Кто-то сейчас войдёт… Кто это?.. Металлический стук ведра или бидона. Бормотанье… Какой-то знакомый голос… Различаю ясно слова "Розка, дурёха"… И тут я вспомнил, что "Розка" - так звали бабушкину корову… Нет, как мог я это вспомнить, если я никогда этого не знал? Но соображать у меня не было времени - я заметался по избе. Сейчас войдёт моя бабушка, Олимпиада Фёдоровна, которую я называю "баба Липа"… Надо куда-то спрятаться. - Она войдёт и увидит седого бородатого старика, быть может, похожего на этого дурацкого Стасова, который, в силу своей ограниченности… Нет, я уже забыл, при чём тут Стасов… Но она сейчас войдёт - и что с ней будет? Ибо (я это понял, я всё узнал, пелена спала с глаз!) я нахожусь в селе Игнатьевском под Малоярославцем, куда отец привёз меня в мои первые зимние каникулы. Я в первом классе, мне семь лет… Мне должно быть семь лет…
Не успевая придумать ничего лучше, я лёг на пол и ползком залез под кровать - ту самую. Её старые пружины так низко прогнуты, что я едва втиснулся… Лежу и от страха утратил вообще все мысли…
Вот дверь в сени протяжно скрипнула, отворяясь. - "Ой, мамочки родные, что за дым! Колюнька!.. Колюнька, ты где?.. Ты сам печку затопил, озорник? Ты мне избу спалишь! Вот я тебе сейчас задам! Ты где спрятался? Ну-ка вылезай!" - Баба Липа заглядывает в углы, я вижу, как её валенки тяжело шаркают по доскам пола. Сейчас она меня найдёт… - "Ты чего смеёшься? Ты под кроватью, что ли, сидишь?" - Она, кряхтя, нагибается.
Альтернатива Фредгольма
Оказалось, что мы ещё продолжали учиться, только мы этого не знали. Нас выпустили из института в 1975 году, но последний - шестой - курс был, непонятно по каким причинам, отложен на потом, и, хотя условно мы получили дипломы, мы всё ещё числились, только про нас как-то забыли, а может быть, не до нас было; так или иначе, это выяснилось только спустя пятнадцать лет.
Может быть, кто-то из нас получил тогда извещение о возобновлении занятий. Я не знаю. У меня за это время дважды поменялся адрес, и меня, видимо, не могли разыскать. По чистой случайности, через мою однокурсницу Н. (она тоже узнала от кого-то случайно - прямо в последний день), я узнал, что начинается весенняя сессия и надо идти на первый экзамен.
Институт тоже переехал на новое место. Теперь он располагался совсем на окраине в большом здании, выстроенном почти сплошь из стекла и блестящего металла. Я плохо помню. - Кажется, мы с Н. ехали не то до "Щёлковской", не то до "Новогиреева" - и дальше - ещё каким-то автобусом. Гряда длинных ступенек вела к стеклянному вестибюлю, а внизу перед ступеньками простиралась спланированная метров на триста открытая площадка, засаженная небольшими кустиками, а по другую сторону площадки виднелись пяти- и девятиэтажные дома, за которыми начинался уже лесной массив, густо-зелёный и шумящий от майского солнца и ветра.
Аудитория, где проходил экзамен, была на втором этаже. Коридор был почти пуст, пол блестел. Я увидел только нескольких человек с нашего курса: они стояли у двери и сидели в дальнем конце коридора на низком подоконнике. Они сказали, что принимает Олевский. "Что?" - спросил я. Они сказали: "Функциональный анализ". - "Ну да, - вспомнил я, - конечно, ведь Олевский читал функциональный анализ".
