- Экстериоризацией называется выход астрального тела, - продолжал Остромов, волнообразно изображая этот выход. - Это упражнение требует огромной подготовки и высших степеней концентрации, но у нас оно доступно уже на третьей степени, при условии, разумеется, правильной защиты.
- Вы можете это показать? - спросил Альтергейм.
- Разумеется, нет, - улыбнулся Остромов. - Показать можно фокус, а выпускать для потехи душу из тела…
- Но тогда, согласитесь, никаких доказательств, - заметил протрезвевший от любопытства Беленсон. Пред ним сидел живой масон, и Беленсон почти решил, что это сон.
- Доказательств множество, - пожал плечами Остромов. - Экстериоризация как раз одна из немногих вещей, которые доказуются почти так же легко, как левитация. Вам известен, конечно, случай Бояно.
- Неизвестен! - крикнул Беленсон. - Вам известен? - спросил он Михаила Алексеевича, и, обводя присутствующих выкаченными глазами, искал поддержки.
- Не слышал, - признался Михаил Алексеевич.
- Я удивляюсь, - сказал Остромов. - Случай знаменитый, можно сказать, азбучный. Австрийский офицер Бояно стоял на постое в Карпатах. Год был, насколько помню, 1858, октябрь. Он заметил, что на него засматривается девка, рослая, черноволосая, очень смуглая, какие там иногда бывают. Мне случалось видеть карпатчанок, и я бы не устоял, но Бояно устоял - может быть, потому, что у нее был мрачный, тяжелый взгляд. Она преследовала его, ходила следом, наконец однажды заступила ему дорогу и сказала прямо, что хочет с ним слюбиться. Он ответил, что без любви спариваются только лошади. Она сказала, что придет к нему ночью и что он раскается. Бояно выставил у двери своей избы солдата и заперся на двойной засов. Ночью слышит царапанье о дверь, сильное, словно скреблась крупная кошка. Он спал, не раздеваясь, готовый ко всему от этой ведьмы. Вскакивает, бежит к двери: ночь холодная, ясная. Солдат стоит вытянувшись, как в столбняке, а перед ним маячит как бы пыльный столб. Бояно, недолго думая, ударил шашкой в середину столба, не вынимая ее, что важно, из ножен, - и ему показалось, будто посыпались искры.
- Крик был? - резко спросила Кякшт.
- Никакого, - отмахнулся масон. - Как вы хотите, чтобы астральное тело физически кричало? Бояно снял солдата с караула и отпустил спать, и сам улегся спокойно. Утром к нему приходит хозяйка, неся кувшин свежего молока, и приговаривает: спасибо, офицер, что ты убил ведьму. Что такое? Он бежит в крайнюю избу. Там лежит его красавица с рассеченным лбом; когда он взошел, открыла глаза, в упор посмотрела на него и испустила дух.
- И что с ним потом было? - спросил Поленов.
- Он поступил потом в монастырь, отмаливал грех, а выйдя из монастыря, занимался оккультными науками, - пояснил Остромов. - Но этот случай описан не только им, я думал, вы знаете… Любопытно, что именно последний взгляд ведьмы - так называемый ultima spiritus, дух испущенный, - не возымел на него действия. Ваш вопрос, - отнесся он к Поленову, - изобличает знание этой закономерности: тот, при ком умирает ведьма, либо принимает ее дар, либо бывает ею проклят. Мирной кончины для ведьмы нет. Как вы полагаете, господа, отчего при последнем вздохе она не смогла причинить вреда Бояно?
- Оттого что все это чушь, - сказал Беленсон, чтобы успокоить самого себя.
- Очень возможно, - вежливо кивнул Остромов. - Будут ли иные мнения?
Все посмотрели на Беленсона, как на идиота.
- Вероятно, она утратила дар от удара, - попытался Поленов развить успех.
