Беззаботная пирушка поломалась. Молодухи поджались, вытянули лица и, переждав малое время, завязали свои мешки и отправились. Потом и Мишка не смог долее усидеть - пошёл в деревню звать кого-нибудь на подмогу.
Федьке было всё равно, он странника не боялся. Перекрестясь, залез он в телегу и задремал там.
Вскоре, однако, показалась из-под горы коляска с игуменом, возвращавшимся в монастырь. Федька не подумал, не удивился, как кстати этот странник здесь возник, что бабы ушли, - но что-то такое в его душе смутно всё-таки пронеслось.
- Стой! - крикнул игумен вознице, поравнявшись с грудой кочанов. - Фёдор! что это у вас стряслось?
- Да вот ось поломалась, отче.
- Ну так починяйте…
- Топора нет, отче, - смущённо почесался Федька, - Михаил побёг на деревню…
- Так Михаил с тобой?.. А этот - что? - Игумен обратил взгляд на странника.
- Да вот пристал какой-то убогий. Ничего не говорит, только слова повторяет… И стоит здесь столбом.
Игумен всмотрелся.
- Я знаю этого человека, - сказал он сидящему рядом благочестивому богомольцу из дворян Николаю Петровичу. - Эй, поедешь со мной в монастырь?
- В монастырь.
- Да, в монастырь. Полезай на козлы.
- На козлы, - сказал странник и полез охотно.
Возница тронул. Коляска неспешно покатила лесом.
- Осень-то какая нынче стоит, - говорил Николай Петрович, - сухая, а? Благодать! В другой год мы бы едва ли проехали этой дорогой.
- Десять лет назад, при игумене Павле, он приходил, - сказал игумен. - Пожил некоторое время, потом исчез. Мне запомнился этот человек, я хочу с ним поговорить.
- А что батюшка Захар? здоров? спасается? - поинтересовался Николай Петрович.
- Здоров, говорят. Насчёт спасается - не ведаю: он не приходит на службы, - с неудовольствием отвечал игумен. - Ходят к нему в лес, носят трапезу. Народ также ходит…
- Надо будет мне его посетить непременно…
Игумен вздохнул.
- Будем надеяться, что это станет для вас поучением.
- Конечно! конечно! обязательно поучением!
- Будем надеяться на Господа, что Он поможет вам всё понять правильно! - настаивал игумен с вызовом и немного раздражённо. Но Николай Петрович пребывал в глухоте младенчески-тетеревиной. Игумен понял, что надеяться в данном случае не приходится.
Когда подъехали к монастырю, уже звонили к вечерне. Николай Петрович сразу направился в храм, а игумен велел покормить странника на кухне и привести затем к нему в келью. Так и сделалось.
Игумен был очень озабочен чем-то. Он хмурился и думал.
- Садись, - сказал он страннику.
- Садись. - Тот остался стоять.
Игумен думал.
- Я не знаю, ради чего ты безмолвствуешь. Ради Христа?
- Христа.
- Или нет?
- Нет.
- Вот видишь…
- Видишь.
Игумен вдруг живо увидел всё множество людей, которые встречались страннику в разное время. Там были люди глумливые, они смеялись и произносили ругательства… Игумен даже не смог помыслить какое-нибудь из этих ругательств - так ему это было отвратительно… А странник всё повторял… Наверное, говорили и богохульства…
- Я ни разу не видел, чтоб ты крестился… Перекрестись.
- Перекрестись.
Игумен повернулся к образам и медленно положил на себя крестное знамение. Потом снова взглянул на странника. Тот стоял неподвижно.
- Мы слишком многое себе воображаем, и мы же многое боимся вообразить…
- Вообразить.
- А вот - без ничего - мы смогли бы любить Бога? Ответь?
- Ответь.
- Я молюсь. И конечно, Тот, Кому я возношу молитвы, - Он есть. Это несомненно. Сама молитва этому свидетельство. Но вот из чего берётся всё остальное? Это Он мне отвечает?
- Отвечает.
- Не знаю. А если это я выдумал? Или другие выдумали?
- Выдумали.
- А если моя молитва тщетна и нет никакого ответа, - что же мне? перестать молиться? - продолжал допытываться игумен.
- Молиться.
- Вот видишь…
- Видишь.
- А силы?
- Силы.
- Силы не безграничны. Любой может отчаяться…
- Отчаяться.
