- Ничего, проверим.
Темнеет быстро. В лесу уже не видно почти ничего.
- А сколько здесь до моста?
- Метров пятьсот.
- Ого… А ближе?
- Ну, вон туда ближе, я же говорю…
Парень ушёл. Поехали вдоль насыпи. Дорога раздвоилась: одна вниз, в лощину вдоль насыпи - и всё ниже, - другая держится поверху, около леса. Решили поверху. Метров через пятьдесят изгородь кончилась, а с ней и дорога. Сюда я выходил. Поворот в грязной колее между кучами камней и лесом.
- Всё. Дальше пешком, - сказал я.
Валерий с сомнением спустился в лощину, потом взобрался на насыпь, огляделся.
Пошли неуверенно. Сколько тут идти? - По моим представлениям, узкоколейка должна была ещё сделать поворот перед мостом. Но она шла прямо, насыпь заметно начала подниматься.
- Ну, ты был здесь? - нетерпеливо спрашивал Валерий.
- Был, был. Всё верно. Сейчас придём. Вон уже насыпь выше деревьев.
Моста не было, да мы и не могли его видеть. Он возник внезапно перед нами - на самой высокой точке подъёма. Чёрные старые брёвна на чёрных же столбах. Внизу железнодорожный путь. Лес с четырёх углов. Глухое место. Действительно, никаких дорог.
- Теперь сюда. - Я нырнул под мост и по откосу стал быстро спускаться к полотну. На ту сторону и направо.
Да, темнеет. В лесу ничего не видно. Здесь ещё кое-как.
- Сколько от моста? - спросил Валерий. - Он был виден?
- Виден. Метров сто, не больше… Вот. Здесь начинается канавка. Вот она… По ней пройдём.
- Он в ней лежал?
- Да…
Ничего нет.
Прошли до конца канавки.
- Дальше не надо, - сказал я.
Стали возвращаться. Ничего нет.
Ошибиться я не мог. Канавка та самая.
Впрочем, я не рассчитывал. Мало ли кто мог оставить мотоцикл? Оставил, потом забрал… Припрятал… Да даже и не припрятал… Оставил - забрал, - его дело.
Валерий, наверное, всё-таки надеялся. Теперь замолчал.
Идём назад к машине.
- А когда ты видел-то его? - спросил шофёр.
- Давно. В пятницу.
- Ну! В пятницу! За это время тут не только фару - всё могли развинтить и унести!
"Теперь придём - и машины нет", - хотел я сказать. Но машина была: совсем в темноте стояла тёмная. Шофёр включил фары.
Он стал разворачиваться на узком участке между гор щебня. Мы корректировали его.
- Что за чёрт!
Коробка передач заела.
- Не переключается… Вот нашла время… И место…
- Первая передняя?
Вынул рычаг, стал ковырять в коробке. Валерий зажигал спички и светил туда. Что-то щёлкнуло. Проверил - назад пошла. Не то. Ещё раз. - Щёлкнуло.
- Ну вот, - сказал он, - дело-то, похоже, было не в бобине, как говорится…
- А в том… который сидел в кабине.
- Во-во… - поставил рычаг на место. Развернулся.
Мы сели.
- Да, температура на пределе.
- Доедем?
- "Не могу, не могу, - говорит, - больше…"
- Ничего, скоро.
- Ух ты, прямо на дороге горит!
Там теперь даже светился огонь в темноте.
- Объезд.
В Красногвардейске встал у колодца, ведро взял в кузове, пошёл. Вода в радиаторе бурлила.
- Да… Жалко, время только у тебя отнял, - снова сказал Валерий.
- Ничего… Это тебя жалко: работа - ездишь-ездишь…
- Ну… Всё-таки проверили…
- А мне и в голову не пришло заявлять. Я как-то… Это Никишин такой аккуратный, - как услышал… Я пошутил: нужен тебе мотоцикл? - возьми: валяется… А он ведь работает у вас… или работал?
- Где?
- В милиции.
- Никишин? Как же, работал он!.. Он только бегал за общество "Динамо"… Вот что, давай-ка, я пока запишу твои данные. - Он включил свет в кабине, раскрыл папочку, с которой всё это время не расставался, носил в руке. - Ну, это так, конечно, формальность, - сказал он.