- В высшей степени точно, - обрадовался Остромов, умевший выделить в любой компании самого несчастного и его завоевать в первую очередь, а там пойдет. - В высшей степени, но с важным добавлением: удар нанесен был в астрому, дуальное психо-духовное тело. И оттого он оказался смертелен, хотя и наносился тупым предметом. Удар, полученный в астральном состоянии, может лишить любых дарований, и вы знаете, конечно, что безумие Гельдерлина началось с выхода его из тела в астральном состоянии. На пути к той, которую он называл Диотимой, ему встретился как бы ворон, хотя сегодняшний исследователь, не колеблясь, сказал бы, что это лярва. Об этого ворона он резко ударился, потерял ощущение пространства, упал на льдистую землю и едва добрался домой, после чего рассудок начал изменять ему. Нет сомнения, что эта же лярва явилась Эдгару По. В нынешней классификации она упоминается как larva corvi, не высшая из лярв, но противнейшая.
- Лярва? - переспросил Ломов.
- Также личина, - успокоил его Остромов. - Но личина сейчас малоупотребительна. Чем далее, тем более братья переходят на универсальную добрую латынь.
- Но я никогда не слышал о лярвах, - настаивал Ломов.
- Лярвой в русских деревнях зовут кликушу, - сказал полковник. - Лярва, курва, стерва…
- Larva пришла из Рима, - опроверг Остромов. - Мы расходимся, конечно, в определении ее природы. Фергюсон полагал, что это душа злодея, тогда как Амантис - что это всего лишь неосуществленное его желание, поскольку в его системе только неосуществленное имеет материальную силу. Сбывшееся желание умирает, несбывшееся вечно. Красивый взгляд, не правда ли? Однако что бы это ни было, лярва всегда караулит астрому, собираясь занять тело. Известны случаи, когда астрома, вернувшись, находила тело занятым, и тогда ей приходилось ждать по несколько месяцев. В ночь св. Вальбургии лярва не может остаться в теле, и только тогда астрома возвращает себе принадлежащее ей по праву. Именно этим, - любезно кивнул он Игорьку, - объясняется огромное количество исцелений, отмеченное в клинике Шарко в первую декаду мая.
- Se non e vero e ben trovato! - воскликнул Михаил Алексеич. - И вы владеете экстериоризацией?
- В ней нет ничего сложного, нужно только соблюсти условия, оградиться формулой и проследить, чтобы рядом был не менее опытный брат. Поверьте, я не из самых низких в иерархии, но в одиночку не решился бы.
- Можно ли этому научиться? - воскликнул Беленсон. - Я, право, поучился бы! Когда меня распекает мерзавец Печенкин, как бы хорошо: тело стоит, слушает, кивает, а душа полетела в Петергоф!
- Если ваш Печенкин имеет степень ниже пятой и готов отогнать лярв, отчего бы нет? - пожал плечами Остромов.
- Он не имеет степени, он редактор в издательстве "Прибой", где я имею несчастье переводить немецкую дрянь.
- Никогда не знаешь, кто какой степени, - засмеялся полковник. В этот момент снова пробрякал звонок, и Михаил Алексеевич пошел открывать.
- Кто бы это? - спросил Золотаревский.
- На-а-аденька! - словно отвечая ему, протянул из прихожей голос Михаила Алексеича.
5
Вошедшая девушка была не то, не другое и не третье, но как говорить о девушке, начиная ее описание со сплошного не, когда вся она - сплошное утверждение, да, да, очень хорошо, добрый вечер! Она была не слишком красива, но прелестна, хотя и это пошлое слово уместней в жующих, бескровных устах плешивого селадонишки: "Пэ-элестно". Она вошла, и погода улучшилась: утро было хмарное, а вечер прояснел. В окно квартиры на Спасской заглянула луна. Оказалось, что надежды наши не вовсе беспочвенны и даже Беленсон, пожалуй, напишет еще "Абсолютную этику", над которой мучительно думает с двадцати лет, читая Спинозу и Федорова. Волосы у нее были русые, щеки румяные, словно вошла она с холода. Глаза ее были светлые, неопределенного цвета, и много еще было неопределенного, в том числе будущее. Непонятно было, что может случиться с такою девушкой теперь, когда никто не поет в церковном хоре, а если кто и приходит с мороза, то дворник, и говорит: "Теперь здесь буду жить я".
