерло еще в пятнадцатом году, я очень почувствовал, просто как отчекрыжило. И Александр Александрович говорил, что все умерло в пятнадцатом. А потом этот труп гальванизировали очень сильным током, и он пошел, только мысли у него все мертвые, слова мертвые и поет он все время о павших борцах, и ставит им памятники. И так он будет ходить еще некоторое время, даже довольно неуязвимый для всяких врагов, потому что мертвому что же станется? Но потом он начнет разлагаться, и тогда все кончится уже совсем. Я не знаю, когда именно, каким током его надо будет бить, но сам он мертвый, и весь язык его будет мертвый, и разложение его будет долго и гнойно. Если бы он павши в землю умер, то еще что-то могло быть, а так он все перезаразит и отравит, и теперь долго ничего не будет…
К нему, впрочем, никто не прислушался, и он замолчал, стыдясь пророчества, мало уместного в застольном разговоре.
- Интересней, как реставрация пойдет, - сказал Беленсон, уже пьяненький. Этот еврей пил, как русский, но когда напивался, из него вылезал именно еврей, всем напуганный, криво ухмыляющийся. - Я думаю, у них уж фигура присмотрена. Абы кому не дадут.
- Должен кто-то из-за границы приехать. Но не царской фамилии, а как бы обновленец.
- Нет, не думаю, - решительно сказал поклонник Кякшт, человек, судя по выправке, военный, поклонник-полковник. - Я думаю, сначала Наполеон, кто-то из своих, из маршалов. Буденный - идиот, а то бы годился.
- Я на Троцкого думаю, - заметил Альтер.
- Это уж вы, Альтер, хватили, - с вопросительной интонацией протянул идиот Игорек.
- Вот увидите. Он самый военный, он сейчас в полуопале, они его приберегают в тени для народной любви. Во время войны все был на виду, потом перессорился со всеми, обозвал бюрократией - по какому праву? Что ж он, сам другой? Он такой же и хуже. И когда народу надоест, они вытащат его, как туза из рукава.
- А вы что скажете, масон? - развязно спросил Золотаревский у ломовского знакомца.
- Посудите сами, можно ли предсказывать, - пожал плечами сероглазый. - Если я нечто знаю и скажу, будет одно, если не скажу - совершенно иное. Для чего же мне поддерживать в вас ненужные суеверия? Про нас больше врут, чем про покойного императора.
Ломов перекрестился, он был монархист.
- Но в общих-то чертах? - не отставал Золотаревский.
- В общих чертах дело, начатое вами позавчера, завершится благополучно, - сухо сказал масон.
- Но я не начинал вчера никакого дела! - развязно крикнул бывший журналист.
- Как угодно, - кивнул масон. Золотаревский смешался.
- То есть я начал роман… - пролепетал он.
- Как угодно, - еще суше повторил масон. - Я, господа, не представился. Меня зовут Борис Васильевич Остромов.
- Про-све-щеннейший человек! - Ломов поднял кривой палец. У него было что-то с костями: горб, неестественно длинные пальцы, огромные ступни. Уродство не обозлило его: он всегда кем-нибудь восторгался.
- Я о вас слышал, кажется, - сказал Михаил Алексеевич в наступившей паузе.
- Слышали обо мне многие, - с достоинством кивнул сероглазый, - видели единицы, а понял услышанное едва ли десятый. Вас же я приветствую и с удовольствием слушаю, но будущее - не наше дело. Мы не все еще поняли в настоящем, и для этого понимания я намерен собрать кружок.
- Теперь опасно, - буркнул кто-то.
- Уверяю вас, не опасней, чем это собрание. Мне вообще кажется, что путь сейчас один - если вовне пойти некуда, надо глубже в себя; или, если в себе наскучит, освоить ступенчатую экстериоризацию по методу Сведенборга.
Все насторожились, а Михаил Алексеевич свистнул. Он демонстрировал иногда удивительно вульгарные манеры: увидев на улице поток желтой глинистой воды, мог радостно сказать - "Как будто сотня солдат…". Вид сотни солдат, которые вынули и льют, был ему, должно быть, приятен.
- Какую именно экстериоризацию? - спросил Игорек. - Вы, верно, по методу Шарко, то есть выход наружу душевной жизни…
Непременно надо было показать, что все знает, обо всем слыхал.
- Вовсе нет, - спокойно пояснил Остромов, - Шарко нередко употреблял оккультные термины, понятия не имея об их смысле. У него наблюдался один из братьев, Ален Жофре, тоже, по счастью, знавший немногое. Вообще же он был врач по делам самым телесным, мозольный оператор, в сущности.
Золотаревский прыснул.