Я был с ним совершенно согласен и спокойно продиктовал всё, что нужно, не подозревая тогда, какое из этого последует невероятное продолжение.
Клюква брата
- Я видел ковёр. Ёксель-моксель, - сказал Иван. - Финский ковёр. Выткана красна клюква на стебельках. Прямо-таки ягоды лежат на мхе. Мох светлый - звёздочкам, звёздочкам, паучкам, знаешь, таким, ягоды в нём как утопают. Вот финны делают! И везде травка эта клюковная с острым листикам, это ж сколько работы! И все переплетаются так похоже. Вот ёлки-моталки, а для меня кресты, я знаю.
- Где ты видел?
Посреди деревни Жилой Бор дороги образовывали крест: на север, юг, запад и восток. Южная дорога приходила со станции Хвойной. По ней идти, так сначала будет леснический кордон, после, километра через два, Потолоково, всего шесть домов. Потом, перейдя балочку, налево на Погорелки. Там большое болото, и можно собирать. А на север - неизвестно что, туда никто не ходит. На восток тоже. Там Лачино в двух километрах, а дальше ничего. А западная дорога идёт очень далеко - на Шипилово и на Жар, через Старскую гору, где раньше было село, а теперь глухие места, но очень красивые, над рекой. Если же до Старской горы свернуть направо, выйдешь на Горбовастицу. Вот там клюквы много: туда далеко, и ходить боятся.
- Там деку́ется, - объяснил Иван. - Чем дальше в лес, тем ёксель-моксель. Нет уж, пойдём на Погорелку, я там всё знаю. Не пиши, милёнок, писем, не клади печатных слов.
- Что ты там соберёшь? - возразил Георгий Владимирович. - Туда ездят автобусами из Хвойной. Всё истоптано. А Горбовастица ведь не дальше отсюда, те же шесть километров.
Но Иван категорически отказался:
- Нет, на Горбовастицу не пойду, блудить тама.
- Ну и что? Без тебя схожу.
- Иди. У воро́ва заяца шишка не кусается. Это тебе не медведь. Вольного если встретишь или волха́та, а так я тебя держу, что ль.
"Итак, расстаёмся", - подумал Георгий Владимирович, но он был настроен весело. Ещё Иван ему в напутствие сказал такую частушку: "До милашки долог волок, насчитаю сорок ёлок, а ей что ёлки, что палки - как мёртвоей припарки".
Прошло полдня. Георгий Владимирович долго ходил, наконец вышел на какое-то болото. "То ли это Горбовастица, то ли нет", - думал он. Клюквы было не так чтобы сплошь, но за четыре часа, не разгибаясь, он набрал три корзинки. В кирзовых сапогах ему было жарко, болото сухое, он сел на кочку. Пересыпал третью корзинку в рюкзак. В глазах стояли клюквенные нити с редко нанизанными на них бусинами величиной почти с вишню, твёрдыми и тёмными, с матово-фиолетовым переливом. "Кто здесь ходит? - думал он, оглядываясь. - Мох попадается примятый то и дело, какие-то тропки. Помёт чей-то, кучки сухих шариков". Но Георгий Владимирович не мог бы отличить медвежий помёт от лосиного или, например, кабаньего. Он принялся снова собирать в пустую корзинку, сначала вокруг себя, потом пополз в сторону, где особенно рябило.
- Ой, кормилец! Зде́сека клюква-то брата!
Он оглянулся. Над ним стояла старушка, низенькая с лубяным кузовом за спиной и прутяным лукошком, подвязанным к поясу.
- Жаровли́ка-от, говорю, брата кругом!
- Почему? - удивился Георгий Владимирович. - Что за странность? Я так понимаю, бабушка, что пока она не собрана, то она и ничья.
- Ну, - закивала старушка. - А как брата, так и чья.
- Чья же? Брата твоего? Он купил, что ли, это место?
- Ой, кормилец! - Старушка испугалась и принялась мелко креститься. - Будет те стереха́ть-от! Брата нет и в живности: купил он зде́кась жа́бье в крени́ и етамо́ка иструпе́л уж. Лет десяток тому. А ты руса́к-от накинь да иди за мной, я те выведу. А не то клю́ксать будешь.