На ней был огромный, почти до колен доходивший мужской свитер с хомутообразным оттянутым воротником, в котором виднелась ее ровная, белая шея. Руки у нее были несколько крупноваты, нос чуть вздернут и зубы тоже крупны. Вообще она была вся такая немаленькая. Так думал про нее вошедший с нею Женя, давно пытающийся подобрать к ней слова, но все не преуспевший, потому что Женя воспринимал мир не в зримой его части, а непосредственно видел суть. Так в Наде он видел сплошной церковный воск, самый чистый, но не обретший еще формы. В Михаиле Алексеевиче он видел скарабея, в Игорьке гимназиста, а в высоком сероглазом лысом человеке, который при их появлении подозрительно замолк, виделся ему почему-то волк, но образованный, со вкусом. Относительно Поленова было непонятно. В нем было несколько предметов сразу. Если бы как-нибудь выдавить жало, может быть, остался бы порядочный человек. Существует японская рыба, в которой все вкусно, кроме печени, но штука в том, что она почти вся состоит из печени.
Женя не был влюблен в Наденьку, какое! Женя был влюблен в Гаянэ, девушку, в которую можно быть влюбленным. Гаянэ была маленькая, вздорная, черная, но она была женщина, ее можно любить. На Наденьку можно было только смотреть, разговаривать с нею, бродить. Ее хотелось от всего укутывать, хоть и ясно было, что это ей сейчас вредно, как вредно младенцу, когда его слишком пеленают. Хотелось быть мостом между нею и жизнью, вот. Чтобы жизнь касалась ее через тебя, как электричество включают через шнур, и по пути к лампочке оно успевает оставить в шнуре часть своей смертельной силы, чтобы лампочка сразу не лопнула. Наденька вошла в облаке Жениного обожания, и все посмотрели на нее Жениными глазами. Она была очень, очень хороша и не знала этого, потому что для нее все это еще была норма: и Женино обожание, и то, что она хороша. Был один человек во всем сборище, который сразу же понял, что из нее можно сделать, но этого не показал.
Надя Жуковская хотела учиться на филологическом, в университете, но в университет не попала вследствие происхождения, а потому пошла в медицинский, куда брали. Она боялась мертвецов и даже препаратов, но думала, что привыкнет. Было около десятка стариков, к которым она ходила просто пить чай и разговаривать, чтобы старики не сошли с ума в своих клетушках. С Михаилом Алексеевичем был знаком ее отец, музыкант, умерший от грудной жабы в девятнадцатом году. Надю Жуковскую обожали подруги, хотя все они были совсем не ее круга, и даже преподаватель-марксист, который был вообще не из круга, а из неведомого квадрата, где все были квадратные, как он. Надо было быть вовсе несчастным человеком, чтобы не любить Надю Жуковскую, и Поленов, видно, был не совсем еще - или уже - несчастен, если при виде ее улыбался. Конечно, потом он вспоминал, что Наденька так жива, а Лидочка так нежива, и уже так давно, но прощал Наденьке и это. К нему в каморку она тоже забегала, просто чтобы его жизнь не провалилась окончательно в ад. Непонятно было, что станет с Наденькой, за кого она выйдет замуж и на кого изольется избыток переполняющей ее жизненной силы, но до замужества ее было еще так долго. Ей было только девятнадцать лет.
С ее приходом разговоры переменились. Заговорили об учебе, о детях, о кинематографе. Михаил Алексеевич рассказывал немецкую фильму про сомнамбулу. Наденька пила чай, грела крупные руки о чашку. Женя прятал под стол ноги в грубых солдатских ботинках. Кякшт рассказала, как репетирует Шарлотту Корде в революционном балете на музыку, бывшую прежде пасторальной симфонией Бетховена. Остромов молчал, разглядывая Наденьку так прямо, упорно и требовательно, что ей даже стало неловко; но грязи в этом взгляде не было, и потому она не встревожилась. Их представили, но он все молчал. Надя впервые услышала его голос, когда он спросил Михаила Алексеевича:
- Я, собственно, не просто так напросился. У меня дело.
