Когда, наконец, собрались идти дальше, легче молотобойцу не стало. Пересыпкин в сердцах закинул в снег каравай, повинный в его позоре, огорчённый натянул на плечи мокрую фуфайку. И каждый его поступок вызывал новый поток насмешек, очередной взрыв хохота. В глубине души Трофиму и самому было весело, и он вволю бы посмеялся, случись подобный казус с другим. А теперь он шёл тихо и скромно, будто не о нём теперь зубоскалили механизаторы, и первым заметил то, что ещё никто не видел - когда прошли берегом Ситника, вдали мелькнули огоньки Петровки. Правда, что он не очень складный, что у него очень длинное и плотное тело, голова вот тоже как будто великовата, да и в поступках он не ловок - эвон как смеются-закатываются. Пусть он не освоил трактор и работает молотобойцем. Зато по рабочей сноровке у наковальни ли, у горна - сразу увидишь, чего стоит Трофим Пересыпкин. Пусть на нём обгорелая фуфайка, заношенная и прожженная шапка и стоптаны валенки, зато голова его ясна, и мысли радостные, а руки, если и дрожат немного, то это от нетерпеливого предвкушения работы. Конечно, нелепо получилось с этим караваем, будь он неладен. Но вон уже околица - уйдут мужики в МТС, он свернёт в свою кузню - и всё забудется, как вчерашний сон. Вглядываясь в темнеющие крыши села, Трофим пытался угадать, под какой из них его кузня.
Как только войдёшь в Петровку со стороны Каштака, тут сейчас же откроется широкая улица, в конце которой высокая старая церковь, а направо от неё - колхозная кузница. Трофим был ещё пацанёнком, когда с отцом впервые побывал здесь. Казалось, ничего не изменилось с той поры. На верхних полках, до которых не каждый и дотянется, лежали замысловатые изделия и гордость старика Анцупова - ну, просто игрушки для детворы или диковинки для какой выставки. Пониже располагались подковы, занозы для осей тележных, болты и прочие необходимые в коллективном хозяйстве мелочи. Две нижние полки были заняты чем угодно. И всегда выходило так, что на них находились необходимые заготовки для срочных кузнечных поделок. Так случилось и сегодня. Пока Трофим раздувал горном печь, Яков Степанович Анцупов отложил в сторону инструмент и, выбрав что-то подходящее из кучи лома с нижней полки, вертел заготовку перед глазами. И по мере того, как из старой гнутой скобы вырисовывался образ замысловатого воротного затвора, лицо старика светлело.
Было лишь раннее утро, приближался восход солнца, а работа по всей деревне уже кипела. Звонко дробили морозный воздух тракторные пускачи в МТС. По улице проехал грузовик, оставив дымный след.
Печь в кузне загудела, ярко перемигивались и потрескивали угли. Пора начинать работу.
- Пора, - громко сказал Яков Степанович. - Нам тоже надо постучать молотками, а то начальство скажет, спят, мол, кузнецы.
И с этими словами он бросил в огонь заготовку. Но Пересыпкин забеспокоился:
- А я и не раздул, как следует. Припоздал, Яков Степанович, прости.
Трофим был послушным учеником у кузнеца, сильным, работящим малым и добродушным, и Яков Степанович мог не приходить на работу так рано. Но чтобы молотобоец не чувствовал себя униженным пренебрежением начальства, старик всегда начинал работу вместе с ним, с удовольствием грея спину у жаркого огня.
- Не ворчи, старость накличешь. А то завтра на погост снесут, - ворчал кузнец, пряча улыбку за вислыми усами.
Он поднял необходимый инструмент на приступок. Как только скоба на углях из яркого оранжевого цвета перекрасилась в багряный, Анцупов подхватил её щипцами и аккуратно положил на наковальню. Повертел её с боку на бок прежде, чем взял в руки молоток. Теперь он осторожными ударами распрямил её. Старик был худ и бледен, но глаза горели живым блеском, тая в себе признаки большой физической и душевной силы.
