Они проехали мимо бывшего трамвайного депо на Эри–стрит, теперь там стояли автобусы. Здания покрашены в другой цвет, да и новые появились, но, в общем, похоже на то, что было в шестнадцатом. В тот день в девятьсот первом году из депо выехал трамвай, набитый штрейкбрехерами и солдатами, и нагло понесся к центру по Бродвею, покорно подстелившемуся под колеса. Но на углу Колумбии улица переменила позу: она вскипела яростью забастовщиков и их жен; на углу трамвай попался в ловушку между двумя пылающими простынями, которые Френсис помог зажечь на контактном проводе. Трамвай сопровождали кавалеристы; внутри ехали солдаты с винтовками. И когда продажные шкуры застряли между двумя огненными столпами, Френсис отступил, откинул тренированную руку и круглым гладким камнем, тяжеленьким, как бейсбольный мяч, засветил в голову залетному кондуктору. На солдат посыпались камни, солдаты ответили огнем, двое в толпе осели пустыми мешками - но не Френсис: он рванул к железной дороге и бежал вдоль нее на север, пока не стали лопаться легкие. Он нырнул в канаву и просидел там лет девять в ожидании погони; но погоня так и не появилась, а появился брат Чик и приятели Патси Маккол и Мартин Догерти, и, когда они остановились у канавы, он вылез, и вчетвером побежали дальше на север, мимо лесного склада, и укрылись у его тестя, Железного Джо Фаррелла, начальника очистной станции, которая из воды Гудзона приготовляла питьевую для народа Олбани. А немного позже, выяснив точно, что возле Олбани ему обретаться нельзя, потому что штрейкбрехер точно умер, Френсис вскочил на поезд, следовавший на север: на запад он не мог поехать, для этого пришлось бы сперва вернуться в безумный город. Не велика беда: он поехал на север, потом пошел пешком, добрался до дороги западного направления и поехал по ней на запад, до самого Дейтона, Ага–ё.
Штрейкбрехер был первым, кого убил Френсис Фелан. Звали его Гарольдом Алленом, и был он холостяк из Вустера, Массачусетс, член НОЧ, шотландско–ирландского происхождения, двадцати девяти лет, два года как из колледжа, ветеран испано–американской войны, в боях не участвовал, странствующий маляр, который нанялся штрейкбрехером в Олбани и теперь сидел через проход от Френсиса в длинной черной шинели и форменной фуражке.
За что ты меня убил? - с таким вопросом обратились к Френсису глаза Гарольда Аллена.
- Я не хотел тебя убить, - сказал Френсис.
И поэтому кинул камень величиной с картофелину и раскроил мне череп? У меня вытекли мозги, и я умер.
- Ты получил по заслугам. Штрейкбрехеры получают то, что им причитается. Я поступил правильно.
Значит, ты совсем не раскаиваешься.
- Вы, суки, отбираете у нас работу - что же это за человек, если он не дает человеку кормить семью?
Странно слышать это от человека, который бросил семью на все лето и потом бросал каждый год на весну и лето, сколько длился бейсбольный сезон. И не ты ли бросил семью окончательно в 1916 году? Насколько я понимаю, за двадцать два года ты ни разу не навестил своих.
- Были причины. А камень? Солдаты бы меня застрелили. Что же мне - лапки кверху? А потом я уронил новорожденного сына, и он умер, и я не в силах был с этим жить.
Трус - он бежит.
- Френсис не трус. У него были причины, и веские, черт возьми.
Тебе нечем оправдать свой поступок.
- Нет есть чем, - закричал Френсис. - Мне есть чем оправдать.
- Ты кого там оправдываешь? - спросил Руди.