- Куда ж ты выведешь?
- А де жаровли́ка, де клюква-она.
- Так её и здесь много. Зачем? Куда идти? - не понимал Георгий Владимирович.
- Нет. - Старушка качала головой, осматриваясь. - Зде́сека, на кочу́рнике, она брата.
- Ты хочешь сказать, - догадался он, - что здесь кто-то уже ходил? Я и сам это вижу… Только я не пойму, - он опять взглянул на неё удивлённо, - кто же здесь ходил? Брат, что ли, твой?
Старушка охнула и, ничего не сказав, побежала от него. Георгий Владимирович провожал её недоумённым взглядом. По болоту далеко было видно. Она бежала, не останавливаясь, в направлении высокой сухой клепи́ны. Постепенно она терялась, мелькая за голыми клячами высохших на корню сосенок, которые стояли тут не густо, по кочкам. Наконец, мелькнула в последний раз и совсем пропала.
Солнце пекло очень сильно. Георгий Владимирович посмотрел на часы: три. Он опять начал собирать, но вскоре как-то сразу устал, даже не набрав полкорзинки. "Надо перекусить, - подумал он. - Потом ещё до пяти пособираю - и домой. Куда мне? и так уж килограммов шесть будет. - Он взвесил на руке рюкзак, закинул его за спину и пошагал к опушке. - Да, до пяти, - решил он, - а то долго выходить, да можно заплутаться в сумерках".
Ноги у него затекли от ползания вприсядку, и поясница болела. Он сел на опушке на еловый вы́верень, открыл ножом банку рыбных консервов и съел с хлебом. Запил чаем из термоса. В лесу было прохладно, и ему вовсе не хотелось идти снова на болото. "Лучше, может быть, ещё посмотреть места? - думал Георгий Владимирович. - Что здесь ещё есть?" К северу частый ельник взбегал на вере́тье. Он решил двинуться туда. "А то так ползаешь целый день и ничего не видишь, кроме этой заколдованной жеравли́ки".
Но только он сделал по ельнику несколько шагов, продрался, выглянул - тут и замер на месте и чуть не вскрикнул от испуга: перед ним была широкая поляна, сплошь покрытая громадными подосиновиками. Ни травы, ни земли не было видно, лишь по краям кое-где кусты папоротника. Грибы стояли плотно, шляпка к шляпке, даже перекрывая друг друга, все почти одинаковые: каждая шляпка, рыжая и толстая, диаметром с суповую тарелку. "Куда ж столько? Зачем? - в смятении соображал Георгий Владимирович. - Я столько не унесу… Да они, наверное, все перестарые", - пытался он себя успокоить. Он присел и, замирая от страха, стал срезать один крайний. Нож заскрипел в плотной мякоти. Ножка была у корня такая толстая, что Георгий Владимирович пилил её, пилил. Наконец осторожно перевернул гриб. Он увидел чистый срез, жёлтый, который у него на глазах начал медленно сереть.
Позади, в еловой ко́рбе, послышался громкий треск: кто-то шёл, приближался сюда уверенно - сквозь чащу прямо сюда. "Кто это?" - Георгий Владимирович поднялся со своим рюкзаком, с ножом и корзинкой в руке. Вышел какой-то мужик, оглядел его равнодушно, на рыжую страшную поляну даже не посмотрел.
- А, дядя! По гу́бы? В сук ли втете́рил? - спросил мужик. За спиной у него висела двустволка.
- Втетерил?.. Кто - дядя?.. - отозвался ему Георгий Владимирович, совсем растерянный.
- По губы, говорю. Вось вешкаре́й-от тут нарежешь. Они но́неч гора́з ро́дны. Прям крась-красе́ют… А ты чего бруси́шь-то? Ты - дядя. Ты дальнени́н что ль?.. Или ты не дядя? - Мужик вдруг всмотрелся в него очень серьёзно.
"Странно, - подумал Георгий Владимирович. - Кто это?" Он стоял в тени и поёживался от холода.