- Отчаиваться нельзя… Вон старец Захар… Грех его обижать, конечно, - он достиг младенчества. Но он молится Богу, а кроме того, верит во множество всяких сущностей: в бесов, в ангелов, в рай, в ад, в мощи и в иконы чудотворные… Он живёт словно в облаке… А развейся вдруг это облако и останься он как бы в наготе, ведь он Бога-то потеряет, вот чего я боюсь…
- Боюсь.
- Боишься? - нахмурился игумен. - А ты не бойся!
- Не бойся.
- Вот то-то. За себя лучше думай.
- Думай.
- А я вот думаю - можешь ты мне ответить? - а как Царство Божье?
- Божье.
- Оно - есть?
- Есть.
- Есть или нет?
- Нет.
- Значит, это всё равно для тебя?
- Для тебя.
Игумен кивнул.
- Значит, и Царства не ради.
- Не ради.
- А - умрём?
- Умрём.
- И если - ничего?
- Ничего.
- И - всё равно?
- Всё равно.
Игумен смолк надолго. Непомерная усталость ощутилась вдруг сразу во всём теле. Он присел на койку. Спустя время начал мысленную молитву, но слова поплыли, запутались, он начал дремать.
Потом он вздрогнул, заслышав движение в келье, и очнулся. Странник стоял перед аналоем и что-то писал в большой книге. У ног его лежал тощий развязанный мешок.
"Это он оттуда достал книгу, - подумал игумен, - он с собой её носит".
Он встал, чтобы подойти к страннику и посмотреть, что тот пишет. Сделал шаг - и понял, что продолжает сидеть на койке. Ужас вскипел в нём, он дёрнулся изо всех сил и на этот раз встал действительно. Приблизился к страннику, заглянул через плечо. Это была толстая кипа листов, прошитая грубой бечёвкой. Перед странником стояла чернильница, тоже, видно, с собой принесённая. Он макал туда перо и криво, громадными буквами, царапая бумагу, писал слова в столбик:
АГРАФЕНА
ИВАН
ПРОХОР
МАРЬЯ
НИКОЛАЙ
ПЁТР
ИВАН
МАВРА
МИРОН
ПЁТР
ВАСИЛИСА
ЛУКЕРЬЯ
ПЕЛАГЕЯ
ПАНТЕЛЕЙ
ИВАН
ЕФИМ
"Помянник? - подумал игумен и догадался: - Это ему подавали милостыню и говорили, кого помянуть, а он теперь записывает… Так и говорили по одному имени, чтобы он повторял…" Но вдруг пошло… - что такое? -
ТОПОР
НОВУЮ
ЕСТЬ
ДАВАЙ
У ТЕБЯ
У МЕНЯ
ШУТИТЬ
В РЫЛО
НА
СМОТРИШЬ
МЕНЯ
НАС
С БОГОМ
ТЕБЯ
В МОНАСТЫРЬ
НА КОЗЛЫ
Тут игумен что-то вспомнил и опять догадался: "Он пишет все слова, которые произнёс!" Игумен со страхом оглядел толщину уже исписанных листов. "Это за все годы молчания? С самого начала?.."
Странник ещё что-то написал и перевернул страницу. Игумен увидел, что это последний лист в книге: дальше шла доска, к которой на гвоздиках была привязана верёвка, скреплявшая листы…Приближаясь к низу, странник писал всё медленней и крупнее:
САДИСЬ
ХРИСТА
НЕТ
ВИДИШЬ
ПЕРЕКРЕСТИСЬ
ВООБРАЗИТЬ
ОТВЕТЬ
ОТВЕЧАЕТ
ВЫДУМАЛИ
МОЛИТЬСЯ
ВИДИШЬ
СИЛЫ
ОТЧАЯТЬСЯ
БОЮСЬ
НЕ БОЙСЯ
ДУМАЙ
БОЖЬЕ
ЕСТЬ
НЕТ
ДЛЯ ТЕБЯ
НЕ РАДИ
УМРЁМ
НИЧЕГО
ВСЁ РАВНО
Игумен как будто подался ещё вперёд, сколько мог, заглядывая… И вдруг одновременно помыслил и попросил:
- Можешь ты мне дать это прочесть? Всё это. С самого начала.
- Нет, - сказал странник, не оборачиваясь, и закрыл книгу.
Голод солнца
- А почему ж тогда он идеальный?
