* * *
Ягода вызвал Запорожца и, глядя на него с обычной своей ухмылочкой, - так Ягода смотрел только на "своих" (у него было всего две маски: железной озабоченности - для Сталина и членов Политбюро и этой ласковой под квадратными усами, одобряющей и снисходящей - для "своих"), - сказал:
- Есть мнение… - он посмотрел на потолок, на красивую лепнину, как бы показывая взглядом, откуда это "мнение", - направить тебя в Ленинград. Для наведения там порядка… Хозяин недоволен. Ленинград стал рассадником оппозиции, там много сторонников Зиновьева и Троцкого… - Ягода двусмысленно помолчал, но теперь уже не рассматривал потолок, а глядел прямо на Запорожца, на его петлицы с синими ромбами и словно уже мысленно добавлял к двум имеющимся по третьему… - Хозяин недоволен, - повторил он, - и это может стоить головы и тебе, и мне… А я еще хочу подышать воздухом в Серебряном бору и на Озерках. Хочу рыбку половить, рейтузы с баб поснимать. А ты этого не хочешь ли?
Ягода был лютым бабником и на этой основе находил в Запорожце самого ярого последователя. Оба собирали порнографию, привозили из Германии фильмы, устраивали на дачах совместные просмотры. Вот и сейчас, подойдя к столу, Ягода, ухмыляясь, достал толстую пачку фотографий и подал Запорожцу:
- А? Какие есть! А? - Продолжал уже без улыбки: - Так вот… Этот Киров зажал там и нашего Медведя, как сопляка. Медведь, конечно, между нами, порядочное фуфло и пьянь. Дело ему поручить нельзя. В бабах запутался, всех секретарш перееб, в загуле постоянно, однако… это, может, и к лучшему. Спихнем в случае на него… В общем., надо сделать так, чтобы он тебе не мешал… А директиву эту о твоем назначении я у Хозяина получу… Киров уже всем намозолил глаза, а Хозяин хочет его отозвать сюда., сделать вторым! Понял, чем это пахнет? Может поставить Кирова прямо над нами, а ЦЕНТР, - тут Ягода невольно понизил голос, - центр считает это недопустимым. Ты сам знаешь, что такое Киров… Он никому ничего не прощает, им и Хозяин не всегда может управлять..
Ягода замолчал и стал рассматривать свои ухоженные руки с розовыми ногтями. За руками и вообще за собой Ягода следил всегда, форма на нем была с иголочки, в шевровые начищенные сапоги можно глядеться, усики подстрижены, нафабрены, ордена солидно посвечивают на коверкотовой гимнастерке.
Хитрый рыжеватый Запорожец вкрадчиво спросил:
- Если я правильно понял, этому человеку не стоит покидать Пальмиру?
Ягода не ответил и как бы мечтательно посмотрел в окно, полузадернутое кремовыми сборчатыми гардинами.
- Но… Медведь может не подчиниться… Я с ним в одном звании..
- Как он может не подчиниться приказу товарища Сталина?! А ты… получишь., новое звание., если все будет в порядке..
- Но… Киров..
- Вот именно… Киров НЕ ДОЛЖЕН НАМ мешать. Подбери людей. Их потом можно… - Ягода сделал вполне понятный жест ладонью. - Не мне тебя учить… Помни: времени у тебя мало. И - вот еще, там, в Питере, есть один такой шизик. - Ягода написал на бумажке фамилию, дал прочитать Запорожцу и тут же, положив бумажку в мраморную пепельницу, поджег. - Можно и с ним поработать. В общем, я надеюсь, что Киров не захочет ехать в Москву.
Запорожец пожал протянутую ему мягкую руку.
