- Да, конечно… Но мы очень - ты понимаешь? - очень… учитывая его заслуги перед языком, мы тогда… мы не могли не…
- Его заслуги? За которые вы его… удалили - так скажем…
- Что?..
Так я раскрыла карты: я обнаружила своё старшинство. Я раскрыла и грех прадеда, но после этого Антон уже ничего не решился возразить. А я всё говорила по инерции:
- Язык не пропадает. Он остаётся благодаря таким людям… И таким, как прадед Пафнутий… А вы…
Но он уже всё понял:
- Хорошо, хорошо, Леночка… Ты только не волнуйся… Ты очень устала… Эти последние дни… Конечно, тебя поразила до глубины души эта смерть… эта величественная кончина твоего… нашего, нашего дедушки Пафнутия… этого действительно патриарха… Да, ты права… И ты сделаешь всё так, как ты захочешь: завтра ты сама - только сама - выберешь и скажешь…
Всю ночь я не спала после этого разговора. Я без конца перебирала в уме разные слова. Я продолжала это делать и на другой день на кладбище, оглядываясь и стараясь не пропустить ничего "звучащего" из тех предметов, действий и качеств, которые входили в поле моего взгляда. Без словаря было мучительно трудно, но так, наверное, и должно это происходить - не механически, а живым ощупыванием и вслушиванием…
И после кладбища поехали к нам - все, кто там был: мой отец и мой старший брат Александр с женой Ириной и с детьми: трёхлетним Володей и двухлетней Машенькой; и моя двоюродная тётка Валентина Терентьевна, и её муж Геннадий Алексеевич, и их сын Алексей, студент (которому очень хотелось всё время на меня смотреть, потому что он явно балдел от этого, но он сдерживался и сохранял вид торжественный и скорбный, соответствующий похоронам), и их дочь Татьяна с сыном Виталиком шести лет (а муж Татьяны, Борис, работающий мотористом на речном теплоходе, не пришёл, потому что был в рейсе); и Антон Григорьевич с женой Светланой Николаевной (а их незамужняя дочь Лариса, душевнобольная, отсутствовала, потому что лежала в больнице; а дочь его брата Александра - Людмила с мужем Борисом Ивановичем и с двумя мальчиками-школьниками - тоже отсутствовали, потому что были в это время в Канаде, куда Бориса Ивановича пригласили читать лекции по биологии в каком-то университете).
И когда Ирина с Татьяной и со Светланой Николаевной накрыли на стол, и все сели, и перед каждым стояла миска с клюквенным киселём, а вино ещё не открывали, я всё продолжала осматривать окружающие предметы. И когда все молчали, и отец с Геннадием Алексеевичем начали открывать вино, я наконец увидела яблоко, которое грызла и слюнявила моя племянница Машенька.
Тогда отец взглянул на меня быстро, вопросительно, и я кивнула ему, и тогда он сказал:
- Гм… Ну, я думаю, у Леночки есть что нам сказать по поводу этого грустного события, которое всех нас - почти весь наш род, если можно так выразиться, - собрало сегодня вместе…
- Да, я скажу… - начала я - и не узнала своего голоса: он хрипел, таял и куда-то проваливался. И я нахмурилась и сказала: - Ира, выведи, пожалуйста, детей… Да, и Виталика прихвати… Нет, Таня, ты останься…
И тогда стало ясно, что сейчас будет запрещено высокое слово (чего не случалось больше двадцати лет: со времени похорон Емельяна; даже на похоронах Александра Григорьевича никто из родственников-варваров не покидал комнаты). И Геннадий Алексеевич сказал, поднимаясь:
- Ну, я пойду пока покурю…Пойдём, Светлана Николавна, составишь мне компанию.
