- Где приземлились–то?
- Где–то в Джерси.
- И что?
- Им там не больше, чем мне, понравилось.
- Нет, серьезно, - сказал Руди. - Я слышал, люди, как увидели их, повыскакивали в окно, из города удрали.
- Молодцы, - сказал Френсис. - Правильно сделали. Как увидишь марсиана, в два окна надо выскакивать.
- С тобой нельзя говорить серьезно. Ты… как это называется… легкомысленный.
- Что ты сказал? Легкомысленный?
- То, что ты слышал. Легкомысленный.
- Что это значит, черт возьми? Ты опять читал, фриц полоумный? Говорил же - нельзя вам, трехнутым, читать. Бегаете потом, людей обзываете.
- Это не оскорбление. Легкомысленный - хорошее слово. Вежливое слово.
- Забудь слова, вон кладбище. - И Френсис показал на ворота. - Мне мысль пришла.
- Какая?
- На кладбище полно памятников.
- Это верно.
- Сроду не слыхал, чтобы памятник поставили бродяге.
Прошли длинной подъездной дорогой от Бродвея до кладбищенских ворот. Френсис полюбезничал с привратницей, упомянул Маркуса Гормана и представил ей Руди, тоже хорошего работника, готового трудиться. Она сказала, что грузовик скоро подъедет, а они пусть пока посидят. Потом они с Руди поехали в кузове и занялись могилами.
Поправив последнюю, сели отдохнуть. Шофер грузовика куда–то пропал, и они сидели, глядя с холма на Бродвей, на холмы Ренсслера и Троя за Гудзоном, на плотный дым, извергавшийся из трубы коксового завода за мостом в Минандсе. Френсис решил, что здесь неплохо было бы лечь в землю. Холм был приятно покат: вниз по траве в воду и дальше, за реку, через деревья на дальний холм - вынесет одним махом. Лечь здесь - значит обрести свое место в пространстве и времени. Обзавестись соседями, и даже вполне древними, как Тобиас Баньон, Илиша Скиннер, Элси Уиппл, что покоятся у подножия холма, измельчаясь под белокаменными плитами, с которых исподволь стирают имя снега, пески, кислоты забвения. А много ли стоит увековечение имен? Да, есть такие, кто в смерти, как при жизни, будет всегда нести бремя известности. Потомкам тех, впадающих в безымянность у подошвы холма, суждена более долгая память. Их мраморные плиты на склоне и новее и массивнее, и буквы в них врезаны вдвое глубже, так что имена их будут видны по меньшей мере вечно.
И наконец, Артур Т. Гроган.
Грогановский пантеон что–то смутно напомнил Френсису. Френсис глядел на него и недоумевал, что, помимо величины, может означать это сооружение. Он ничего не знал об Акрополе, а о Грогане - немногим больше: только то, что он был богатый влиятельный ирландец и в Олбани имя его было у всех на слуху. Френсису не приходило в голову, что это мраморное хранилище ветхих костей есть благолепный сплав древней культуры, современного цента и самообожествления. На его взгляд, гробница Грогана могла бы приютить десятки тел. Это соображение царапнуло память, и перед мысленным взором Френсиса возникла могила Клубничного Билла Бенсона в Бруклине.
В девятьсот восьмом году, когда Френсис играл на третьей базе, Клубничный Билл был левым полевым в команде Торонто, а в шестнадцатом, когда Френсис ушел из дома после смерти Джеральда, они встретились на переезде в Ньюберге и вместе вскочили на нью–йоркский товарняк.