Человек этот очень много знал и умел. Знал, что в случае прихода Ягоды к власти ему, Запорожцу, будет обеспечен этот роскошный кабинет с кремовыми шторами, камином и портретом Дзержинского над широким кожаным креслом. Знал и то, что у Ягоды есть на случай и полный компромат на него: Запорожец ведь где только не был и даже у Махно успел послужить…
* * *
Леонид Васильевич Николаев никогда и не скрывал, что родился для великой цели. Возможно, так и появляются все эти Равальяки, Каракозовы, Халтурины, бомбисты и бомбистки, люди, подобные кометному ряду в системе сложных и до сих пор неясных вселенских сил. И, подобно кометам, большим и малым, несущим финальный шлейф странной памяти, они вторгаются в размеренную жизнь наперерез, являясь из глубины пространства, из ниоткуда, и пропадая в никуда, чтобы опять, столетия спустя, появиться на непредсказуемой орбите, в ином облике, в иное время, снова улетать прочь или столкнуться с размеренной жизнью и, нанеся дикий урон, кануть, оставив эхо потухшего взрыва и долгое содрогание, меняя зачастую эту жизнь Апокалипсисом стихийного бедствия. Нет сомнения, эти кометы вызывали библейские и добиблейские потопы, мировые оледенения и повальную гибель живых существ, и они же были вестниками и причинами людских революций. Нет сомнения.
И у людей, рожденных под кометным знаком, та же злая, несущая гибель энергия. Она ведет их с пеленок, когда в садистской сладости свершаемого зла, дурной и своенравной дикости они находят житейскую цель и даже самоопределение.
Да, таким был, рос, двигался к своей еще неясно осознаваемой цели Леонид Николаев, рожденный в Питере в 1904 году и прошедший весь обычный путь мальчика-садиста и человека с чудовищным самомнением. Такие обычно и бывают больными, и он был болен рахитом, эпилепсией, шизофренией, до одиннадцати лет едва передвигался. Все признаки вырождения были налицо: длинные свисающие руки, короткие ноги, звероподобная клюющая походка и большая, по сравнению с туловищем, голова маньяка, с загнутым кончиком нос, упрятанные под избровья глаза. Эти глаза, останавливающиеся на людях с диким, не взять в толк, любопытством, особенно выдавали существо жестокое и самовольное. Особенно странно и страшно он смеялся, не смеялся - хохотал, закидывая голову, обнажая крепкие обезьяньи клычки. Он был освобожден от военной службы, но в комсомол вступил, едва кончил шесть классов. И в партию - двадцатилетним. Наглый, какой-то самоуверенно пошлый, неустойчивый и крикливый, привыкший вечно быть с кем-то на ножах, он никогда не выполнял данного слова, был мелочен, нередко даже скареден, хотя, появись деньги, любил и форснуть, помахать красной бумажкой: угощаю! Но все эти "угощения" выходили боком для соблазнившихся, ибо тут же он пытался от угощаемых что-то получить. Люди отступались от него.
Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда "уком"), потом опять вдруг слесарем на заводе "Красный арсенал", на заводах "Красная звезда" и "Имени
Карла Маркса". Явно набирал "пролетарскую" биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была - "губком"! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода - сотрудником в инспекции цен, потом - снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее - инструктор историко-партийной комиссии.
Но в апреле тридцать четвертого за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге - в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого "потомственный пролетарий", не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.
Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором, завотделом кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы, как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.
Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть "дело", что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам, в свою очередь, клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.
Как всякий "великий" маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал "рассказы", горестные и давящие слезу. Вот и названия; "Последнее прости", "Политическое завещание", "Дорогой жене и братьям по классу". Он же - "пролетарий"! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. "Во имя исторической справедливости". Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением - войти в историю.
Еще давно, во время после революции, Николаев купил револьвер системы "наган" (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный - членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но наган, как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению… Наган добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. "В крайнем случае, застрелюсь", "с наганом я всесилен" - так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же, как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконт-роль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не всели вы одинаковы: "Кончаются деньги, кончается и "любовь"!).