И они вышли. И тогда я, не вставая и не поднимая глаз (и все остальные тоже глядели как будто прямо в свои миски с киселём - то ли смущённо, то ли с каким-то страхом), начала произносить эту древнюю странную формулу (а Антон не говорил мне её, потому что он понял, что я уже знаю её от прадеда):
| - Харе́вика вра-гнака́ю Пафну́тие вы́дьет. | (Паутина легла на глаза Пафнутия.) |
| У-зо́ма, у-вамене́ма, у-обша́ма оры́дий. | (Он смеётся, он говорит, он быстро растёт.) |
| У-озимоне́ма гнако́вий. | (Он мгновенно просыпается.) |
| Ба-шу́мах-ба у-гнаке́м-и ала́фтий - | (Но он никогда теперь не увидит [как] - |
{- -}
3
Он поиграл на фисгармонии пятнадцать минут, потом сказал:
- Леночка, я устал. Помоги мне дойти до той… до этой… лежать…
Я повела его, он еле передвигал ноги.
- Ты слышала, как она сегодня скрипела? - спросил он.
- Кто? фисга… - Я покраснела, запнувшись.
Он повернул ко мне лицо и оглядел меня белёсыми, ничего не выражавшими глазами.
- Да, эта… Дуй-нога, - сказал он и сел на постель.
Я молчала от страха.
- Поэтому, наверное, так нога и устала… не сгибается…
Он занёс левую ногу на постель, а правую никак не мог поднять и мучительно кренился на правый бок, пока я, поборов внезапное оцепенение, не помогла ему.
Я укрыла его одеялом. Он полежал с минуту, глядя куда-то мимо меня и шевеля губами, и потом вдруг, удивлённо подняв косматые, совсем седые брови, неуверенно произнёс:
- Гмынх…
- Что?
- Ну, это… гмынх… - сказал он, дёргая под собой подушку, - выше… поправь, девочка…
Я сделала, как ему было нужно, и он немного приподнялся.
- Это мой брат Коля… да, - сказал он, кивая мне как-то странно. - Ты знаешь… Ведь он лихо так бросал бомбы на позиции противника. У него были такие большие, пышные усы - светло-русые… Где-то у меня была его фотография: он снялся в авиационном шлеме, и на лбу, поверх шлема, такие очки, которые назывались… кажется, консервы, да… Была давно, - нет, теперь, наверное, уже не найти: куда-то затерялась… Он старше был меня на полтора года, и, когда мы были ещё маленькие, мы с ним всегда соперничали и боролись… Он здорово меня тузил, ты знаешь, но и я ему спуску, как говорится, не давал, да… И когда нас укладывали спать в нашей комнате, и няня уходила, мы начинали колошматить друг друга этими самыми…
- Подушками? - пролепетала я в ужасе.
- Ну да… да… гмынхей, - повторил он задумчиво. - А что, - вдруг он взглянул на меня, чего-то не понимая, - разве ты не знала этого слова?
- Нет, дедушка…
- Ну да…ты ещё… сколько тебе лет?.. семнадцать?
- Да, скоро будет…
- А разве ты его не видела в словаре Емельяна?
- Какого Емельяна?..
- Ну, Емельяна Андреевича. Он же приехал вчера из Ростова. Разве он тебе не показал свой словарь?
- Дедушка, вы что-то путаете… Никто к нам не приезжал… А Емельян Андреевич - он же умер… двадцать лет назад…
- Э, умер!.. Это всё сказки, девочка! Они - Антоша с Сашей - сказали всем, что убили его, и написали его имя на памятнике, на Востряковском кладбище, там, где Шурочка была похоронена, жена его… А на самом деле они только пригрозили ему как следует - ну, и заставили его уехать подальше, скрыться от всех родственников. Но словарь ему удалось сохранить, это я точно знаю: он мне писал потом… Они его связали и обыскивали всю квартиру, но словарь был в таком месте, что они его не могли найти. Они нашли только черновую копию и думали, что это всё, когда они её уничтожили…
- А много слов было в этом словаре? - спросила я.
- Хм… ну сколько?.. примерно где-то… я не знаю, - сказал он вдруг беспомощно. - Мне кажется, они говорили тогда, что больше тысячи слов было… да, где-то тысяча, может быть, полторы…
- Ну, не может быть! - сказала я. - Где ж он мог столько слов взять? Ведь он был варвар.
