На другой день меня провели к окну, возле которого я должен был на два часа сменить предшествующего наблюдателя, молодого человека с редкой белобрысой бородкой. Кошка лежала в камере и спала, он не сводил с неё глаз. "Вы готовы?" - спросил он, не поворачивая ко мне головы. "Не совсем. Я хотел бы более точно знать, что мне следует делать", - сказал я. "Надо только смотреть внимательно на Кошку, не отрываясь от неё взглядом ни на мгновение. Больше ничего. Ну? вы смотрите?" - "Да, смотрю, - сказал я. - Только, пожалуйста, не уходите сразу, а поясните мне кое-что". - "Что именно?" - "Кошка спит?" - "Спит". - "А что будет, если она проснётся?" - "Как? разве вы не знаете?" - поразился молодой человек. "Нет". - "А вы разве не из Лиги Обратимого Времени?" - "Да нет же. Я приехал сам по себе". - "Ах, вот оно что! Тогда, конечно, вы ничего не знаете, и вам нужно рассказать… Видите ли, Кошка не может проснуться, потому что в камере не происходит никаких событий". - "Как же это так?" - "А очень просто: поскольку наблюдение не прерывается ни на секунду, то волновые функции не коллапсируют. Значит, и событий нет. Всё существует лишь в возможности. Кошка может умереть, и чем дальше, тем вероятность этого события всё возрастает. Но эта вероятность никогда не реализуется, потому что для её реализации необходим коллапс волновой функции, а такой коллапс может произойти лишь в начальный момент наблюдения". - "Замечательно интересно! - воскликнул я. - Наверное, мне действительно повезло, что я могу стать участником этого уникального мероприятия!" - "Так вы и в самом деле ничего не знали?" - опять не мог поверить мой молодой коллега. "Да нет же! уверяю вас!" - уверял я, не отводя взгляда от Кошки. Она спала, свернувшись клубочком. Она была чёрная с белыми лапами, с какой-то клочковатой шерстью, будто изъеденной лишаём, и, по-видимому, очень худая: тазобедренные кости жалко выпирали из шкуры. "Вы её подкармливаете как-нибудь?" - спросил я. "Зачем же? - с готовностью отозвался коллега, который, встретив во мне новичка, не спешил идти отдыхать. - Вы не понимаете? - Это был бы процесс, это пошло бы время, начали бы происходить какие-то события, пошли бы химические реакции и так далее. Еда стала бы перевариваться и превращаться в экскременты, которые потом извергались бы…" - "Но почему? Ведь волновая функция, однако же, не могла бы коллапсировать, раз идёт непрерывное наблюдение". - "Вот именно! Видите: вы правильно понимаете! Туда вообще ничто не проникает, в эту камеру, кроме неотступного исследовательского взгляда. Поэтому там время стоит. Любые манипуляции - с Кошкой, с едой, с экскрементами, - впервые подвергнувшись наблюдению, непременно и сразу внесли бы туда временну́ю необратимость…" - "Позвольте, а почему вы уверены, - спросил я, - что Кошка до сих пор жива? Ведь пятьдесят лет, однако…" - "Эх, ну вы даёте!.. Впрочем, я ждал этого вопроса. Просто вы, коллега, ещё не научились ставить вопрос правильно. Ведь что такое жизнь и что смерть? Кошка - та, которую вы перед собой видите, - является вероятностной комбинацией живой и мёртвой кошек. В каждый момент времени она есть суперпозиция двух волновых функций: Ψ и Ψ-сопряжённой. Причём, если Ψ(t) - функция "живой кошки" - движется из прошлого в будущее, монотонно возрастая, и означает вероятность её смерти в данный момент, то Ψ(t*)-сопряжённая, функция "мёртвой кошки", также монотонно возрастая, движется навстречу, то есть из будущего в прошлое, и означает вероятность… ну, вероятность её воскресения, да… Не желаете закурить?" - "Ох, буду вам весьма признателен. Вы закуриваете?.. Дайте и мне… Ага… А дым не помешает?" - "Да вы его пускайте в сторону, чтобы не болтался перед глазами… Пепельница вот справа под вашей рукой. Пожалуйста, не отвлекитесь, когда будете