- Весь ваш, весь ваш, - сказал Михаил Алексеевич.
- Мне сказал Константин Васильевич, - и он кивнул на Ломова, - что у вас были подшивки "Ребуса", мне бы любых годов, но чем старее, тем лучше. После Де Бруара его совершенно читать невозможно.
"Ребус" был французский эзотерический журнал, который в Петербурге выписывали весьма многие - не столько для опытов, сколько для забавы.
- Ах, было, - вспомнил Михаил Алексеевич. - У меня его еще осенью кто-то брал, помнится, что Алексей… вы не знаете. Я ему дам знать, он вернет, конечно. Зайдите дней через десять, у нас по пятницам чай…
Это было трогательно, по-семейному - "у нас по пятницам", да и вообще угол был теплый, гостеприимный; Остромов подумал, что надо выказать почтение Игорьку, похвалить его мазню и сделаться окончательно своим. Не то чтобы Остромов понимал в живописи, но для него было все мазня. Предлог явиться через десять дней был тем более хорош - сейчас у Остромова в Ленинграде была зацепительная стадия, как называл ее он сам; нужно было пустить как можно больше корней, назначить встречи, условиться о пересечениях, и не нужен ему толком был этот "Ребус", хотя оттуда можно было почерпнуть чудесные словосочетания, неотразимые для дурака, желающего поверить во что угодно.
К десяти Михаила Алексеевича уговорили сыграть - "только если Наденька споет"; Наденька сразу согласилась, и - "Зарю-заряницу, Зарю-заряницу!" - закричала Кякшт.
Голос у нее тоже был не и не - несильный, непоставленный, но и стихи были не таковы, чтобы петь их поставленным голосом. Михаил Алексеевич играл с легким дребезгом на инструменте, безупречно настроенном, но словно уже чуть надтреснутом, с жестяным призвуком; и Наденька пела, как пели на сельских дорогах или в дребезжащих вагонах.
- Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!По всей земле ходила,
Все грады посещала, -
В одно село пришла,
Все рученьки оббила,
Под окнами стучала,
Приюта не нашла.Ее от окон гнали,
Толкали и корили,
Бранили и кляли,
И бабы ей кричали:
"Когда б мы вас кормили,
Так что б мы сберегли?"Заря-заряница,
Красная девица,
Мать Пресвятая Богородица!
Когда она допела и присела обратно к столу, сразу потянувшись к чашке чаю, заботливо налитого Женей, - все некоторое время молчали, и Кякшт, утирая глаза, сказала:
- Мне обидней всего, что нас наказали не за то. Я не смогу, может быть, сказать понятно… Мы жили неправильно, и роскошно, и мало работали, хотя я работала много, но, наверное, не так. Но наказали нас не за это. Нам досталось, я хочу сказать, не наше воздаяние. Как будто мы ели слишком много сладостей, а нас поставили таскать камни. Я говорю не о несоразмерности, а как бы о другом жанре. Как будто я первый акт протанцевала в декорациях ну хотя бы галантного века, и там кого-то отравила, ну хотя бы мужа, а во втором уже не балет, а драма, и не из галантного века, а из каменного. Но я не умею сказать…
- Почему же, - отозвался Альтер, - так и есть. Но вы напрасно думаете, что это ошибка. Перемена жанра и есть наказание. Это всегда так бывает, в первом акте танцуешь, а во втором камни. Можно пьесу сделать.
6
На обратном пути Поленов подошел к масону и, смущаясь, сказал:
- Прошу вас… на два слова…
Масон пожал руку Ломову, с которым намеревался отправляться восвояси, и с готовностью отошел с Поленовым к старой липе на углу Рылеева и Саперного. Ночной апрельский холод, казалось, вовсе его не беспокоил. Поленов мялся, не зная, с чего начать.
- Луна сегодня исключительно предвещающая, - сказал Остромов, непринужденно заполняя паузу.