- Да… Где он мог их взять?.. Да… Это непонятно…Ты знаешь, это так и осталось для всех загадкой… Может быть, Шурочка ему сказала, а, как ты думаешь?.. Ты знаешь, ведь он начал составлять словарь после её смерти… На него так подействовала эта… кончина её, я припоминаю… Да, там ещё речь шла о каких-то письмах: они говорили - Антоша с Сашей, - что после Шурочки остались какие-то письма, которые они тоже тогда уничтожили… Может быть, она хранила письма своих родителей. Ведь они - Антонина с Семёном - жили обособленно, в другом городе… я не помню в каком, - и другие родственники им, наверное, писали письма, когда кто-нибудь умирал, я так думаю… Не всегда ведь была у них возможность приехать на похороны: годы-то какие были!..
- Всё равно, - сказала я, - сколько могло быть этих писем? ну, два, ну, три десятка… Не тысяча же!
- Да… не тысяча. - Он закивал и потом опять удивлённо на меня посмотрел: - Тысячи, конечно, быть не могло… Хотя, ты знаешь, девочка… Ведь сколько было у меня двоюродных братьев и сестёр… Очень много! И троюродных… Они все погибли. Братья воевали в армии Колчака. Они были офицеры, да… Они, наверное, составляли там целый батальон… Кто погиб, а кто пропал без вести… Большинство были просто убиты в боях, да… А две сестры потом оказались в Харбине. У них были какие-то дети, я не помню… Но все умерли. Осталась только одна… Лида, кажется, её звали, которая потом, уже из Америки, разыскала Шурочку и прислала ей по почте целый длинный список - она тогда всем показывала - этих самых слов, которые нельзя произносить… Нам всем пришлось этот список выучивать наизусть… И тогда ещё Шурочка составила из этих слов такое трогательное стихотворение - чтобы легче было заучивать… Я сейчас уже не вспомню, наверное…
Та-та, та-та… ваме́йли бо́дье
ги-ша́ма-ту, рукфа́лье ят
(Рукфалье - да ты ведь не знаешь - это моросить. Красивое такое слово: дождь моросит, серая такая погодка… Только не дождь моросит, а просто моросит - вообще.)
- А дальше?..
мавы́ну до́гости вако́бье,
хруме́ха… та-та-та… ниска́д…
Он замолчал, повиснув на звуке, забыв, что надо двигаться. Я подождала и осторожно спросила:
- Дедушка, а сколько там было четверостиший, в этом стихотворении?
- Три, девочка… Сейчас уже не припоминается… И ещё русские слова, они туда не вошли… Да это неважно… Их так…
4
В другой раз, однажды, он сказал мне:
- Дело не в том, девочка, что Емельян составил этот свой словарь… Это ещё полбеды. Но он говорил все эти слова вслух. Он вообще любил говорить на нашем языке. И всегда, когда ему случалось общаться с родственниками, он его использовал на полную, как говорится, мощность. И все непонятные слова объяснял, чем приводил всех в неописуемое смущение, да… Ему боялись напомнить, они, ты знаешь, считали, что он того - ну, помешался слегка…
- Кто считал?
- Ну, Антоша с Сашей… "После смерти тёти Шуры, - они говорили, - Емельян Андреевич поехал…"
Мне обязательно нужно будет разыскать Емельяна, если он ещё жив, и взять у него словарь… Прадед упоминал Ростов, и я думаю, что это Ростов-на-Дону, хотя это могло ему и пригрезиться… Но это не важно. Даже если я найду Емельяна, я всё равно уже знаю, что он мне скажет. Я много думала за последний год, и, кажется, я догадалась. -
Наверное, во всех словах нашего языка как бы спрессованы корни других слов, существовавших когда-то. За многие тысячи лет, конечно, не могло остаться ни одного слова: все были запрещены и в разное время заменены эвфемизмами, то есть комбинациями других слов. Те, в свою очередь, тоже потом исчезли, но их корни продолжали присутствовать - в спрессованном, уплотнённом виде - в именах предметов, потерявших свои более ранние имена.