Николаев же любил Мильду захватнической, истерической любовью собственника и обладателя - так любят все люди свихнутого толка, воображая, что жена (или муж) - полная, безраздельная их собственность. "Кончаются деньги - кончается любовь", а он уже полгода был без зарплаты. Он не хотел идти "вкалывать", да и не мог, анемичный и почти нетрудоспособный. Жил без денег. Этих "денег"! По ленинградским проспектам он бродил, как нищий изгнанник, что-то бормоча, злобно оглядываясь, подобно волку, "большевик" - с такой записью в учетной карточке, с которой уже, как с отметкой о судимости, не поднимешься высоко.
Так он вступил на свой кометный путь, повторяя едва ли не каждое осеннее утро маршрут своего главного врага. НЕНАВИСТНОГО ВРАГА. Преуспевающего ВРАГА, поднявшегося уже к самым вершинам власти, ставшего уже вторым, а может быть, и почти первым в глазах петербуржцев, питерских… Этот самодовольный, уверенный в себе, как скала, большевик, рябой, властный, во всем подражавший Сталину: шинель, фуражка, "простота". Но, в отличие от вождя, он порой демонстративно отказывался от охраны, ходил по Ленинграду и на работу пешком, ездил в трамваях, запросто вдруг появлялся на заводах и верфях, в воинских частях, жал руки подходившим, выступал по радио и на митингах - свой, простой, похожий, НАШ, чуть ли не родной для многих.
И однажды Николаев чуть было не ущучил Кирова. Дело было поздним октябрьским вечером, Киров входил в подъезд своего дома на улице Красных Зорь, и Николаев уже потянул револьвер, но в ту же секунду из подъезда вышли двое встречавших Кирова (его охраняли пятнадцать человек), а приотставшие охранники бегом настигли и окружили Николаева. Его обыскали, но, обнаружив зарегистрированный револьвер и партбилет, отпустили, ибо Николаев отговорился: ходил-де встречать жену.
* * *
И все-таки почти сразу после приезда Запорожца в Ленинград бдительная охрана еще раз задерживала Николаева - 15 октября неподалеку от входа в Смольный. На этот раз открутиться не удалось, и охрана доставила задержанного на Литейный в управление ЛенГПУ. Там на допросах его продержали три дня, а на четвертый вызвали к Запорожцу, который с интересом воззрился на большеголового одержимого, с бегающими глазами и крючковатым носом. Запорожец смотрел на него с мрачной ухмылкой. Да. Это была "вечерняя жертва", но жертва во многих случаях самая подходящая. Уничтожить ненавистного Кирова, выполнить директиву Ягоды представлялось с помощью этого одержимого самым правильным ходом. Николаев сам шел в руки. В ответ на предъявленные улики он заявил, что действительно готовился убить Кирова, потому что Киров его обездолил, пригрозил арестовать, живет с его женой Мильдой. Заставил ее жить с ним. "Заставил!" - прикар-тавливая, бормотал Николаев.
- Ну что ж… - с подобием улыбки проговорил Запорожец. - По крайней мере, нам не придется применять к вам то, что мы имеем для террористов и для тех, кто отрицает свою вину. Выход у вас - один. Вы должны отомстить Кирову… за свою жену и свою поруганную честь. Мы же… Постараемся… Чтобы вас… Не трогали. Сейчас вас отпустят. Дадут денег… Мы понимаем ваше трудное положение… Понимаем. Мы не звери. Мы даже частично вам поможем. Так нужно партии. Оружие вам вернут - оно вполне надежное, но применять его нужно в закрытом помещении. И с близкого расстояния. А на улице вас может растоптать толпа. Скрыться же вам все равно не удастся. Лучше всего это прямо в Смольном… Я вижу вопрос? Да… Охрана Вам, - здесь Запорожец впервые назвал Николаева с заглавной буквы, - охрана Вам не помешает. Не помешает. А если вы будете задержаны ПОСЛЕ ТОГО… Мы гарантируем Вам жизнь и минимальный срок. Два-три года… В хороших условиях… В хороших условиях, - Запорожец внутренне усмехнулся: сколько раз ему и другим чекистам, следователям приходилось давать в интересах дела такие ни к чему не обязывающие заверения..