- Потому что он идеально вписывается в окружающие условия: овраги там, реки или пустыни…
- Но условия - конкретные?
- Да, конкретные, но они - любые.
- Значит, это идеальный конформизм? Не согласен! Напротив, я понимаю так, что он должен быть идеально независим от любых условий.
- В чём же ты полагаешь независимость? В том, чтобы это был точный квадрат и стены ориентированы по сторонам света? - Несерьёзно! Это зависимость ещё худшая, потому что ты искусственно выдумываешь условия, которым хочешь его подчинить… Вот расписание.
- Да, это была последняя… Слушай, не может быть. За нами ещё малоярославецкая должна -
- Значит, пройдёт мимо. Не волнуйся, у ревизоров всё чётко отработано.
- Пойдём-ка на ту сторону. Может, успеем вернуться до Апрелевки…
- Вряд ли…
- Так что ж, по-твоему, у него вообще нет стен?
- Вот именно что не вообще. Где-то нет, а где-то есть.
- Как? значит, стена не замкнута? обрывочные куски?
- Пожалуй, и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.
- Какие части? Я не понимаю: где же идея? Квадрат - это идея… Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат - не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.
- А почему идея должна облекаться в форму?
- Ну, как - почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.
- Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей - нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.
- Как жить? бесплотно? бесформенно?
- Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?
- Ноль сорок шесть… Была или нет?
- Была, видимо.
- Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.
- Или вообще не ходят.
- Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.
- Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге… Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем… "Конформизм - нонконформизм" вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.
- Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное… Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным… Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но -
- Вон идёт какая-то…
- Это, по-моему, грузовой.
Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, - но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, - и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.
Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали Лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость, и покой, и желание говорить, - впервые, может быть, за последний год.
- А где Лёша?
- Пошёл искать кого-нибудь, - сказал он.
Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.
- Видишь, я хотел велнуться в Налу, - сказал я. - Получилось длугое, но по смыслу то же: плимиление с отцом Геолгием тепель не состоится.
- Молчите. - Он быстро ходил мимо меня, сгорбившись и пристукивая ботинками от холода. Его сжал мрак, и он, наверное, ничего не думал. - Молчите! У вас нет ни паспорта, ни прописки, ни работы. Неизвестно, что теперь делать… От ревизоров Бог кое-как спас, - но уж в больницу вас отвезти и чтобы обошлось без милиции - на это надеяться нельзя… Так что всё равно у того же отца Георгия окажетесь. У него есть знакомые врачи - вызовет, что-нибудь придумает… Только б доехать!
- Ни в коем случае! Только в Налу. К Анне Плокофьевне.
- Да вы что! Анна Прокофьевна сама на исходе души… не сегодня - завтра… Может, к Маргарите, если не к отцу Георгию?
Я замолчал.
- Вот и молчите, - пробормотал он и сам замолчал, устыдясь наверное.
Мне стало страшно. Я подумал, что это хорошее самочувствие, внезапно явившееся, сейчас пройдёт, и я опять опустею. Надо действовать. Солнце давно съело во мне все внутренние перегородки и не насытилось. Меня затошнило. Меня и раньше часто тошнило. Я приподнялся и сел на скамейке. Попробовал засмеяться.
Он посмотрел на меня.
- Чему вы смеётесь?
- Надо идти на шоссе. Обязательно. Здесь замёлзнем.
- Разве вы можете идти? - пробормотал он.
- Сейчас. Обязательно. - Я спустил ноги и медленно встал, не отпуская рукой скамейки. На левую ногу нельзя было наступить. Я ступил и удержался. Голова болела так сильно, что я почти ничего не видел от боли.
Ело, всё изгрызло и не насытилось. А было что-нибудь, кроме перегородок? Если было, то теперь, значит, слилось в неразличимую массу, жидкую, пожалуй… Дальше ест. Поэтому мне нельзя здесь оставаться, а то опять станет плохо.
Несколько шагов я сделал в сторону лесенки, ведущей с платформы к путям. Надо было вернуться на ту сторону, и дальше - вбок, в снежную глушь.
- Ну? - сказал я. - Ты идешь или нет?
То он стоял столбом, как бы окаменев, а тут всполохнулся, подскочил ко мне.
- Куда вы? Да вы что! Нельзя! - хотел ухватить меня, но не посмел. - Что мне - бороться с вами?
- Надо идти, быстлей, - повторил я. - Хватит уже здесь быть.