Заглянув в аудиторию, я увидел, что и она, как коридор, вся залита солнцем и почти пуста. Профессор Олевский сидел справа от двери. На его столе лежала стопка билетов. Всего три человека готовились с билетами за столами. Было тихо. Глазов сидел рядом с Олевским. Он уже кончил отвечать, Олевский писал в его зачётке. Глазов встал и, обернувшись на мой вопросительный взгляд, спокойно показал растопыренную ладонь: пять. Олевский закрыл зачётку и отдал Глазову. "Берите билет и садитесь", - сказал он мне. "Нет, я попозже", - сказал я. "А чего ждать?" - возразил Олевский и тут же, отвернувшись от меня, спросил: "Ну, кто готов?" Все молчали. Неподвижный, яркий солнечный свет стоял и наполнял собою всё кругом, как тишина. Глазов вышел из аудитории, я за ним - и прикрыл дверь. В коридоре Шешуков взял у Глазова тетрадь и, сунув её под пиджак за ремень брюк, пошёл.
"Я всё равно ничего не пойму, даже и с тетрадью, я всё забыл, - подумал я. - Впрочем… велика ли там сложность? Надо посмотреть. Ведь я уже не тот мальчик. И хоть я пятнадцать лет занимался совершенно другим делом, а точней сказать - не занимался ничем, но может быть, теперь мне предстанет всё это не таким уж непроходимым, как тогда".
- У тебя есть конспект? - спросил я Майоршина.
- Нет, что ты! откуда? - отвечал он испуганно. - Я договорился с Биллом, он мне даст свой, когда выйдет.
Я подошёл к окну. Там Витюша Володарский читал. Я заглянул:
- Ну что ты читаешь? давай вместе.
- Давай. Вот объясни мне теорему Рисса-Фишера.
Ничего не понимаю.
Я прочитал: "Теорема о полноте L".
- А что такое L?
- По-моему, это пространство измеримых функций, интегрируемых по Лебегу вместе с квадратом модуля, - сказал Витюша и перелистнул несколько страниц назад. - Вот, - показал, - видишь: всё точно, я запомнил.
- Что значит "с квадратом модуля"? - удивился я. - Это зачем?
- Ну, он хочет потом ввести норму… Чтоб было линейное нормированное пространство. Он берёт корень из этого интеграла.
- А-а… - сказал я.
- Вот видишь, - продолжал Витюша, - дана {fn} - фундаментальная последовательность элементов L. Нам надо показать, что она сходится (в смысле метрики L) к некоторому тоже элементу L. Тогда будет полнота.
- Это и есть теорема Рисса-Фишера?
В конце коридора показалась Н., и я пошёл ей навстречу. Она ходила в деканат за нашими зачётками.
Н. приехала в институт с детьми: мальчиком лет десяти и девочкой лет семи (имена я позабыл).
- Ну что, - спросила она, - долго тут?
- Непонятно. - Я пожал плечами.
- Пошли, может, пока на улицу, погуляем, - сказала она. - Погода прекрасная.
- У меня здесь подруга живёт, - вон в том доме, - показала она, когда мы вышли. - Мы часто бываем у неё в гостях. Поэтому я их и взяла, - кивнула она на детей, - а то тяжело в такую даль, а потом сразу назад тащиться… А она сегодня обещала пирогов напечь… Ну, может быть, прямо сейчас пойдёте к тёте Светлане? - спросила она их. Дети радостно закивали. - Бегите, а я попозже подойду. Дорогу сами найдёте?
- Найдём, найдём, - сказал мальчик, и они с сестрой сразу пошли от института через площадку, засаженную кустиками, - к домам.
Мы вернулись на второй этаж, немного поговорили с нашими, потом зашли в пустую аудиторию. Здесь тоже, как и везде, стояло солнце. Окна закрыты, жара. Мне нравилась Н. Я любил её, и она это знала. Раньше мы встречались какое-то время после института, потом всё реже и реже. Я обнял её, и так мы посидели недолго.
- Заложи дверь стулом, - предложила она.
Я так и сделал: просунул ножку стула в дверную ручку, - а она сняла туфли, сняла колготки с трусами и села на край стола, разложив позади себя широкую юбку. Я подошёл, она обхватила меня ногами.
- Хм… ой, как здорово… - Она была довольна и жмурилась. - Правда, хорошо? Тебе тоже? -
- Я всегда это знала, - мурлыкнула она, одеваясь. Потом достала из сумочки круглое зеркальце. - Почему ты совсем перестал звонить? сколько лет уже не звонил мне?
- Да много… Не знаю, я как-то…
- А курить здесь можно?.. - Она вынула сигареты и зажигалку, я раскрыл окно.