- Эй, Трофимчик, - ласково сказал он. - Ну-тко, бери свой струмент, поработай немного плечами. Не горюй, что тяжка наша доля. Просто надо привыкнуть. А так, работа не хуже другой, уж поверь мне. А мне забота - научит тебя кое-чему, пока ещё бока от полатей отрывать могу. Будем лошадей ковать, бороны править… Я на такие штуки мастер. Не зря ж…
Однако, Яков Степанович, не успел договорить. Когда он указал молотком место удара, Трофим ахнул кувалдой со всего плеча, и от скобы брызнули искры, сверкнув колючими огоньками. В ту же минуту кузнец повернул заготовку, и на неё опять вслед за молотком обрушилась кувалда. Искры сыпали и освещали землю под наковальней.
- Ах, какой я глупый старик. Ну, чего я испугался и даже подумал, что перевелись в нашем краю кузнечные мастера. А всё-таки ты молодец, Трофим, - вон какой сильный, просто двужильный. Но этого мало. И надо тебе учиться на кузнеца, как следует.
С этими словами Анцупов подхватил щипцами почерневшую заготовку, подошёл к горну, поворошил угли.
- Ну-ка, подручный, подналяг на меха. Отдохни-ка от своей кувалды.
Пересыпкин с перепачканным сажей, но важным лицом, взялся за меха, не проронив ни слова.
- И чего бы мне не покурить? - сказал дед Анцупов и сел на скамеечку. Бережно и заботливо скрутил козью ножку, сунул её в потемневший латунный мундштук, зачерпнул совком уголёк, прикурил, щурясь, и пустил под нос облако дыма.
- Только незачем мне оставаться тут, у самого горнила, - сказал он и перетащил скамеечку поближе к двери, где парком обозначился сквозняк.
Он докурил свою самокрутку, но не спешил приступить к работе, прислушиваясь к ломотным болям в старческих суставах. Тут Пересыпкин проявил расторопность - перенёс щипцами раскалённую заготовку на наковальню и подхватил в руку кузнечный молот. Скоба под его ударами зашипела, заискрилась. Удары становились всё громче и чаще, но дело, казалось, не двигалось. Яков Степаныч с усмешкой глянул на подручного и подхватил оставленную им кувалду. Звон над кузней поднялся ладный, переливчатый. Бим-бим, бум-бум - звонко и радостно отзывалась на удары наковальня. Кузнецы подустали, лица их залоснились от пота, но тут и скоба поблекла, требуя нового нагрева. Старик Анцупов перевёл дух и громко крикнул надломленным голосом:
- Трофим, эй, послушай, она же не куётся. Бросай её в огонь, торопыга. Уморил меня совсем.
И вновь послышались глубокие вздохи мехов и завывание горна. Но угли уже не давали достаточно жару, и Пересыпкин захлопотал у печи.
Маруся Суровцева, пользовавшаяся в Петровке известностью, как единственный почтальон, жила на крайней от озера улице, в маленьком домике, который достался ей в наследство от отца и матери. Трофиму Пересыпкину доводилась племянницей и частенько забегала в кузню попроведать его, передать привет тётке, гостинцы бабушке.
Ждать её с нетерпением Трофиму был самый резон. Маруся по служебной надобности бывала в райцентре и привозила оттуда хлеб казённой выпечки. Среди сельчан он славился своим неповторимым вкусом. Обожала его Трофимова тёща - Марусина бабушка. Встречала его с работы всегда одним и тем же вопросом:
- Маруська-то была?
Племянница пришла в обеденный перерыв. Вместе с Яковом Степановичем, развернувшем на коленях свёрток с закуской, она настойчиво, ради всех святых, уговаривала молотобойца отобедать у неё. Маруся грозилась сбегать домой и принести чугунок картошек.
- Вам обоим что-то блазнится сегодня, - говорил Пересыпкин, взвешивая на руках принесённые племянницей "городские" буханки. - Что я с голоду помираю, или денег у меня нет в столовой пообедать? Из-за чего вы так убиваетесь? Я и этот хлебушек не трону - тёще отнесу, ребятишек побалую. Или думаете, что с пустым брюхом я и не работник? Но кабы знали вы, что со мною сегодня приключилось, так и сами бы про жратву забыли.