- Во жу́ня-то. Иль окляче́л? Ты здале́, я говорю?.. А ты старуху-вошкари́цу тут не видел? В кро́паной жпо́дке?..
- Была старушка, - согласился Георгий Владимирович. - Там… - Он махнул рукой неопределённо в сторону болота.
- Была? Кай нож, кай усо́в! Чо ж она пошла на коржа́ву? Всу́зель рвать? Клу́сно мне что-то…
"Это брат её!.. - ахнул про себя Георгий Владимирович и попятился. - Вот кто это! Брат, которого затянуло в трясину. Они по-местному называют "жа́бье".
Теперь казалось, что он с самого начала чувствовал в нём что-то неестественное. Он вгляделся: одежда грязная, на сапогах что-то вроде засохшей тины… А ружьё-то!.. на стволах тоже будто ошмётья тины висят! "Чего он пялится на меня? Нельзя допускать страха! - рассердился Георгий Владимирович. - Буду на него тоже пялиться!"
- Ты-то сам как? В сук втете́рил или не в сук? - спросил он угрюмо. - Ружьё-то у тебя в тине, дядя!
- Я не в сук?! - поразился мужик. - Ах ты!.. Жёлви те в рот! Я те вы́няю краску с лица! Будь хошь нет! Я те дам язви́ну!.. У тебя кле́пик - не зуб ли? - спросил мужик подозрительно.
- Как - зуб? - Георгий Владимирович перевёл взгляд на свой раскрытый перочинный нож, которым только что срезал гриб.
- Быть говорить! Чо ты мне ва́дишь, закомы́ха, чо ты коляду́ томи́шь? Зубы позеленеют тебя слушать. Дво́чишь мне бу́хтины-от твои, дёдер тя возьми! Ты не ве́ньгай, ты говори, койды́ старуха пографи́ла. Или ты изуро́чил её? Ты - волха́т?
Георгий Владимирович смотрел на него твёрдо, из последних сил.
- Если ты так, - произнёс он медленно, - тогда вперёд скажи, меня-то кто изуро́чил? Не ты ли?
- Тебя?! - снова поразился мужик. - Эка вто́ра!.. - Он прищурился, как будто обдумывал внезапную мысль. - Чтоб тя и́зняло! Так ты не вы́рей, ты - волк! То-то ты всё гу́мнишь, теперь я ке́хтаю. А то и зуб твой… Кольта́тки ты съел её, воевода га́личья! - Мужик покачал головой сам себе утвердительно и стал снимать двустволку с плеча.
Георгий Владимирович попятился.
- Кого? - выкрикнул он хрипло.
- Старуху, - спокойно сказал мужик. - Съел? Так я тебя решу званья! - Он поднял стволы. - Съешь волк пса - так и вы́галкнешь. Был ты волк, а станешь касть волчья…
Георгий Владимирович присел и рванулся в сторону, под ёлку. Громыхнул выстрел - сразу из двух стволов. Сердце встало у него в горле, он свалился на бок и больше ничего не помнил…
Потом, спустя какое-то время, он лежал весь в крови и ощупывал себя. "Как странно, - думал он, - что ничего не болит. Я живой?" Но он продолжал лежать, ещё никак не веря. "А где мужик?" Тот, видимо, ушёл, посчитав Георгия Владимировича мёртвым.
Рука была в липкой крови. Он приблизил её к глазам… понюхал… - Конечно, это была не кровь, а клюквенный сок: заряд дроби вошёл сбоку в рюкзак с клюквой у него на спине. С близкого расстояния дробь не разлетелась, и ни одна дробина даже не поцарапала ему кожи. А мужик ушёл…
Георгий Владимирович сел и осмотрел рюкзак. Развязал его. - "Обидно!" - сказал он. В термосе болталась куча осколков: дробь прошла сквозь металлический футляр и разнесла колбу…
И ещё пропал перочинный нож. Наверное, мужик забрал его как трофейный зуб оборотня.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта история, много лет назад поведанная мне Георгием Владимировичем, беспокоила меня. Хотелось записать её в виде рассказа, но какая-то присутствующая в ней неуловимая странность мешала мне, словно соринка в глазу. Георгия Владимировича уже не было в живых, чтобы объяснить и убрать это раздражение, да я, пожалуй, и не сформулировал бы вопроса. Я пребывал в состоянии, которое призраки этой истории обозначили бы словом "надвоясях". Но дело в том, что они-то как раз и не могли так выразиться, ибо нежить может отнюдь не всё, что может живой человек. Так её, значит, и опознать можно по этим ограничениям, то есть по этой скованности, искусственности, будь то в поведении или в речи.