Ветер летал бесшумными тёплыми волнами, раскачивая кусты и лес вдали между домами.
- Конечно, мы не будем ничего сдавать, - сказала она, фыркая и пуская дым решительно. - Всё равно ничего не знаем… Придумали муру какую-то!.. Почему мы должны? это же смешно… Пойдём сейчас к Светке на пироги. Пойдём? У неё и выпить что-нибудь припасено, я уверена.
Я посмотрел на свою зачётку. Это была моя старая зачётка, так и хранившаяся в институте пятнадцать лет.
- Да нет, я всё же пойду на экзамен, - решил я.
- Пойдёшь?
- Угу…
- Ну смотри… Ладно, я тогда пошла к детям. Если хочешь, приходи туда. Светка будет рада. - Она начеркала адрес на бумажке и сунула мне. - Придёшь?
- Вряд ли, - сказал я. - Я тебе позвоню…
- Я в этом не сомневаюсь, - засмеялась она. - Лет через десять позвонишь, куда ж ты денешься… Ладно, пока, - загасила сигарету о подоконник, потом поцеловала меня, подхватила сумочку и пошла.
Дёрнула стул, распахнула дверь. Я вышел следом.
Оказалось, что мы провели с ней больше часа, и в коридоре уже не было никого. Я заглянул туда, где шёл экзамен. Олевский всё ещё сидел: он читал газету. Невдалеке от него я увидел женщину, в которой не сразу признал нашу отличницу, Олю Костюкову. Она одна оставалась: сидела и мучилась с билетом. Она всегда получала пятёрки. На первых курсах справлялась легко благодаря прилежанию, а потом, помню, она стала заметно отставать, недопонимать. Но всё равно не сдавалась до конца - так и получила красный диплом. Олевскому, видимо, надоело её ждать, и он нарочно закрылся газетным разворотом, чтобы дать ей возможность списать. И было видно, что она держит тетрадь на коленях: лицо залито краской, как у девочки. Олевский обернулся ко мне.
- Ну, что же вы так медленно тянетесь? - сказал он. - Есть там ещё кто-нибудь?
- Никого. Я последний.
- Берите билет побыстрей. - Он посмотрел в ведомость. - Совсем мало народу, всего полгруппы. Где остальные?
Я взял билет. Два вопроса:
1. Оператор Фурье-Планшереля; найти его спектр и вычислить резольвенту.
2. Альтернатива Фредгольма для самосопряжённых операторов.
- Может быть, вы сразу, без подготовки? - сказал Олевский.
- Да нет, - пробормотал я, - трудные вопросы.
- А что там? - Он посмотрел билет. - Ну, где ж трудные? самые простые, проще некуда. Давайте, давайте сразу, чтобы время не терять.
- Да мне надо подумать, я что-то подзабыл, - сказал я. - Оператор Фурье я помню, а вот Фурье-Планшереля…
Он взглянул на меня подозрительно и усмехнулся.
- Ну, рассказывайте оператор Фурье. Это почти одно и то же: примените лемму о замыкании, продолжите его до унитарного - и получите Фурье-Планшереля…
Я сел рядом с ним, взял лист бумаги, ручку - и задумался.
- Ну? так что? - нетерпеливо обратился ко мне Олевский, свёртывая газету.
О снах
Говорят, что старец Хан Со был ещё жив в начале 8о-х годов и его можно было найти в предгорьях Тибета (а именно в стране Кам). Говорят, он был монголом. Более того - говорят, что молодой Павич ездил к нему, чтобы беседовать о снах… Честно говоря, мне в это не верится. - Если Павич молодой, то когда ж это было? при председателе Мао? как туда можно было добраться в то время? добыть командировку от Тито? (Шучу.) Да и на каком языке могли они беседовать? - Вряд ли старец Хан Со владел каким-либо из европейских дискурсов.