Поэтому, если внимательно рассмотреть каждое из оставшихся слов и догадаться, путём какого именно эвфемизма оно возникло, то из каждого, "распаковав" его, можно достать по два, по три корня, а затем, добавив к ним нужные флексии, получить ту самую тысячу или полторы тысячи, то есть весь словарь Емельяна. - Другое дело - хватит ли у меня гениальности повторить этот его эвристический труд…
Потом, ещё одно: ведь многие эвфемизмы могли составляться из слов варварских языков, а затем, когда они уплотнялись, их варварское происхождение могло забываться. Взять, например, слово "фисгармония" - варварское, - которое прадед запретил лет пятьдесят назад после смерти его жены, Ольги Ивановны (запретил, а сам только и делал, что на ней играл!). Он заменил его эвфемизмом "дуй-нога". Сейчас в произношении младших детей, Володи и Маши, это звучит уже как "дунха" и - кто знает? - может быть, через два-три поколения это будет восприниматься как слово высокого языка?..
Много ли таких слов, которые кажутся "высокими", а на самом деле составлены из варварских корней?..
А может быть, весь наш язык таков?.. и не было никакого "праязыка", а всё дело в этих запретах, которые искажали, деформировали варварские языки, окружавшие нас?..
Как бы то ни было, я постараюсь составить словарь. Ведь писать запрещённые слова не возбраняется - это видно и из традиции оповещения в письмах. А говорить я не буду. Все "слова смерти" я отмечу в словаре специальным значком…
Зачем я так? - Разве после того, что случилось со мной вчера, после всего, что я делала с мальчиком-варваром и что ему говорила, разве я могу так гордо за себя ручаться?..
Там стоял человек
Там стоял человек, слабо освещённый уличным фонарём. Он тянул к стеклу руку.
- Сейчас, подожди, - сказал я и вышел в сени.
Сейчас я усну. Это изловчиться, немыслимо, как извернуться, чтобы ведь не предать себя, я не могу. Подумать, какой-то чуждой, злой силе во власть! А мне во что бы то ни стало хоть один выгородить уголок, хоть маленький, откуда зорко наблюдать её, потому что обязательно контролировать.
- Сейчас, подожди, - сказал я и вышел в сени.
Предать - парализованного, слепого, немого - это себя, меня ей. Подумать, она будет производить надо мной постороннюю работу и неизвестную мне. Конечно, гибельную, потому что любой сон есть опыт смерти. Вот как-нибудь контролировать - хоть сотой или тысячной долей мозга, но я не успел, сейчас всё выключится, и я полностью…
- Сосед, не спишь?
- Чего тебе?
- Открой, поговорить надо.
Больше не могу. Я не спал несколько суток, точно не знаю. Вот сейчас душа исчезнет в паузе бытия, а тело принадлежать будет не мне: в нём совершаться какие-то процессы будут совершенно насильственные. Это утратить тождество с собой - и тогда кем же я стану? Будут просыпаться каждый раз случайные, неизвестные мне люди. А я останусь неопределённым в пунктире пауз и безвидным.
- Сейчас, подожди, - сказал я и вышел в сени.
Ибо безвидность, конечно, всегда равна себе… Нет, наверное, равна, а может, и нет - это нельзя установить. Каждый раз как чувствую, что бодрствующий этот уголок начинает ускользать, за что я держусь, я вздрагиваю и просыпаюсь от испуга.