Билл кашлял и через неделю после приезда в город умер, прокляв свою короткую жизнь и взяв клятву с Френсиса, что он проводит его на кладбище. Один не хочу туда ехать, сказал Клубничный Билл. Он умер без денег, и поэтому гробом ему был ящик - несколько корявых досок да фунт гвоздей. Френсис доехал с ним до места захоронения и, когда городской возчик с помощником переложили ящик Билла на доски, постоял там, чтобы Билл пообвыкся в новом окружении. Место неплохое, корешок Вон даже пара деревьев. Тут выглянуло солнце за спиной у Френсиса и, проникнув в щель между досками, осветило полость в земле. Это зрелище поразило Френсиса: огромная каверна с десятком таких же грубых гробов, сваленных один на другой, иные на боку, один стоймя. Вырыто было столько, что поместилось бы еще три–четыре десятка ящиков с мертвецами. Через несколько недель соберется штабель - коробки с пирожками для большой утробы. Теперь тебе нечего волноваться, сказал приятелю Френсис. Большая компания. Поди, и не уснешь еще в таком кагале.
Френсис не хотел быть похороненным, как Клубничный Билл, в коммунальной могиле, но и кувыркаться в мраморном храме размером с общественную баню тоже не хотел.
- Я не прочь, чтобы меня здесь похоронили, - сказал он Руди.
- Ты здешний?
- Был когда–то. Родился здесь.
- Твои родные здесь?
- Кое–кто.
- А кто?
- Ты задавай вопросов больше, а я тебе ответов подвалю.
Френсис узнал холм, где похоронены его родные: как раз напротив меченосного ангела–хранителя, что стоял на цыпочках на третьей мраморной ступеньке и охранял карлика Тоби, героически погибшего на пожаре в гостинице "Дилаван" в 1894 году. Надгробие заказал старик Эд Догерти, писатель, когда прочел в газете, что на могиле нет памятника. Ангел Тоби указывал вниз, туда, где была могила Майкла Фелана, и Френсис отыскал ее взглядом. Мать должна лежать там же, наверное спиной к нему. Хабалка.
Солнце, выглянувшее ради Клубничного Билла, выглянуло и в тот день, когда хоронили Майкла Фелана. Френсис в тот день обливался слезами; отброшенный поездом, Майкл описал в воздухе роковую дугу на глазах у него, и воспоминание об этом рвало душу. Френсис нес отцу горячий обед; Майкл увидел его и пошел навстречу. Он благополучно миновал маневровый паровоз, двигавшийся по первому пути, а потом обернулся назад и, пятясь, угодил под поезд, которого не было слышно за лязгом маневрового. Он отлетел и упал комком, и Френсис подбежал к нему первым. Он хотел как–нибудь расправить изломанное тело, но боялся шевельнуть его; поэтому только стащил с себя свитер и подложил отцу под голову. Сколько же людей умирают скрюченными.
Несколько человек из бригады отвезли Майкла домой в фургоне Джонни Коди. Он протянул две недели и удостоился больших некрологов как знатный бригадир, самый известный путеец на Нью–Йоркской центральной железной дороге. Всех путейских дистанции отпустили утром на похороны, и проводить Майкла на новое жительство пришли сотни людей. И королева–мама правила домом единолично, пока не последовала за ним в могилу. Раскопать бы сейчас, подумал Френсис, влезть туда и задушить ее кости. Он вспомнил, как плакал, стоя перед открытой могилой отца, и подумал, что в один прекрасный день некому уже будет вспомнить, что он плакал в то утро, - как некому подтвердить, что кто–то оплакивал Тоби, Илишу, Элси. От горя не остается следов, абстракции первыми заметает снег забвения.
- Я обошелся бы без камня, - сказал он Руди. - Главное, чтоб не одному умирать.
- Если умрешь раньше меня, я разошлю приглашения, - сказал Руди.
Вдруг осознав, что ее никчемный сын готов примириться со смертью, ежели таковая произойдет в товарищеской обстановке, Катрин Фелан фыркнула и высказала свое неодобрение мужу. Но Майкл Фелан провожал взглядом сына, направлявшегося к клену, под которым был похоронен Джеральд. Майкла всегда изумляло, что живые инстинктивно находят дорогу к покойным родичам, не зная заранее их местоположения. Френсис никогда не видел могилы Джеральда, не был на похоронах Джеральда. Весь приход Святой Агнесы был скандализован его отсутствием. Но вот он здесь, идет целеустремленно и слегка прихрамывая,
чего Майкл у него прежде не замечал, - идет и закрывает брешь между отцом и сыном, между внезапной смертью и неизбывной виной. Майкл дал знать соседям, что, кажется, происходит акт духовного обновления, и глаза мертвецов, очевидцев своих собственных исторических упущений и непоправимых расколов в минувшей жизни, безмолвно хлопали Френсису, шагавшему вверх к клену. Руди следовал за приятелем на почтительном расстоянии, чувствуя, что присутствует при событии этапном. Вид побитый, отметил он.