Трофим рассказал про обстоятельства, при которых лишился обеда. Потом Маруся принесла ему варёной картошки, а старик Анцупов поделился своим обедом и заставил Пересыпкина его принять и съесть.
Отдохнув и перекурив, кузнецы закончили затвор и продолжали греть и гнуть металл для других заказов.
В конце дня зашёл Вовна, просил-умолял Трофима уступить одну из двух "казённых" буханок хлеба. Не добившись, тайком сунул в Марусин мешок ещё и два тяжеленных кирпича, и Пересыпкин нёс их на горбу все шесть километров до Каштака, предвкушая радость и благодарность домочадцев. А когда со словами: "Принимай, тёщенька, подарок" - бросил мешок на лавку и сломал её, почувствовал, что день закончился. И хотя также неудачно, как и начался, но не бесполезно проведённый, а заполненный нужной и любимой работой.
После семейного ужина он уснул, и опять ему снились тоскующая корова Зорька, заброшенное хозяйство, и искры, искры, искры без конца, и перезвон кузнечных молотов. А из далёкого далёка уж таращилась на уютную избёнку Трофима Великая война.
Экипаж
- Командир, вода поступает, - голос Сычёва был хриплым и дрожал.
- Не промокнешь! - рявкнул Рыков. Он тоже, только казался твёрдым - в душе паниковал.
Не надо бы так с экипажем, подумал Егор, в одной банке законсервированы.
- Сожгут, как пить дать сожгут самураи, - вслух подумал Сычёв.
Лейтенант промолчал. Агапов влез с советом.
- Петька прав - на броню надо бы, командир.
- Сиди, смотри вперёд.
- Дак ни чё уже не видно.
- Тогда слушай.
Агапов стянул с головы шлем.
Подступающая ночь полнилась звуками боя - взрывы, очереди.
Чёрт с ним, подумал Егор, может, пронесёт. Может, не до нас будет самураям - не все же танки увязли. Да и не одна их бригада в атаке - сомнут узкоглазых.
Уселся поудобнее. Неприязненно подумал о лейтенанте - перед самым штурмом припёрся, времени не осталось познакомиться. Что за человек - может трус, может герой? Сунешься в люк, а он шмальнёт в спину, скажет - дезертир. Вполне может - вон как нервничает. А на броню бы надо выбраться - всё надёжнее. Подкрадутся самураи, подожгут, и - прощай, мама дорогая!
- Сидим, глухие и слепые…. - ворчал Сычёв.
Действительно, в тридцатьчетвёрках, пришедших с запада, рации есть и ещё один член экипажа - стрелок-радист. Шмалит себе из пулемёта да тараторит:
- База, база, я одуванчик….
- Может, за подмогой слетать? - предложил Сычёв.
- Заткнись, - посоветовал Рыков.
Не верит, снова подумал Агапов. Где его так пуганули? Вроде молодой. Танк, конечно, знает, и стрелять умеет, а вот воевать не умеет. Нервный он для войны, шибко нервный.
- Давно с училища, командир?
- Тише! Всем трёп прекратить - слушать.
Поспать что ли, подумал Егор. Самое время: заснул, проснулся - в раю. А может, в аду. Мысли потекли неспешные, дремотные, будто старческие.
Восемь лет назад призвали его в армию и увезли на самый Дальний Восток. На берегу Ханки - озеро такое - в посёлке Камень Рыболов квартировала дивизия. То, что будет танкистом, механиком-водителем, Агапов знал давно. Ещё в Троицке на курсах механизаторов обращался к курсантам один преподаватель не иначе, как:
- … ну, что, товарищи танкисты, перейдём к матчасти….
Хорошо служил. На виду был у начальства. Война с финнами грянула, Егор рапорт на стол - хочу, мол, так-их-растак, белофиннов образумить. Не пустили. Фашисты нагрянули. Дивизия тогда зашевелилась. К отправке на фронт готовилась. Два полка из трёх уехали. В аккурат под Москву поспели - задали немчуре перцу. Писали товарищи с запада - видели в смотровые щели, как фрицы драпают, ничего в них особенного нет, бить можно. Погибло, правда, не мало бывших друзей - на то и война. Тогда Егор ещё один рапорт - хочу на фронт.