Последний раз приходило чёрное магнитное облако. Страшно вспомнить. Это была пустота. Я был готов визжать от жути, но голос отсутствовал, как и другие все движения: рук, ног, гортани, сердца, лёгких. Воздуха нет. Я не дышу, но и не задыхаюсь. И сна нет, но я не бодрствую, потому что нахожусь нигде. Сейчас мрак накроет уже и мысль, но её не жалко, раз она вовсе бессильна. Ужас во мне орёт, он беззвучен, а в нём, быть может, энергия, равная энергиям миллиардов звёзд. Откуда она? Наведённая? Не зря же я чувствую намагниченность этого мрака. Оказывается, я перетекаю в него, как энергетический разряд, и там исчезаю бесследно. "Ага, - думаю, - значит, как-то надо от него отключиться, перевести, наверное, внимание на что-то другое. Но ничего ведь нет, - на что же мне взглянуть мыслью? На Бога? Он где-то здесь, да, Он, конечно, так же невидим, как и в исчезнувшей был реальности. Даже если Он - только понятие, то ничто ведь не препятствует мне подумать о понятии!" - И я говорю мысленно: "Господи!" - В тот же миг просыпаюсь, или точнее…
Вот я и не спал с тех пор. Проснулся, но ещё долго дрожал, меня лихорадило. Вокруг стояла глубокая ночь, я в неё вглядывался вытаращенными глазами. Контуры предметов в комнате всё никак не мог опознать. Прошло время, я постепенно успокаивался, вот проступило пятно окна: за ним воздух начал чуть-чуть сереть, потом и внутри тьма стала разжижаться. Я только лежал и думал: "Как же я смогу теперь спать? Нет, невозможно! Только расслабься, доверься на минуту природе - и погибнешь: вместо природы явится за тобой пустота".
- Открой, я зайду. Поговорить надо.
- Чего тебе?
- Ты не спишь?
- Сейчас, подожди, - сказал я и вышел в сени.
Больше не могу. Исчезнет сейчас в паузе бытия. Это утратить тождество с собой… Нет, во что бы то ни стало мне извернуться, чтобы как-то оставить один уголок.
Которые православную аскезу - опытным путём постигали и записывали для других, - монахи-пустынножители, они утверждают, что если повторять всё время, концентрируя внимание… Они утверждают, что если всё время повторять имя Божие, то можно совсем не спать. Не только внимание, но и - главным образом - веру. И действительно не спали, пока не отвлекались на другие впечатления, искушения - они не спали очень подолгу, иногда годами. Точнее, они конечно же отдыхали, но это был не полный сон, а именно вот чего я хочу: чтобы спать - как бы, - а воля чтобы моя где-то была на страже и неусыпно следила. Для этого, утверждали они, надо имя Божие перенести из ума в сердце. Сопрягшись с сердечным ритмом, оно актуально будет даже, когда мозг, на время когда если мозг будет отключаться, оно актуально присутствовать, это и выражая бодрствование воли. Вот чему я не успел научиться и теперь погибну. А главное - что воля раздвоена, я не успел собрать: одна половина дрожит, ужасается, а другая требует сна, изнемогает и первую приводит в изнеможение, что у той скоро не будет сил ужасаться, тогда я точно погибну. Так во всяком существе, теперь я знаю: наверное, две воли: к бытию и к небытию. Одна хочет концентрировать существо, другая - распылить. Одна действует на меня страхом, другая соблазняет, обещая блаженство в миг такого распыления - невыразимое и невыносимое. Но я не верю: блаженства-то ещё никакого не будет, а страх уже есть сейчас, она только обещает, а дикий страх с встающими дыбом волосами, как будто наэлектризованными, а блаженство, может, и будет, но не такое острое, а какое-нибудь простое, совсем обыкновенное, не блаженство, а недоразумение, я уже знаю по опыту моего общения с женщинами: они всегда обещают, а потом оказывается… И гневаются удивлённо: "с чего ты взял, что я что-то… ты сам себе напридумывал…" - Ложь: пускай бессознательно, но ведь они подключаются и тянут меня за ту часть, которая к небытию. Я понял, что это одно и то же: нашёптывания, липнущие, уже облепившие меня всего: "усни, доверься, ничего не оставляй, усни полностью, слейся с океаном природы, с резервуаром безразличия и покоя".