- Вон там, - Френсис показал на железнодорожные пути за трамвайным депо, - я сидел в товарном вагоне и ехал на север, неведомо куда, но опасность вроде уже миновала. Он шел не очень быстро, иначе бы я не вскочил на ходу. Смотрю и вижу, впереди бежит парень, бежит как угорелый, как я только что бежал, а за ним гонятся двое, и один из них, похожий на полицейского, еще и стреляет. Остановится и выстрелит. А парень бежит, мы его нагоняем, и тут я вижу, что сзади него бежит еще один. Оба - к поезду. Я выглядываю из–за двери, осторожненько, чтобы не подстрелили, и вижу, первый хватается за лесенку одного вагона и нырь туда - влез, а они все стреляют, и тут - как раз мы по переезду катимся - второй подбегает к моему вагону и кричит: "Помоги мне, помоги", а они палят по нему, как сволочи, - вылезешь помогать, подстрелят в два счета.
- И что ты сделал? - спросил Руди.
- Лег на брюхо и вывесился - чтобы мишень им была поменьше, - протянул парню руку, он хватается за нее, почти ухватился, я уж втягивать его начал, и тут шарах - влепили ему в спину, и будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю. Парень убит, я вкатываюсь в вагон и только в Уайтхолле, когда второй парень заваливается ко мне, узнаю, что оба - беглые, их везли в Олбани, в окружную тюрьму. А тут - трамвайная забастовка, стрельба и заваруха, потому что кто–то кинул камень и убил штрейкбрехера. Толпа на улице ошалела, шум, беготня, конвоиры, которые с ними, отвлеклись, и ребята дали деру. Убежали, залегли где–то, потом выскочили, пробежали еще километров пять, как я, но конвоиры напали на след и погнались за ними. Этого первого так и не поймали. Он доехал со мной до Дейтона, благодарил меня, что я хотел помочь его корешу, и даже двух кур украл, пока мы стояли на сортировочной. Наелись - прямо в вагоне их жарили. Он был убийца, этот парень. Задушил какую–то приличную женщину в Селкерке и сам не понял зачем. А которого подстрелили, тот был конокрадом.
- Видно, ты много нехорошего на своем веку повидал, - сказал Руди.
- Да, где кровь течет и черепа раскалываются, - сказал Френсис, - я знаю, чем там пахнет.
Конокрада звали Альдо Кампьоне: иммигрант из города Терамо в Абруцци, он поехал в Америку искать счастья и нашел работу на строительстве Нью–Йоркского баржевого канала. Но как человек сельский, соблазнился видами на лошадей в городе Коймансе, был сразу пойман, посажен в тюрьму, препровожден для суда в Олбани и убит при попытке к бегству. Урок его Френсису был таков: жизнь полна капризов и несостоявшихся поездок; воровать дурно, в особенности если тебя ловят; пулю не перегонишь, будь ты даже итальянец; рука, поданная в минуту нужды, прекрасна. Все это Френсис и сам знал неплохо, так что истинный урок Альдо Кампьоне заключался не в умственных выводах, а в зрелище; ибо Френсис до сих пор помнил обращенное к нему лицо Альдо. Оно походило на его собственное; вот почему, возможно, Френсис и пошел на риск чтобы спасти свое лицо своею собственной рукой. Кинулся Альдо к раскрытой двери вагона. Протянулась ему навстречу рука Френсиса Фелана. Прикоснулась к согнутым пальцам Альдо. Пальцы Френсиса сжались и потянули. И напряглась рука. Напряглась! И Альдо поддается - к двери, к двери, вверх! Прыгни! Тащи, Френсис, тащи! Ну, оп! Хват прочен. Человек уже в воздухе, летит к свободе на сильной руке Френсиса Фелана. А потом шарах - и отпустил. Шарах - и он внизу, он катится, он мертвый. До свиданья, дорогая.
Когда автобус остановился на углу Бродвея и Колумбия–стрит, на том самом, где позорный трамвай попался в ловушку между пылающими простынями, в салон вошел Альдо Кампьоне. В белом фланелевом костюме, в белой рубашке, с белым галстуком, волосы прилизаны, в бриолине. Френсис сразу понял, что белый этот наряд - не невинности, а смирения. Низкого происхождения был человек, с низким доходом и поступок совершил низкий. И смерть за него принял ниже некуда, в пыли и прахе. Новый костюм ему, наверно, выдали на том свете. И вот он прошел по проходу и встал между Руди и Френсисом. Он протянул руку Френсису с намерением непонятным. Толи это просто приветствие, принятое в Абруцци? То ли угроза, предостережение? Или запоздалая благодарность, или даже сочувствие к такому человеку, как Френсис, который прожил долго (по сравнению с ним), много пережил и продвигался к смерти. Или, чего доброго, - милостивый жест, приглашение туда, если уже не "добро пожаловать" оттуда. При этой мысли Френсис, протянувши было руку навстречу, живо ее отдернул.