стряхивать… Итак, что я хотел сказать? - Да, суперпозиция… Но дело в том, что, пока идёт непрерывное наблюдение, ни одна из этих функций не коллапсирует, то есть вероятности эти не реализуются. Мы можем сказать про Кошку только, что она "ни жива ни мертва", то есть и жива, и мертва одновременно с определёнными вероятностями этих состояний… нет, даже не так. Поскольку она была жива пятьдесят лет назад, в начале наблюдения, то и теперь, конечно, ничего не изменилось, потому что время в камере остановлено". - "Но позвольте, - возразил я, весьма удивлённый. - Если таковы жизнь и смерть, то ведь тогда я и сам являюсь суперпозицией двух волновых функций? Так или нет? Про меня, значит, тоже нельзя сказать определённо, жив я или мёртв, - а лишь с некоторой долей вероятности?" - "Совершенно правильно! - подхватил мой собеседник. - Видите, вы уже всё поняли. Разумеется, ничего определённого про вас сказать нельзя, пока не ведётся за вами наблюдение. Разве вы никогда не замечали, например, такого факта, что человек не только чувствует себя, но и реально остаётся более здоровым до тех пор, пока не обратится к врачу? Замечали? - Ну, вот видите! Стоит человеку пойти и лечь в больницу на какое-нибудь, допустим, обследование, - а там, глядишь, его уже и хоронят. Правда ведь? - В чём тут смысл? Да совершенно ясно: как только наблюдение включается, так волновая функция и коллапсирует! всё очень просто!" -
Я всё глядел на спящую Кошку и размышлял. Я не могу себе представить, какие сны снятся кошкам. Сон - это тоже был бы процесс. Вероятно, ей сейчас не снится ничего. В таком случае, думается, ей безразлично, жива она или мертва. Да, Шрёдингер был, наверное, не дурак, что посадил сюда кошку, а не человека: тот мог бы сам за собой наблюдать, если б, конечно, не спал и его сознание не выключалось… Да, несомненно, это важный пункт. И я сказал своему молодому объяснителю:
- Разве дело во врачах? Это смешно. Это такие мелкие возмущения и вторжения, что ими заведомо можно пренебречь.
- Как? По сравнению с чем пренебречь?
- Да хоть по сравнению с самонаблюдением. Вот что нас неотвратимо убивает - самонаблюдение, вот что!
- О, вы имеете в виду рефлексию! - оживился и закивал он. - О, конечно! Вы абсолютно правы. Только заметьте, что рефлексия убивает нас лишь вследствие того, что она разрывна. Мы не можем обеспечить неотступного, внимательного слежения за собой, мы отвлекаемся на разные другие мысли, сигналы. Но если б, допустим, человек включился в бдительное самосознание раз и навсегда, то и момент смерти прошёл бы для него как виртуальный: его волновая функция не нашла бы лазейки, где бы ей коллапсировать. Я просто в этом уверен. Это настолько ясно!..
- Не знаю, - сказал я. - Идите отдыхайте. Я подумаю.
- Иду, конечно. Обязательно. Я вернусь через два часа: ведь я снова после вас дежурю, и тогда вы скажете…
- Разве вы дежурите несколько раз в сутки?
- Да, три раза. Я давно тут, и мне доверяют. Очень мало сейчас новых людей подключается… Ну, до встречи.
- Пока. - Я махнул рукой, не отводя взгляда от Кошки. Он ушёл, и я остался один.
Тайна незначимого
В кулуарах Сен-Галенского симпозиума к Хайдеггеру подошёл человек лет тридцати, назвавшийся Нильсом Фишем. Оживлённая беседа велась в стороне, вокруг Ясперса, а Хайдеггер сидел один и о чём-то думал. Вопрос молодого коллеги застал его врасплох, в тот момент, когда он потерял или позабыл своё здесь-бытие, - или мне так кажется. Может ли вообще быть "здесь" в Сен-Галене? - ведь на этот вопрос у меня нет ответа и не может быть, поскольку я нахожусь в другом месте, предположительно - ничуть на Сен-Гален не похожем, ибо - более того - я и не был там никогда. Понятно, что я могу уловить и фиксировать его лишь как "там" или "как-бишь-там-его", - но зато уж с полным правом.