В своей могиле, под кельтским крестом, Джеральд наблюдал за приближением отца и раздумывал, как ему надлежит поступить при встрече. Отпустить ли отцу прегрешения - не то, что уронил, это была случайность, а то, что бросил семью, малодушно бежал, когда от него требовалась стойкость? Могила Джеральда задрожала от чаемого великодушия. При жизни не овладевший речью, умерший с односложным лексиконом гуков и нямов, в могиле Джеральд обрел языковой дар. Его способность выражать свои мысли и понимать чужие сделала его гением среди мертвых. Он мог беседовать с любым из местных взрослых на любом языке, но еще изумительнее была его способность понимать верещание векш и воркотню бурундуков, безмолвные сигналы жуков и муравьев, склизкие семафоры слизней и червей, ползавших по его могиле и ниже. Он мог читать убывающий ток энергии листьев и крылышек, что ронял на него клен. А поскольку уделом его была невинность и недоля, Джеральд вырастил защитную паутину, отводившую от него всякую влагу, всяких кроликов и кротов и прочую землеройную тварь. Паутина сплелась из яркой серебряной пряжи - тонкотканый, почти прозрачный кокон. Тело его, мало того что избавленное от необходимости гнить, в некоторых отношениях - например, волосяного покрова на голове - обрело законченность, с одной стороны, естественную, а с другой - волшебную. В младенческом своем великолепии он приобрел тот лоск, какой наводит ранняя смерть: сияющая золотисто–белая кожа, серебристо–серые ногти, густые кудри с антрацитовым блеском и в масть им глаза. Ни кисти, ни перу не описать его, спеленутого в могиле. Не прекрасным и не совершенным предстал бы он зрителю, а несказанным и сказочным существом, подобного которому не сыскать на кладбище, хотя оно изобиловало мертвыми младенцами.
Френсис нашел могилу не разыскивая. Он стал над ней и воскресил в памяти то мгновение, когда ребенок выскальзывал из его пальцев в смерть. Он помолился об отмене времени, чтобы успеть повеситься в подвале с углем до того, как возьмет перепеленать сына. За невозможностью этого, помолился о том, чтобы сыну был дарован вечный мир в могиле. Верно, конечно, что мальчик не узнал страданий в своей короткой жизни: он быстро умер от перелома шеи и не почувствовал боли: крак, и все кончено. Джеральд Майкл Фелан, было выбито на камне. Родился 13 апреля 1916 г, умер 26 апреля 1916 г. Родился 13–го, прожил 13 дней. Несчастное любимое дитя.
Слезы потекли у Френсиса из глаз, и, когда одна из них капнула на башмак, он повалился на могилу, вцепился в траву и вспомнил, как его пальцы цеплялись за пеленку. Она пахла душистой младенческой мочой, и, когда ужаснувшаяся рука Френсиса сжала ее, капля священной жидкости упала ему на башмак. Двадцать два года минуло, но и нынче память Френсиса могла выстроить - в зримых, слышных, осязаемых подробностях - всю панораму того дня, с минуты, когда он вышел после смены из депо, до разговора о бейсболе с Бантом Данном в салуне Кинга Брейди и даже путешествия домой с Капом Лоулером, сказавшим, что пиво у Брейди задохлось и пора ему промыть трубы и что Тейлоров мальчишка, их сосед, ходит зелеными острицами. Память начала возвращать забытые образы, когда он составлял уравнение между Артуром Т. Гроганом и Клубничным Биллом, но теперь он просто видел все воочию.