- Мертвым конокрадам руки не подаю, - сказал он.
- Я не конокрад, - сказал Руди.
- А похож, - сказал Френсис.
Тем временем автобус остановился на углу Медисон–авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо– и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.
В песке и пыли, на лысом пустыре возле миссии Святого Спасения, простершись под освещенным окном, лежало человеческое тело. Вытянутость его позы заставила Френсиса остановиться. Тела в проулках, тела в канавах, тела повсюду были вечной составляющей его ландшафта: телесная литания усопших. Это тело было женским и будто выполняло посмертный полет во прахе: лицом вниз, руки вперед, ноги раскинуты.
- Эге, - сказал, остановившись, Руди. - Это Сандра.
- Сандра, а дальше как?
- Сандра дальше никак. У ней только имя. Как у Элен. Она эскимоска.
- Черт полоумный! Все у тебя или чероки, или эскимосы.
- Нет, точно говорю. Она на Аляске работала, когда там строили дороги.
- Умерла?
Руди нагнулся, взял Сандру за руку, подержал. Сандра отняла руку.
- Нет, - сказал Руди, - не умерла.
- Тогда вставай давай, Сандра, - сказал Френсис, - а то собаки жопу отгрызут.
Сандра не шевелилась. Волосы ее утекали от ее неподвижности - желто–белые космы струились в пыли, линялое грязное платье закрутилось под коленями, открыв чулки, разорванные в стольких местах, что их уже и нельзя было назвать чулками. Поверх платья на ней были два свитера, заляпанные и драные. Левая туфля отсутствовала. Руди нагнулся и похлопал ее по плечу.
- Эй, Сандра, это я, Руди. Ты меня знаешь?
- Х–х–х–н, - сказала Сандра.
- Что с тобой? Заболела или как? Или просто пьяная?
- Д–н–н–н, - сказала Сандра.
- Она пьяная, - выпрямившись, сказал Руди. - Совсем уже не может пить. Валится.
- Замерзнет тут, придут собаки и жопу отгрызут, - сказал Френсис.
- Какие собаки?
- Собаки - собаки. Не видел, что ли?
- Собак я мало вижу. Я люблю кошек. Кошек я много вижу.
- Если пьяная, в миссию не впустят, - сказал Френсис.
- Это верно, - согласился Руди. - Придет пьяная - он ее выпрет. Пьяных женщин он еще хуже, чем нас, не любит.
- Какой же он к черту проповедник, если не проповедует тем, кто нуждается в этом?
- Пьяницы не нуждаются, - сказал Руди. - Ты хотел бы служить в комнате, полной бродяг вроде нее?
- Она бродяга или просто в запое?
- Бродяга.
- Похожа на бродягу.
- Она всю жизнь бродяга.
- Нет, - сказал Френсис. - Всю жизнь нельзя быть бродягой. Кем–то она раньше была?
- Раньше была проституткой, а стала бродягой.
- А до того, как стала проституткой?
- Не знаю, - сказал Руди. - Говорит только, что была проституткой на Аляске. А до того, наверно, - просто девочкой.
- Вот видишь? Девочкой! Значит, не бродягой и не проституткой.