- Вы прочитали мою статью? - спросил Фиш угрюмо. - "История как способ наличия". Мне желательно знать ваше мнение.
Хайдеггер поднял голову и посмотрел на него внимательней.
- Как вы сказали? История - как что?
- Как способ наличия. В октябре я послал вам оттиск из тюбингенского сборника. Не прочитали?
- Нет. Я сожалею, но мне приходит так много книг, что я не успеваю их все читать.
Непонятно, был ли взгляд Хайдеггера смущённым или в нём проявилось что-то другое. Фиш сказал:
- Ага, даже столь небольшое эссе. Но вы согласились бы с тезисом, что в истории мы встречаемся с тотальным горизонтом, который есть формальная предда́нность абсолютного…
- Нет, - поправил его Хайдеггер. - Мы не встречаемся. Мы вовлечены. А это большая разница…
- Вовлечены? - Фиш нетерпеливо поморщился. - Я знаю, что вы хотите сказать. Но человеческое действительное - конституированное. Рациональность манифестирует себя как двузначная логистика с соответствующим аспектом дополнения.
- Нам следует следовать мыслью за историей. Это действие менее всего рационально. Мне думается, что все наши высказывания суть высказывания изнутри вовлечённости. Так должно быть, но так и есть на самом деле, сколько бы мы ни старались отстраниться в сторону формальных способов.
- Но вы же писали… Я сам читал! - вскричал Фиш взволнованно. - Тотальная предданность горизонта задаёт нам однолинейный конструкт, в котором измерение - единственная предпосылка абсолютного основания всякой экспликации. Единственная! Или вы не согласны?
Хайдеггер чего-то не понял. Он взглянул в широкое окно, за которым стеной падал беззвучный дождь.
- Мы смотрим на прибытие сужденного, - произнёс он веско и назидательно. - И в нём время - постольку, поскольку оно неизмеримо, - открывает простоту для какого-либо измерения. Всё поведение человека согласованно открытостью сущего в целом, - именно того сущего, которое уклоняется, и именно по тому пути, по которому оно укрывается в укрытость в самом допущении бытия.
Фиш покивал, глядя на него в упор с горькой усмешкой.
- Однолинейный конструкт, - повторил он. - Зачем всё это? Мы встречаем тектоническое действительное, в котором задана формальная структура горизонта полей измерения. Так ведь? А совокупность тектоники может эксплицироваться только из собственной предданности. Только!.. Нет, послушайте, я знаю, что вы скажете: читаю ли я поэтов? - Нет, я не люблю поэзию! В ней отсутствует значимость, взятая как момент феномена.
- В этом приходит к речи её тайна, - подтвердил Хайдеггер. - А как обстоит дело с тайной? - Получается так, что свобода как допущение сущего отдаёт предпочтение забвению тайны и исчезает в этом забвении.
- Но… - попробовал опять возразить Фиш и даже что-то ещё сказал, но внезапно заинтересованность его померкла и -
Далее я ничего не вижу.
Гипотеза
Одному студенту, сдававшему физику, попался вопрос по специальной теории относительности. Чего-то такое типа про световой конус. Ну, он рассказал, как смог.
Тогда профессор спросил его:
- А чему равняется скорость света?
- Триста тысяч километров в секунду, - сказал студент.
- Странно, - удивился профессор. - Километры и секунды - это чисто человеческие единицы. Они, как вы понимаете, связаны с радиусом Земли и скоростью её вращения. А скорость света одна для всей Вселенной. И она равна вот прямо такому круглому числу этих единиц? Или в этом также выражается антропный принцип? Как вы считаете?
- Нет, - сказал студент. - Антропный принцип здесь ни при чём. И вообще, я в него не очень верю, знаете ли. Просто я назвал приблизительное значение скорости света.