- Ты куда собрался? - командир швырнул со стола листок. - Кто людей кормить будет?
Голодно жили: пайки урезали - всё на фронт, всё для победы. Пожалел тогда Егор, что лучшим стрелком дивизии числился. В сердцах пообещал изюбря добыть. Взял карабин и ушёл в тайгу. День бродил, не напал на след. Ночь настигла, ему стыдно возвращаться с пустыми руками. Разгрёб снег, полночи костёр палил. Потом уголья раскидал, лап еловых нарубил и уснул на них. Тут его рысь выследила. Почему сонного не пригрызла - судьба. Её судьба. Могла ещё прыгнуть на встающего. Но прыгнула именно в тот момент, когда карабин на плечо вскинул. На штык и напоролась. Упали вместе в снег, с тою лишь разницей - Егор напуганный, а зверь уже подыхающий. Так и доставил трофей в часть - волоком на еловой лапе. Съели вместо изюбря - голодно ж было.
Сычёв ворочается, места себе не находит. Его положение в танке самое незавидное: нижний люк в грязи затоплен, в случае чего, рискует не выбраться.
- Слышь, Агапыч, открой люк - духота.
- А гранату в него не хошь? - прошипел лейтенант.
- Гранату не хочу, - согласился Сычёв.
Письма слали друзья с фронтов, из госпиталей. Косила война бойцов ротами, полками, дивизиями…. калечила. Стыдно Егору слоняться по части при двух руках, при двух ногах, здоровому, сильному. Ребята в палатках ёжатся, вода в бачке ледком покрывается - рано в лагеря-то выгнали. А он пробежится по-над берегом и - бултых! - в Ханку, фырчит, плескается - чисто морж.
Немец летом на юге попёр. Дивизию вновь перетряхивали. Что могли, отправляли на запад. Агапову опять не повезло. Сначала на стрельбах: сунулся из люка, дурья башка, и шлем зачем-то стянул - соседний танк "бух" из башенного - порвало ушную перепонку. Вечные шумы остались правому уху. Только вышел из госпиталя - руку сломал. На турнике "солнышко" крутил на зависть всей дивизии. Попробовал исполнить нечто подобное на брусьях и…. полетел вниз головой. Голова цела осталась - руку сломал. Снова госпиталь. Голове досталась чуть позже на предупредительно-ремонтных работах. Люк башенный не законтрили, и рухнул он на сунувшегося Егора. Если не шлем, пробил бы начисто череп. Сотрясение, однако, получил и месяц госпиталей.
- Агапыч, - подал голос Сычёв.
- Ну.
- Ты же коммунист?
- Ну.
- Ну-ну. Просись в разведку - тебе-то обязаны поверить.
- Нельзя механику-водителю танк покидать.
- Ну, тогда заводи, поехали….
- Заткнись, - приказал Рыков.
- Заткнись-заткнись, - ворчал заряжающий. - В гробу намолчусь. Если будет что хоронить.
В партию вступил с тою же надеждой - попасть на фронт. Снова написал рапорт.
- Сиди не рыпайся, - был ответ. - Без тебя знают: где кому Родине служить.
Ещё раз написал, когда весточка пришла - Фёдор погиб. Тут он даже по столу стучал - хочу, мол, за брата отомстить. А когда разгневанный штабист рявкнул: "Пошёл вон!", Егор взметнул над головой его табурет.
- Ах, туды-твою-растуды, крыса штабная!
И убил бы, не подоспей часовой у палатки.
За такой проступок очень даже мог Егор Кузьмич попасть в ту самую штрафную часть, где Фёдор сгинул. Но комдив заступился: "Не всё в порядке у парня с головой - контуженый". Вместо штрафбата или "губы" ему звание повысили - старшим сержантом стал Егор Агапов. Зачитав приказ, командир пожал руку и сказал:
- Доля наша такая - молодёжь учить. Ну, так учи.
Из дома писали. Чаще всех Матрёна. А потом, как отрезало - когда похоронку о Фёдоре получили. Подспудно Егор понимал сноху - ненавидит она Родину, сгубившую её ненаглядного - ту самую Родину, которую он так рвался защищать. Понимал и не обижался. Мать писала: нелюдимой стала Матрёна и всё плачет. Прежде ждала, крепилась - теперь не ждёт.