Френсис увидел в потемках потерянную Сандрой туфлю и подобрал. Положил рядом с ее левой ногой, потом присел и сказал ей в левое ухо:
- Ты замерзнешь сегодня ночью, поняла? Холод будет, мороз. Может снег пойти. Слышишь? Тебе надо убраться куда–нибудь от холода. Я эти две ночи спал в траве, и был жуткий холод, а сегодня уже сейчас холоднее, чем вчера ночью. Я чуть руки не отморозил, а прошел всего два квартала. Сандра! Слышишь, что я говорю? Если добуду тебе чашку горячего супа - выпьешь? Сможешь проглотить? Непохоже, что сможешь, но вдруг. Примешь в себя горячего супу - не так скоро замерзнешь. А может, ты хочешь сегодня замерзнуть, может, потому и улеглась в пыли. Тут даже травы нет, чтобы в уши не надуло. Я когда на улице сплю, люблю, чтобы бурьян был повыше. Супу хочешь?
Сандра повернула голову и поглядела на Френсиса одним глазом.
- Ты кто?
- Да так, бродяга, - сказал Френсис. - Но трезвый и могу достать тебе супу.
- Выпить достанешь?
- Нет, у меня таких денег нет.
- Тогда супу.
- Хочешь встать?
- Нет. Я тут подожду.
- В пыли вся вывозилась.
- Ну и ладно.
- Как хочешь, - сказал Френсис, поднимаясь. - Но смотри, берегись собак.
Она заскулила вслед уходившим Руди и Френсису. Ночь была - черный ворон, и ветер нес миру лед. Френсис признал, что проповедовать Сандре - бессмысленно. Кто стал бы проповедовать Френсису в бурьяне? Но разве правильно - не пускать ее погреться? Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь.
- Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь, - сказал он Руди.
- Верно, - согласился Руди. - Кто это сказал?
- Я это сказал, макака.
- Я не макака.
- А похож.
Из миссии доносились ревностные звуки, производимые органистом–любителем, и несколько голосов пели хвалу нашему Христу, где бы мы все были без Него? Голоса принадлежали его преподобию Честеру и пятку мужчин в рубашках. Они сидели на складных стульях в первых рядах церкви. Честер, раблезианского вида косолапый мужчина с буйными седыми волосами и смолоду воспалившимся от виски лицом, стоял у аналоя и наблюдал паству - десятка четыре мужчин и одну женщину.
Элен.
Френсис увидел ее с порога - серый берет набекрень, старое черное пальто. В отличие от остальных, она не держала псалтырь, а сидела, сложа руки и всем своим видом дерзко отрицая возможность спасения усилиями методиста, подобного Честеру: Элен была католичка. Если ей и подвалит спасение, то пусть уж через ее церковь, истинную церковь, единственную.
Христово имя, - пели Честер и его приверженцы в рубашках, -
Христово имя, ты рассеешь страх,
Покончишь ты с печалью и тоской,
Ты музыка у грешника в ушах,
Ты наша жизнь, здоровье и покой.
Остальные семь восьмых паствы, мужчины с чумазыми, удрученными, разнообразно обросшими лицами, нахохлившись в своих пальто и держа на коленях шляпы - у кого они были, - хранили молчание или рассеянно подборматывали певчим, а то и вовсе клевали носом. Пение продолжалось:
Грех сокрушает Иисуса сила,
Надежду и для узника храня.
Христова кровь всех грешников отмыла,
Христова кровь спасла меня.
Меня–то нет, сказал себе, неспасенному, Френсис, вновь ощутив свою немытую вонь, которая по сравнению с утром усилилась. Пот трудового дня, запах засохшей земли на руках и одежде, гнилостное кладбищенское амбре, притворившееся ветреной продувной свежестью, - все это наделось, как обонятельный наряд, на личную вонь. Когда он повалился на могилу Джеральда, встречный выхлоп изгаженной жизни чуть не удушил его.
Услышьте, глухие,
Немые, раскройте уста,
Хвалы вознесите Мессии,
Слепые, узрите спасителя мира Христа,
Пляшите от счастья, хромые.