- А насколько приблизительное?
- Не знаю, честно говоря… Однако для специальной теории относительности точное значение скорости света не имеет значения. Важно, что это константа… Наверное, в километрах и секундах она выражается какой-то десятичной дробью, может быть, довольно длинной, - не знаю.
- А как вы думаете, - спросил профессор, - может эта дробь быть бесконечной периодической?
- Может, - сказал студент.
- А иррациональным числом?
Студент заколебался. Потом пожал плечами:
- А почему нет?
Профессор кивнул:
- Я тоже не знаю, почему нет…
Он вдруг наморщил лоб и состроил некую скептическую гримасу:
- Кстати, а кто вообще сказал, что скорость света - константа?
- Максвелл, наверное, - отозвался студент вяло. - Кто ж ещё.
- А почему он так решил?
- Ну - как? - по-моему, это естественное предположение. Скорость распространения электромагнитной волны в вакууме… Не наблюдал, стало быть, чтобы эта волна распространялась с ускорением (положительным или отрицательным).
- Не наблюдал?? А что он вообще мог наблюдать?..
- Нет, погодите. Не так. - Мы привыкли рассуждать, что, если что-то ускоряется, значит, есть какая-то сила, которая действует на какую-то массу. А у фотона масса ноль. Так какая же сила его может ускорить? Получается, что и ускорение всегда ноль.
- Резонно… И всё же… Требуется эксперимент. Много экспериментов. Нельзя же вот так полагаться на привычные рассуждения… А сколько раз измерялась скорость света за всю историю европейской науки? А? как вы думаете?
- Не знаю. Раз десяток, наверное. С середины XIX века… Вряд ли больше…
- Ну да. И всего-то на протяжении 150 лет! А с какой точностью?
- Ну, с разной, конечно. Сначала с не очень большой. Сейчас точнее. До восьмого, кажется, знака, я слышал. Или до двенадцатого - не помню.
- Прекрасно! А если она в двадцатом знаке изменяется на единицу в год? Как это могли заметить? Никак!
Тут студент нахмурился.
- Где изменяется? - спросил он.
- Что - где? - не понял профессор. - Я же сказал: в двадцатом знаке.
- Нет, в смысле - в какой области? Тут у нас или во всей Вселенной?
- Во Вселенной, естественно, раз это универсальная величина.
- А вот этого быть не может! - заявил студент. - Не может она согласованно меняться во всех областях Вселенной, потому что в этих областях не существует универсального "сейчас".
- Ага. Это вам Эйнштейн внушил. А он строит этот вывод именно из предположения, что скорость света везде константа.
У студента начало что-то путаться в мозгах.
- Хорошо, - сказал он. - Что вы предлагаете?
- Я предлагаю рассмотреть вопрос… ладно, не будем брать другие области… пусть здесь, у нас, где производится эксперимент, скорость света изменяется - возрастает или убывает - медленно со временем… но за миллионы лет всё-таки значительно. Что из этого могло бы следовать?
Студент помолчал, прикидывая.
- Да в принципе, наверное, то же самое, - сказал он. - Просто световой конус был бы в этом случае не конус, а этакий колокол. Если скорость света монотонно убывает, колокол имел бы выпуклую форму. Если возрастает - то вогнутую внутрь.
- А вы думаете, она возрастает (или убывает) монотонно?
- Если мы будем исходить, - сказал студент жёстко, - будем исходить из нашего привычного представления о Боге-Творце, то мы должны предположить, что скорость света меняется по плавно дифференцируемой кривой. Не будет же она скакать туда-сюда за счёт каких-то случайностей…
- Да… Но… А если она - синусоида? Допустим, с большой частотой и маленькой амплитудой? Такая вот быстрая, незаметная осцилляция около среднего значения…
- Да? - удивился студент. - А зачем это?
- Зачем - вы говорите?.. Не знаю… Но мало ли…
Оба надолго задумались.
Однако ни к какому результату не пришли и ничего интересного больше не сказали.
Нефть
Ко мне пришёл юноша в чёрном пальто и чёрной шляпе с большими полями.