- Я помню все, - сказал Френсис Джеральду. - В первый раз сейчас задумался об этом с тех пор, как ты умер. Тогда после смены я взял четыре пива. Я уронил тебя не потому, что был пьян. Четыре пива, и четвертого даже не допил. Оставил на стойке у Брейди возле банки со свиными ножками, чтобы с Капом Лоулером домой идти. Билли тогда было девять лет. Он раньше Пегги узнал, что ты умер. Она еще не вернулась с занятий в хоре. Твоя мать сказала два слова: "Боже мой", и мы разом присели, чтобы поднять тебя. Присели и замерли, когда разглядели тебя. Тут вошел Билли и тоже увидел. Почему Джеральд скрючился? - спрашивает. Знаешь, я видел Билли неделю назад, хорошо выглядит. Хотел купить мне новый костюм. Из тюрьмы меня взял под залог, денег дал пачку. Говорили о тебе. Говорит, мать никогда не кляла меня за то, что я тебя уронил. Двадцать два года - и ни одной живой душе не сказала, что это я. Вот женщина, а? А линолеум под тобой, я помню, был желтый в красную клетку. Как думаешь - раз я начал вспоминать это в открытую, может, хоть теперь помаленьку забуду?
Немым излучением воли Джеральд возложил на беглого отца обязанность совершить последние искупительные акты. Ты не узнаешь, в чем они состоят, молча сказал сын, пока не исполнишь их все. А когда исполнишь - не поймешь, что это было искупление, как не увидел искупления в своем нынешнем убожестве. Но после того как совершишь искупление, ты больше не будешь стараться умереть из–за меня.
Френсис перестал плакать и попробовал высосать хлебную крошку, застрявшую между двумя коренными зубами, последними в почти беззубом рту. При этом он чокнул языком, и белка, заготовлявшая на зиму провиант, испугалась, перестала скрести землю и спиралью взлетела по клену. Френсис воспринял это как сигнал к окончанию визита и обратил взгляд на небо. Исполинский бурт шерсти, режущий глаз белизной, двигался с юга на север по восточной стороне небосвода. Прекрасная шерсть приплыла и согрела день, ветерок ослаб, солнце поднималось к полудню. Френсис уже не зяб.
- Эй, бродяга, - окликнул он Руди. - Давай поищем шофера.
- Ты что там делал? Там у тебя кто–то знакомый лежит? - спросил Руди.
- Мальчик один знакомый.
- Мальчик? А чего он - молодым умер?
- Да, молодым.
- Что с ним стряслось?
- Упал.
- Куда упал?
- На пол упал.
- Ха, я в день по два раза на пол падаю - и не умер.
- Это ты так думаешь, - сказал Френсис.
II
С кладбища в город они ехали на автобусе Олбани - Трой, через Уотервлит. Френсис сказал Руди:
- Раскошелься на десять центов, бродяга.
И они вошли в плоскорылую красно–кремовую витрину на колесах, обтекаемую по форме, но без уютности коня–качалки, без огонька и живости, свойственных вымирающему трамваю, без искры электрической жизни. Френсис помнил трамваи сердцем, как помнил отцовское лицо, ибо все его молодые годы прошли в любовной близости к трамваю. Трамвай владел его жизнью так же, как железная дорога - жизнью отца. Он проработал в Северном депо Олбани много лет и мог разобрать и собрать трамвай с закрытыми глазами. Из–за трамваев он даже убил человека - в 1901 году, во время трамвайной забастовки. Потрясающие машины, но век их уходит.
- Куда направляемся? - спросил Руди.
- Не все ли тебе равно куда? У тебя что, свидание назначено? Или у тебя билеты в театр?
- Нет, просто охота знать, куда я еду.
- Ты двадцать два года едешь, не знаешь куда.
- Пожалуй, это ты верно заметил.
- Мы едем в миссию, посмотрим, что там и как, может, кто скажет, куда Элен девалась.
- Как зовут Элен?
- Элен.
- Нет, фамилия как?
- На что тебе знать?
- Охота знать, какая у человека фамилия.
- Нет у ней фамилии.
- Ладно, не хочешь говорить - не надо.
- Об том и речь, что не надо.