В моём распоряжении имеется дневник одного хиппи. Он попал ко мне через моего питерского друга, Диму Григорьева. Но в принципе я не исключаю что сам Дима мог собственноручно его написать (то есть фальсифицировать этот дневник), - тем более что он-то уж точно был в тех краях - хоть и добрался туда позже, в середине 90-х. Старца Хан Со уже не было в живых, и в дневнике описывается некий его ученик (имя отсутствует), который жил в пещере и половину жизни курил коноплю, а другую половину спал. Проснувшись, он рассказывал своему гостю, английскому хиппи, увиденные сны, а тот записывал… На каком языке он рассказывал? - это остаётся такой же тайной, как и в случае с самим Хан Со. Потом англичанин куда-то исчез, а его дневник остался в пещере. Дима, оказавшись там на правах следующего гостя, забрал его и привёз в Питер, где с помощью жены перевёл.
Рассмотрим этот дневник.
Как и следовало ожидать, сны различаются по источнику. Один источник "от земли" (то есть по-европейски - от реальности), другой источник "от неба" (то есть, по-земному, от абсурда). Я в принципе согласен с таким различением, - тем более что близкий опыт описывает Кастанеда, хотя и в других терминах: он говорит о неких "лазутчиках", которые проникают в наши "земные" сны из других миров. Относительно "лазутчиков" - это так и есть, я на себе испытал и могу привести по крайней мере два ярких примера. Но дело в том, что "лазутчики" - они пришлые, как кометы. Между тем сама "фактура" сна, его "естественное" течение, бывает разное. И здесь я склоняюсь больше к учению Хан Со, чем к писаниям Кастанеды. Чем задаётся "фактура" сна - неясно. Засыпаешь ли пьяный или трезвый… удручённый, униженный своими грехами или воодушевлённый, вооружённый надеждой, - может оказаться и так и эдак. Похоже, что "фактура" даётся (или не даётся) именно как благословение "неба" - внезапно. В фактуру могут прийти "лазутчики" (приняв её облик) или не прийти, но сама по себе она бывает либо яркая (удивительная) - от "неба", - либо блёклая, тусклая, дурная - от "земли".
Кроме фактуры, я бы ввёл ещё понятие эмоции. Это красочный отсвет, бросаемый сном на сновидца. (Здесь трудно сказать, что первично. Возможно, эмоция, которую душа хочет испытывать, в которую она глубоко погружается, одновременно её порождая, - возможно, она и влечёт (призывает) подходящую себе фактуру… Только вот, пожалуй, именно призывает - не из себя, а извне). Разнообразие, тонкая дифференциация эмоций - и вместе с тем их глубина и сила, оставляющие ясный, резкий, странный привкус после пробуждения, - поразительны. Однако меня лично это наводит лишь на банальное соображение о том, что наша душа во сне более свободна, чем наяву, - то есть сбрасывает оковы топорной, грубой "конвенциональности чувства", которую "явь" нам диктует…
В дневнике преимущественно описываются сны нейтральные (хотя и с меланхолическим оттенком). Это понятно. - Ученик Хан Со - наверняка весьма опытный буддист, - мог легко отрешиться, я уверен, от "влияний" - как "земли", так и "неба". Вот он описывает (один из самых "интересных" - оригинальных по эмоции - снов) своё совокупление с ящерицей, - верней, интеллектуальное совокупление. Ящерица была и предлагала себя. А он не был. Она приглашала его быть. Но это всё было неярко, не акцентировано, смазано, - безразлично. Предлагала - и в то же время не предлагала, оставляла свободным. -
"Хочешь быть?"
"А зачем это в принципе нужно?" - возражал он (умозрительно).
"То есть хочешь или не хочешь? Быть или не быть?"
"Ну, допустим, быть. То есть я должен в тебя войти?"
"Да. Войди! Я дам тебе бытие. Ты не пожалеешь!"
"Да я в общем-то и так не жалею ни о чём".
"Ни о чём? Ты такой опытный?"
"Опытный или неопытный - мне это всё равно. Мой учитель - Хан Со. Он был дурак, осёл, и единственное, чему он смог меня научить, - быть таким же ослом. Мне этого достаточно".
"А ты уверен, что твой путь - единственно возможный, что не может быть другого?"
"Уверен? Нет, конечно! Что за чушь! Какой там путь?! - Путь может быть абсолютно любой".
"Ну так войди, испытай меня. Я дам тебе по крайней мере бытие".