- Я прошу вас сочинить надпись на надгробие моей жены, - сказал он.
- Вы были женаты? - удивился я.
- Да. Один год. Мою жену звали Эмилия.
- Садитесь.
- Нет, я на минуту. - Он не снял ни пальто, ни шляпу и стоял посреди моей комнаты, зеркало отражало его стройную спину.
- Какой длины должна быть надпись?
- Довольно длинная. Я богат. Пусть это будет машинописная страница. Я сам сокращу, если не поместится на камень. Поэзия или проза - мне не важно. Но условия будут… только вы не смущайтесь… условия могут показаться вам странными…
- Я весь внимание, - заверил я.
- Я заплачу по сто долларов за каждое употребление слова "нефть" в этой надписи.
Я задумался на секунду.
- Ну что ж, красивое слово. С ним можно поработать… А что, - я не вытерпел, - вы, наверное, коммерсант, вы как-то связаны с акционерным обществом "Гермес"?
- Отнюдь. - Юноша меланхолически покачал головой. - Но вам этого не надо знать. Вам не надо знать ничего, кроме тех условий, которые я назвал.
- Хм. Это вам так кажется… Я не знаю, насколько хорошо вы представляли себе, к кому вы идёте. Я вообще-то известен как постмодернист (как и все мы, впрочем, живущие сейчас), и для меня узкий контекст не годится, я работаю в расширенном контексте. Мне всё важно. Поэтому я и спрашиваю вас, простите, без осторожных сантиментов: есть ли рекламный интерес в вашем заказе? Да или нет?
- Нет, - сказал юноша брезгливо, - нет, уверяю вас. Это должна быть не такая надпись, и если вы не понимаете, тогда, наверное, я зря…
- Нет, вы не зря, - сказал я. - Я, быть может, не очень тонок, но я основателен. Быть может, не сразу, но, когда вы как следует мне разжуёте, я всё пойму и смогу вам гарантировать эпитафию самого высокого тона… Думаю, она будет стихотворная. Вам доводилось читать мои стихи?
- Да, - сказал юноша, - ваш сборник. Кажется, он единственный. "Равновесия разногласий", так?
- И вы, наверное, обратили внимание, что слово "нефть" не встречается там ни разу.
- Вы уверены? А мне кажется…
- Нет, вы заблуждаетесь.
- А это важно?
- Абсолютно не важно. Я только хочу кое-что понять. Значит, не обратили?
- Да, признаюсь, я как-то не…
- А ваша жена часто употребляла это слово в своих стихах?
- Она вообще стихов не писала.
- Чем же она занималась?
- Это не существенно… Впрочем, это не составляет тайны. - Юноша задумался. - Она не успела ничем заняться: она умерла через год после окончания школы. Совсем немного она пробовала рисовать акварелью. Это были пейзажи…
Я ещё задал два-три вопроса, но так ничего и не добился. Когда он ушёл, я подумал: "Глупости! Конечно, я употреблю слово "нефть" только один раз - иначе будет нарочито. Зато эта "нефть" будет стоять в рифмовой позиции и, конечно, она будет сочетаться со словом "смерть" - ведь это самое естественное. Да, эпитафия должна быть очень естественной. Нет, у неё, разумеется, есть свои условности, но она должна сама их подсказывать и оправдывать все ожидания, в том числе и рифменное… Ну что ж, посмотрим, какие здесь ещё ожидания…"
Уходя, юноша обещал зайти на следующий день, телефона своего не оставил.
Я работал сутки, потом другие и третьи. Он не появлялся. Я спал по три-четыре часа, а в остальное время просматривал антологии, думал, сочинял варианты. Их набралось до двух десятков. Неинтересно сейчас все их припоминать и описывать.
Потом я отвлёкся на что-то другое, уже не помню. Прошёл год, я совсем позабыл об этом. И только вот сегодня, роясь в бумагах, я случайно набрёл на этот текст, отпечатанный на машинке: наверное, окончательный, наверное, все другие я уничтожил.
Ничего особенно интересного в этом тексте нет, но я всё же приведу его для порядка. -