- Поедим в миссии? Я оголодал.
- Можем поесть, почему нет? Мы трезвые, значит, пустит нас. Я там ужинал на днях - тарелку супу дали, с голоду подыхал. Кислый, гады. Кто завязал, живут там, обжираются, как свиньи, а объедки - все в бак и нам выносят. Помои.
- Нет, кормит все–таки хорошо.
- Хорошо, что не из параши.
- Нет, первый сорт.
- Кто в сортах говна разбирается. И жрать не даст, сука, пока его проповедь не послушаешь. Смотрю я на бродяг, что там сидят, и удивляюсь. Чего вы сидите, вшей мозгами ловите? А они старые и усталые, все алкоголики. Ни во что они не верят. Голодные просто.
- Я верю, - сказал Руди. - Я католик.
- Ну и я католик При чем тут это?
Автобус ехал на юг по Бродвею, вдоль бывших трамвайных путей, через Минандс, к Северному Олбани, мимо машиностроительного завода Симмонса, мимо фетровой фабрики, пекарни Бонда, Восточной писчебумажной компании, бумажной фабрики. Остановился на Северной третьей улице, чтобы впустить пассажира, и Френсис увидел через окно свой район - никак нельзя было теперь его не увидеть: начало Северной улицы, спуск к каналу, лесоперевалочную базу, низину, реку. По–прежнему на углу - салун Брейди. Жив ли Брейди? Хорошо подавал. Он играл за Бостон в 1912–м, когда Френсис играл в вашингтонской команде. А закончив, Брейди открыл салун. Только двое из Олбани выступали в высшей лиге - и оба осели на одной улице. Рядом с Брейди стояла закусочная Ника - новая, - и перед ней играли в классики ряженые ребята - клоун, привидение и чудовище. Один прыгал по меловым квадратам. И Френсис вспомнил, что сегодня канун Дня всех святых, Хэллоуин, когда привидения заглядывают в дома и мертвые бродят где попало.
- Я жил в конце этой улицы, - сказал он Руди и сам удивился - зачем? Он не собирался раскрывать перед ним душу, но день работы рядом с простаком, забрасывание мертвецов землей в неровном ритме создали между ними связь, и Френсис находил это странным. Руди, двухнедельной давности друг, казался теперь спутником в странствии к невыясненной точке в ином краю. Простак, безнадежный и пропащий, такой же пропащий, как сам Френсис, хотя помоложе годами, он умирал от рака, плавая в невежестве с балластом глупости. Он был бестолков, покорен, как овца, и плакал иногда о своей потерянности; но что–то в нем поднимало дух Френсиса. Оба они искали поведения, приличествующего их ситуации, их невыразимым чаяниям. Оба до тонкости знали все табу, этикет, протокол бродяг. Из разговоров своих они поняли, что разделяют веру в братство обездоленных, но в шрамах их глаз написано было, что никакого такого братства нет и в помине, что все их братство в одном - в вечном вопросе: как я перекантуюсь еще двадцать минут? Они боялись остаться без горючего, боялись полицейских, надзирателей, начальников, моралистов, психов, правдолюбцев, друг друга. Они любили рассказчиков, врунов, шлюх, боксеров, певцов, шотландских овчарок, которые виляют хвостом, щедрых бандитов. Руди, думал Френсис, он просто бродяга. А кто нет?
- Долго тут жил? - спросил Руди.
- Восемнадцать лет. Шлюз был под самым домом.
- Какой шлюз?
- На канале Эри, тыква. Я с крылечка мог забросить камень на другой берег.
- Реку я видел, а канала не видел.
- Река была в той же стороне, подальше. И сейчас есть. А лесоперевалки нет уже, осталась только низина, где засыпали канал. Там бродяги селятся. На прошлой неделе я переночевал там с одним старым приятелем. Там и рельсы еще лежат - по этой дороге я как–то ехал на матч в Дейтон. В тот сезон я бил 387.
- Это в каком году?
- В девятьсот первом.
- Мне было пять лет, - сказал Руди.
- А сейчас сколько - восемь?