"Войду. Испытаю".
"А ты достаточно напряжён?"
"А… нет".
"Почему?"
"Потому что мне всё равно".
"И долго ты будешь продолжать на этом настаивать?"
"Нет! Я хочу тебя! Хочу скорей войти в твою внутренность, хочу получить бытие".
"Ты так говоришь в порядке (в логике) разговора - или ты действительно возжелал меня?"
"О, приди, сядь на мои чресла, - я возжелал тебя без всяких там…"
"Нет, это пока - лишь красивые слова, искусственно напряжённые. Но я сяду. Я уже сейчас устраиваюсь на твоих чреслах, потому что я авансом готова тебе дать бытие". -
И она, ящерица, быстро взбежала на него, - и в этот момент Хан Со вздрогнул и проснулся, - верней, не сам учитель, а его (безымянный) ученик.
И вот тут-то, как он утверждает, он и испытал настоящее бытие - внезапно яркое - и долгое-долгое - до вечности…
Верится - не очень. С трудом. Подозреваю, что сам Дима Григорьев фальсифицировал эту запись, размазав, как говорится, романтические фаустовы слёзы по своей европейской застеклённой физиономии.
Чем-то это всё меня раздражает, а чем - непонятно…
Вряд ли буддисты - такие. Насколько я понимаю, у них вообще нет этого понятия - "бытие". Это вполне европейское заклинание, которое почему-то столь назойливо звучит в этой восточной сказке.
А впрочем, нам-то что? И что нам эта блестящая ящерица, мелькающая как молния? - Мы с Киясовым сидим, листаем этот дневник, разговариваем. Время от времени выпиваем. Сны нам снятся намного более интересные, отчётливые. Старец Хан Со? - Думаю, что всё, что он мог бы нам сказать, ничего существенного нам не прибавило бы. "А ты помнишь мой рассказ "Велосипед"?" - говорю я Киясову. "Помню. Это про римского легионера?" - "Да". - "Он странный какой-то…" - "Так это и есть сон от начала до конца". - "Правда? И ты сам его видел?" - "Сам. Я несколько раз в жизни описывал сны. Этот - один из наиболее ярких… Но я не представляю, откуда он мог взяться! Это представить невозможно. По-видимому, от "неба"…"
Смерть Раймунда-Альбигойца
Когда умирал Раймунд VI Тулузский - великий еретик и покровитель еретиков, - он в этот день дважды молился в церкви Дорады.
Аббат из Сен-Сернена пришёл дать ему последнее напутствие, но Раймунд уже лишился языка.
Некий монах-госпитальер, случившийся рядом, успел снять свой плащ с крестом и набросить на умирающего - это давало госпитальерам право похоронить его на своём кладбище.
Аббат заспорил и хотел сдёрнуть плащ, но монах вцепился с другого конца и не отдавал. На крик аббата сбежался народ, и над телом Раймунда началась потасовка. Никто не заметил, в какой момент он испустил дух…
Госпитальера в конце концов прогнали, но похоронить Раймунда в аббатстве всё равно не смогли, потому что Католическая церковь вообще запретила предавать его земле. Тело графа осталось непогребённым, и ещё в конце XVII века в подвале аббатства можно было видеть его череп - он демонстрировался как историческая достопримечательность…
А между тем Раймунд ведь не был уличён в ереси - ни разу, никем. Его обвиняли даже в убийстве папского легата, - несколько раз назначали суд над ним, но по каким-то политическим причинам откладывали, хотя Раймунд сам настойчиво добивался суда, уверяя всех, что сумеет оправдаться.
Ему приходилось быть хитрым. Хищники одолевали его со всех сторон. Более всех давили норманны, приходившие с севера с крестовыми походами. Их возглавлял герцог Монфор - безупречный, суровый католик и незаурядный полководец.
В течение двадцати лет крестовый поход против катаров проповедовался по всей Франции, и все бродячие подонки с удовольствием шли, чтобы пограбить и поубивать, а заодно получить и отпущение грехов. Монфору же и его потомкам Папа Иннокентий III за искоренение ереси обещал отдать все владения Раймунда, отлучённого от Церкви.