Хромые и колченогие безрадостно опустили свои песенники, а Честер, перегнувшись через аналой, окинул взглядом собрание. Тут, как всегда, были хорошие люди, добропорядочные, в самом деле томившиеся без работы, жертвы общества, изуродованного алчностью, ленью, глупостью и Богом, впавшим в гнев при виде вавилонских излишеств. Эти бывали в миссии лишь транзитом; им священник мог только пожелать удачи, прочесть молитву, дать поесть перед долгой дорогой. Истинными же его адресатами были другие: пьянь, ханыги, дураки, полоумные, для которых одной удачи - мало. Им нужен расписанный путь, ментор и провожатый по адам и чистилищам их дней. Нести слово и свет стало трудно, ибо вера в людях дышала на ладан и антихрист был на коне. Предсказано было у Матфея и в Откровении, что все меньше и меньше будут почитать Библию, все больше будет беззакония и разврата. Слово, песнь, свет - они скоро погибнут, ибо мы, без сомнения, присутствуем при конце времен.
- Заблудшие, - сказал священник и подождал, пока слово осядет в их поврежденных скворечниках. - Пропащие, пропащие навеки. Мужчины и женщины, заблудшие, безнадежные. Кто спасет вас от праздности вашей? Кто помчит вас по шоссе спасения? Христос спасет! Христос избавит!
Священник выкрикнул слово "избавит" и разбудил половину прихожан. Руди, клевавший носом, вскинулся и, ошалело взмахнув рукой, вышиб псалтырь из рук у Френсиса. Книжка шлепнулась на пол, его преподобие Честер уперся в Френсиса взглядом. Френсис кивнул, священник ответил ему кремнёвой улыбкой.
Затем он благословил паству. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Братья, катящиеся под уклон, вы, обитатели бедных улиц в вечном городе, всем нам давшем приют, не печальтесь, что пали духом. Не страшитесь мира оттого, что вы кротки и смирны. Не думайте, что горькие ваши слезы напрасны, ибо все сие есть ключ к Царствию Божию.
Люди сразу погрузились в сон, а Френсис решил, что смоет с лица трупную вонь и стрельнет у Честера новую пару носков. Честеру слаще нет как одарять носками исправившихся пьяниц. Напитай голодного, трезвого одень.
- Готовы ли упокоить ум свой и сердце? - спросил священник. - Есть тут сегодня человек, желающий иной жизни? Господь говорит: Приидите ко Мне. Внемлете ли Его слову? Так встаньте же. Выйдите вперед, преклоните колени и будем говорить. Сделайте так и спасены будете. Ну! Ну!
Никто не шелохнулся.
- Тогда аминь, братья, - с досадой сказал священник и сошел с амвона.
- Слава богу, - сказал другу Френсис, - супу сейчас даст.
Началась толчея у стола, разливка кофе, черпание супа, раздача хлебов ревностными добровольцами приюта. Френсис нашел Махоню, добрую душу, приютского хозяйственника, и попросил у него чашку супа для Сандры.
- Ее бы впустить надо, - сказал Френсис. - Замерзнет там.
- Ее впускали, - сказал Махоня. - Он ее не оставил. Она была набравшись, а у него на этот счет - сам знаешь. Супу он даст, только боже тебя упаси сказать, кому это.
- Секретный суп, - сказал Френсис.
Он вынес суп черным ходом, прихватив с собой Руди, и нашел Сандру на прежнем месте, за пустырем. Руди перевалил ее на спину и усадил. Френсис поднес чашку ей под нос.
- Суп, - сказал он.
- Псу, - отозвалась Сандра.
- Ешь, - Френсис наклонил чашку. Суп потек по подбородку, но Сандра ничего не проглотила.
- Не хочет, - сказал Руди.
- Хочет, - сказал Френсис. - Злится, что это не вино.
Он попробовал еще раз, и Сандра сделала глоток.
- Когда я там ночевал, - сказал Руди, - Сандра, помню, говорила, что хотела стать сестрой. Не то была сестрой. Так, Сандра?
- Нет.
- Чего - нет? Не была или не хотела?
- Врач.
- Врачом хотела быть, - объяснил Френсис и снова наклонил чашку.
- Нет, - сказала Сандра, оттолкнув суп.
Френсис поставил чашку и надел драную туфлю ей на левую ногу. Потом поднял ее - перышко, отнес к приюту и посадил к стене спиной, чтобы хоть не так дуло. Ладонью стер плотную пыль с ее лица. Дал ей еще глотнуть из чашки.