Николаев насупленно молчал.
- Ведь Вы согласны? Не так ли? - усмехнулся Запорожец. - У нас более чем достаточно оснований расстрелять Вас немедленно. Ну, как?
Будущий убийца кивнул.
- А теперь идите. Вы свободны… - Запорожец подписал пропуск, вызвал сопровождающего и приказал вывести Николаева из здания.
* * *
Личная разведка Сталина доложила: в Ленинграде неподалеку от Смольного задержан вторично человек на пути следования Кирова. Вождь посмотрел на Поскребышева с недоумением и устало заметил:
- Раз задержали… значит, Кырова охраняют хараще… Скоро он приедет сюда, и тогда тэбэ проблэм будэт болщэ… Кыров… это нэ Молотов… Кыров - это очэньсэрьезныйчэ-ловэк… И охранят его здэс нужьно будэт очэнь… Ходыт бэз охраны. Вот ведь какой… Идытэ..
И Поскребышев знал, что в Ленинград на гастроли поехала любовница самого вождя - она же одна из вернейших осведомителей сталинской разведки. В ее постели побывали и Ягода, и Тухачевский, и Зиновьев, и даже как будто сам Киров, когда актриса жила в Ленинграде и пела на вторых ролях в театре.
* * *
Тридцатые годы - время предпоследнего всплеска моды на любовниц-актрис, идущей еще от египетских, индийских танцовщиц. Не миновали этой моды и Сталин, и все другие, меньшие "вожди", но Сталин, не доверявший никому, актрисам не доверял в особенности: все они были-состояли в ведомстве Ягоды, и с их помощью всесильный шеф ОГПУ - НКВД хотел иметь влияние на вождя, а при случае и устранить его. Но ни одна подсадная "курочка" не свила гнездо ни в кремлевских апартаментах Сталина, ни на его дачах, не задержалась в его объятиях: получив свою долю милостей в виде квартиры, мебелей, украшений, снятых в годы революции с чьей-нибудь благородной руки или шеи, - продажных актрисуль это не смущало, - танцовщицы и певички переходили в руки вождей поменьше и так далее, превращаясь в любовниц пожилых режиссеров, художников, писателей и превращаясь в конце концов в истасканных ужасных гетер, с вытаращенными блудливобесцветными глазами и прожированными, прокислыми лицами.
Сталин не доверял актрисам особенно, однако не брезговал подложить свою любовницу в чужую постель. Такая тактика приносила подчас неожиданные результаты, например, так он узнал про готовящийся переворот в Кремле! Опьяненные умелой любовницей, малые "вожди" пробалтывались на свою голову.
"Там, где не срабатывает мужчина, нужна просто красивая женщина", - учил Никколо Макиавелли.
И собственная разведка Сталина день и ночь слушала громадный дом на Набережной, переименованной в честь убогого последователя Горького, писателя Серафимовича, слушала и дом Горького, виллу бывшего толстосума с орхидеями на фризах и фронтонах, с оранжереей на крыше. Слушала все кварталы, где жила новая знать, - дома на Поварской и Воровского, квартиры на Тверской, а в Ленинграде слушала Смольный, кабинеты Кирова, второго секретаря Чудова, предисполкома Кадацкого и даже дом ЛенГПУ на Литейном. Каждый год Сталин лично утверждал схему на установку новых линий прослушивания и особо важных "точек". В Москву стекались все новинки этого дьявольского изобретения. Самые точные данные, сведения о врагах, нет, не "народа" - у народа не может быть врагов, кроме самих подлых властителей-идиотов, дураков и пьяниц, волею российской беспечной глупости оказавшихся у власти.