Пробовал Леночке писать, но племяшка не ответила. Теперь сколько ж ей? Восемь да…. Девушка уж, невеста. Красавица - есть в кого.
Сестра Нюрка ни одного письма не прислала за все годы службы. Алексей писал, редко, но обстоятельно. Призвали его в июле сорок первого. Геройски воюет. Четырежды в госпиталях валялся: на теле живого места нет от шрамов, на гимнастёрке - от наград. Многих мужиков на фронт забрали. Почитай всю родню. И Илью, и Егора Шамина. Ванька Штольц отбоярился - контуженный. Андрияшка, поганец, в заградотряде служит. Не он ли Фёдора, того….
- Эх, Лука ты наш Лука. Слышь, Агапыч, мог бы и написать земляк-то наш - чай, руки-то целы.
- Да, конечно, - согласился Егор. - Это его не красит. Домой приеду - отметелю по пьянке. Иль прощу на радостях. Слышь, Петруха, на дембель поедем, обязательно к нам заедем - тебе по дороге. Сам ему всё выскажешь.
- Девки-то у вас ничё?
- Девки у нас красивые. Племяшка подрастает - писанка. Останешься - сам сватом пойду.
- Слышь, командир, у тебя невеста есть? - спросил Сычёв лейтенанта. - Расскажи, чего букой сидишь.
- Ефрейтор, соблюдай субординацию, - отрезал Рыков.
- Ну-ну….
Без Егора Агапова накостыляли Гитлеру. Берлин чадил развалинами, пора было браться за самураев. С запада шли боевые части. Их, учебную расформировали. Из целой дивизии набрался один только батальон, зато ударный.
В экипаж подобрались земляки.
Лука Лукьянов, младший лейтенант, появился после офицерских курсов - всю войну просидел дома по брони, заведуя тракторной бригадой в Петровской МТС. Егор рад был несказанно земляку. Да ещё, как выяснилось, своему командиру.
Заряжающим поставили Сычёва.
- Потомственный шахтёр Пётр Никадимыч Сычёв, - представился ефрейтор. - Из-под Курска.
- Смотри-ка, земляк! - обрадовался Лука.
- Откуда будете, товарищ младший лейтенант?
- Петровские мы с Егором.
- А район какой?
- Увельский.
- Не припомню.
- Чудак человек - так область-то Челябинская.
- Тогда какие же мы земляки?
- Переселенцы мы курские. "Куряками" так и кличут.
- А мы-то "куряне".
- Ну, какая разница: одних соловьёв предки наши слушали.
Вот такой экипаж - три танкиста, три весёлых друга. Они были молоды и рвались в бой. Никто из них не был на западном фронте, они спешили нахватать свою долю наград в скоротечной японской кампании. И вот какая досада - не в бою, на марше вышел из строя двигатель родной тридцатьчетвёрки. Они остались, бригада ушла вперёд. Ночью вдалеке где-то грохотало - наши брали Мудадзян. А они работали при свете фонаря, рискуя посадить аккумуляторы. Пришло утро.
Перед очередной попыткой завести двигатель Егор вылез на броню, сунул в рот мазутными пальцами папироску, закурил. Вид у него был неважный.
- Бедолага, - посочувствовал Пётр Сычёв. - Угрёбся? Глаза б мои на это чрево не смотрели.
Он кивнул на открытый моторный отсек.
- Невесёлая работа ещё не повод для вечной скорби, - белозубо улыбнулся Лукьянов. - И вообще, это дело вкуса, сказала кошка, когда её спросили: зачем она облизывает свои лапы.
Егор промолчал, только рукой махнул, что означало: у меня, мол, дел по горло, и мне не до кадрилей.
Всю ночь дождь тужился, но так и не собрался с силами. К рассвету погода улучшилась. Небо немного прояснилось, по нему побежали порванные на серые клочки облака, и в положенное время в просвете между ними показалось солнце. Если добавить, что двигатель, наконец, завёлся, то можно сказать, что настроение у экипажа разом поднялось.