- Да как же… Лёша-то ушёл искать…
- Он никого не найдёт. Он после нас догонит.
Я пошёл ещё по ступенькам. Снова потерял сознание, но снова очнулся. Я знал, что он молится про себя, и спешил отойти подальше. Ладно, что он меня тащил. Впереди совсем было темно. Ветер дул здесь, как и на платформе. Мне показалось, что мы вышли на Боровское шоссе очень быстро, но, наверное, мы ползли часа два, и я позабыл, в какой стороне должна быть Нара. (Потому что мы дважды переходили пути - из-за этого я сбился: я не был уверен, что дважды. И ещё я не знал, на какой обочине сижу: там же, откуда мы приползли, или на противоположной.) Я боялся, что здесь потеряю сознание, и он отвезёт меня к отцу Георгию, как они собирались. Но если мы так быстро дошли, может быть, это не то шоссе? Оно было совершенно тёмное и пустынное, ветер гнал через него волны снега. Я сидел в снегу, неудобно привалясь к столбу какого-то знака.
- Ну, вышли, - сказал я. - Иди тепель поищи Лёшу.
Я думал схитрить, но он не поверил мне и никуда не пошёл. Только ходил недалеко вдоль дороги и назад.
- Я ведь знаю, что тебя делжит в силе, - сказал я. - Думаешь: мне станет худо и я начну исповедоваться. Это одно тебя и воодушевляет, а то б ты уже сключился, точно?
Он остановился возле меня в испуге:
- Что вы выдумываете? Зачем?
- Затем, что видишь, как неожиданно холошо получилось. У тебя не могло быть длугого шанса: ведь ты не священник. Как бы ты спас мою душу?
Он молчал, и я не видел его - от боли, от темноты и от ветра. Меня очень интересовало, что это за знак на столбе, возле которого я сидел боком: я думал, этот знак мне что-нибудь подскажет. Но мне совсем не хотелось его просить посмотреть. Надо было самому как-то взглянуть, чтобы он не заметил.
- Вон идёт Лёша.
На другой стороне вдоль забора двигалось что-то тёмное, различить было нельзя. Он тоже заметил и крикнул громко: "Лёша!" Тёмное пятно не отозвалось, а медленно передвигалось в летящем снегу - или стояло - не понять было… Потом исчезло: на дороге показались фары, и всё по сторонам заглохло в темноте.
Он выскочил на середину, размахивая руками. Машина остановилась перед ним. Послышалась неразборчивая буркотня, потом шофёр вылез.
- Помоги подвезти… Его ударило поездом. Помоги!
- Как это "поездом"?.. Вы откуда??
- Со станции пришли. Помоги!
Подошли ко мне. Шофёр осторожно наклонился, вглядываясь с недоверием и страхом:
- Пацан, что ли?
- Нет, я взлослый. Это у меня такой лост, видишь? Почти каллик… А ты в Налу едешь?
- Куда? Я в Солнцево еду.
- В Солнцево? Вези! Я там лаботал. Очень давно. НПО "Взлёт" знаешь?
- Ну. Длинный такой, серый забор?
- Селый многоугольный забол. А за ним аэлодлом и всякие там секлетные дела…
Стали меня поднимать.
- Ну вы даёте, - бормотал шофёр, - а мне после с милицией мотаться… В скорую надо…
- Не бойся, я не умлу. Здесь близко.
Затащили на заднее сиденье и захлопнули дверь. - "Осторожней, кровью не заляпайте". -
Поехали. Меня сразу стало мутить, пустота внутри поплыла, и боль ещё раздулась, а уж я думал, что больше некуда. Он сидел рядом.
- Слушай, - сказал я. - Если я опять потеляю сознание… Я скажу адлес моего длуга… Женя зовут. Там, в Солнцеве. Мы вместе лаботали. А потом очень долго не виделись… Я пелед ним виноват: он в палтию вступил, стал меня стесняться. Я и сам плохо о нём думал: плезлительно, - когда ещё сам был голдый… А чего плезилать? У всякого свой путь, точно?.. Ведь он пелешёл на плеподавательскую лаботу, а там это обязательное условие… А плеподаватель он - навелняка лучший, чем многие длугие… Видишь: это очень кстати получилось, что к нему… А адлес -…сейчас… ты запомни…
Я зажмурился и ещё напрягся, как мог, посреди боли… И не вспомнил. Всё съело.