- В каком смысле? - спросил Поленов.
- В двояком, - ответил Остромов. Он всегда отвечал прямо, чем немедленно располагал к себе. - В ассирийском гадании такая луна в третьей фазе предвещает беду царству и процветание магу; в римском говорит о внутренней войне, в цыганском же сулит удачу союзу, заключаемому в эту ночь, но горе будет тому, кто обманет.
- А что, есть и цыганское? - Поленов никогда о таком не слышал.
- В некотором смысле цыгане - самый гадательный народ, - пожал плечами Остромов. - Они не знают закона и сообразуются только с гаданием. Я путешествовал с цыганами одно время, хоть и недолго. Лунное гадание мне известно, а карточного я не изучал, потому что это всего лишь испорченное таро.
- Вы человек очень знающий, - искренне сказал Поленов, - и я вам доверяю, но не знаю, с чего начать.
- Начните с имени, - сказал Остромов, - так будет всего вернее.
- Моего? - переспросил Поленов.
- Не обязательно. Можно с имени человека, занимающего ваши мысли.
- Знаете ли вы Морбуса? - произнес Поленов, замирая. Он впился глазами в лицо масона и заметил в лунном свете, что непроницаемая маска чуть дрогнула, словно за тяжелой занавеской промчался беглец.
- Ежели вы имеете в виду Григория Ахилловича, то этого человека я знаю, - медленно выговорил Остромов.
- Да, его, - выдохнул Поленов.
- Чем же я могу служить вам? - Лицо Остромова несколько переменилось, Поленов поклялся бы, что Морбус масону неприятен.
- Это мой враг, - прошептал Поленов, - он отнял у меня все.
- Должен вам сказать, - помолчав, сказал масон, - что враг у вас могущественный.
- Я это знаю, - заторопился Константин Исаевич, - и если бы не это, не решился бы… но мне теперь окончательно ясно, что всему виной он.
Остромов смерил его оценивающим взглядом. Что-нибудь женское, скорей всего жена. Сам Бог посылает этого маниака. На таких людях и созидаются новые церкви.
- Что же собственно вам угодно? - спросил Остромов участливо. - Следует знать, что в такие ночи, как эта, хорошо начинать справедливое дело, но опасно - дурное.
Он был мастер на такие формулы, подходящие к любой ночи во всякое время.
- Дать мне он не может ничего, - сбивчиво заговорил Поленов, - и я ничего не хочу, кроме справедливости. Он отнял дочь.
Все правильно, подумал Остромов.
- Дочь вернуть нельзя, но я хочу, чтобы он не смел жить. Я хочу разоблачения, не отмщения, а только чтобы он больше не смел. Ведь есть другие, он может увлечь и погубить. Она в последний год ходила к нему, повесила на постели знак. Потом захотела выйти из его власти, и тогда он решился. Если вы его знаете, вы должны знать, какой это человек.
- Это страшный человек, - раздельно произнес Остромов.
- Но вы можете, я верю. Мы вместе можем, - бормотал Поленов. Он почти не пил у Михаила Алексеевича, но был как пьяный. - Вы просто мне посланы, никто другой не верит. Если бы вы взялись, я был бы раб ваш, я взял бы на себя исполнение. Но один я не могу, он обладает защитой. У него свой круг…
- Круг легко построю и я. При вашем содействии я мог бы… Совокупными усилиями мы остановили бы их. Но поймите, - Остромов поднял палец, - внутренняя война! Братья и так разделены, и время для нее сейчас не лучшее.
Поленов молчал, понимая, что не вправе осложнять жизнь и без того гонимых братьев, но нечто подсказывало ему, что просьба Остромову приятна.
- Однако если кто из братьев употребляет тайную власть во зло, - твердо сказал Остромов, - не нужно ли со всею решимостью иссечь больной член? Вот вопрос, который я ставлю и на который я хочу ответа. Знак, я хочу знака! Ancor, amicar, amides, theodonias, anitor! In subitam! - и простер длинную руку вперед, указывая куда-то за спину Поленова.