Недавно мне в руки попало одно издание, и, рассматривая его, перелистывая и думая о другом, я внезапно всё понял. Всё встало на свои места. Это был "Словарь русских народных говоров", который выпускается Институтом русского языка с 1965 года и к настоящему времени достиг только середины буквы П (двадцать восьмой том). Тогда я взял последний том на К и посмотрел… Так и есть: он вышел в 79-м, то есть именно в том году, когда случилась эта история. Вот, значит, в чём фокус: просто слов дальше чем на К в то время ещё не… как бы это сказать? - ну, не существовало, что ли, в некотором смысле!
И тогда я сел и уже без малейшего затруднения, наоборот: с замечательным облегчением - быстро написал этот рассказ.
Silentium
Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались. Они стали, ругаясь, снимать остальное. Хватились - топора нет, поправить ось нечем.
- Просвирник давеча брал топор.
- Так чего ж ты не напомнил?
- Сам позабыл.
- Ах ты, Господи, вот искушение!
Шли мимо бабы-молодухи с базара.
- Бабоньки, у вас топорика нет, часом?
- Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.
- Не тяжело нести? Могём полегчить.
- А мы налегке.
- Ну так потяжелить?
- Ха-ха-ха! на хера ты годишься! Стриженый, поди?
- А хоть бы и стриженый! Ты вперёд погляди, а после посмеёмся.
- А не прокис грешить-то, олух капустный?
Федька ещё что-то едрёней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.
Потом с опушки показался странник.
Мишка, хоть и выпил пива много, а про дело не забыл.
- Эй, человек божий, есть топор?
Странник остановился возле телеги. Тускло, скромно он взглянул на баб с чернецами.
- Топор, - сказал он.
Мишка не понял.
- Ось, вишь, сломалась, надо новую.
- Новую.
- Ну так я и говорю: топор у тебя есть?
- Есть.
- Давай.
- Давай, - сказал странник, не сдвигаясь с места.
Мишка с пригорка соскочил к нему. Федька тоже поднялся.
- Давай, где он у тебя?
- У тебя, - сказал странник так прямо Мишке в глаза, что тот поёжился - да и оглянулся вдруг позади себя. Но там была только песчаная колея.
- Что у меня? - растерялся Мишка.
- У меня, - сказал странник, всё не сводя с него глаз.
Мишку передёрнуло.
- Ты это что, дядя, шутки взялся шутить? - попёр он грозно.
- Шутить, - сказал странник.
- Шутить? А в рыло?
- В рыло.
- Ну так на! - крикнул Мишка и отвесил ему по уху. Странник откачнулся назад, но стоял, и руки даже не приподнял заслониться. Только повторил: "на" - тем же ровным, без выражения, голосом.
Федька, топтавшийся рядом, расхохотался. Тогда и Мишку отпустил страх.
- Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!
- Да он убогий! - закричали бабы, с опозданием вспомнив. - Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.
- Убогий! Понимает же он, однако… - заворчал Мишка. - Ведь не дурачок же - как смотрит… Чего, дядя, смотришь?
- Смотришь.
- То-то, "смотришь"… Напугал ты меня…
- Меня…
- Ох, искушение, что ты будешь делать, - оборотился Мишка к Федьке, - слушай, дай ему копейку, пусть идёт.
Федька полез в карман.
- На, человек божий, уж извиняй нас…
- Нас.
- Иди с Богом.
- С Богом, - сказал странник и продолжал стоять.
- Зря мы тебя…
- Тебя.
- А, надоел. - Федька махнул рукой и двинулся назад к бабам.
Мишка ещё помялся и сам, как-то съёжившись и неловко отвернувшись от странника, потащился туда же.
А тот всё стоял на дороге, будто охранял сваленные с телеги кочаны.