Сталин знал немецкий язык, учил его даже в ссылках, но знал не настолько, чтобы свободно объясняться, как Ленин, Крупская, Троцкий, Зиновьев, Бухарин; у тех язык был считай что родной с детства. Именно из-за Старика и его окружения Сталин продолжал тайно учить язык. Но катастрофически не хватало времени, работа съедала все, и он бросил планомерное овладение немецким так же, как занятия философией с этим путаником Стэном, оказавшимся еще и троцкистом… Хотя изучение "дейч" все-таки время от времени возобновлялось, и сейчас Сталин с удовлетворением отметил, что понимает многое, особенно переводчика, потому что фюрер говорил на баварском, точнее, австрийском диалекте, с которым Гитлер и сам старался справиться, занимался с логопедами - и опять как Сталин, который тоже пытался избавиться от своего "кавказского".
- Одын вопрос, - повторил он.
Гитлер изобразил озадаченное внимание - так играют дилетанты-интеллигенты в плохом театре собственных актерств. И вообще, в этом "фюрере", как заметил для себя Сталин, было многовато позерства. Скрыть "игру", хотя бы во что угодно: внимание, расположенность, любезность, участие, гнев, доброжелательность, убедительность - может только великий актер, актер от Бога и, как правило, не играющий в театрах, но играющий постоянно в жизни. Театры же, хочешь не хочешь, заставляют портиться и великого - он начинает актерствовать и, похоже, неизлечимо… Гитлер же был актером на публику, и публику невзыскательную. Сталин с удовольствием отметил это. Да… Во время этой почти неожиданной, краткой встречи оба жадно изучали друг друга, наслаждаясь находками и открытиями. И одновременно отвращаясь друг от друга. "Азиат… Хитрец… Мерзавец… Ничего арийского… Но сионистского если есть, то мало… Унтерменш… И как ему удалось влезть на пирамиду? Но жесток беспощадно.." Такие примерно выводы-обобщения делал Гитлер, вглядываясь в Сталина, и примерно так же смотрел на "вождя" немец-переводчик, чистенький, промытый, холодный, переводивший бесстрастно, как машина, и Сталин замечал для себя: немец переводит исключительно точно. Так знать язык мог лишь родившийся в России или Прибалтике.
- Итак… Вы, господын Гытлер… собыраэтэс… наказат Францию., и… Англыю… Но., почэму… так много войск ви дэржите в Полще, в Чэхословакыи… на граныцэ… с Югославыей… и., в Руминыи?
Сталин пошел в лобовую атаку.
Гитлер нахмурился. "Все знает этот азиат… Все… Ах, как работает у них разведка! Надо учиться, а Гиммлеру и Канарису сказать, что они - шляпы! Эта сволочь умеет гораздо лучше использовать свои сети… Надо быть хитрее… Еще хитрее…"
В открытую же он сказал:
- Герр Сталин, войска из Польши я не вывожу потому, что они тут в безопасности от возможных налетов англофранцузской авиации. Здесь они на отдыхе, так же, как и в Румынии. Я берегу каждого моего солдата. Но в скором времени вы сможете убедиться, что я оставлю в Польше самое малое количество войск, и позвольте мне, задам вам встречный вопрос..
- Пожалуйста… - любезно усмехнулся Сталин.
- У меня тоже есть сведения, что на Румынию вы нацелили колоссальную ударную группировку - ударную армию, по силам равную четырем немецким..
"Сволочь… - подумал Сталин… - Знает тоже.."
- Ми думалы… чьто Руминыя нэ сможет смирыться с потэрэй Бэссарабии и окажется в состоянии вооруженного конфликта с нами… И это простая мэра… Прэдосторожыюсги..
Два хитреца… Один другого коварнее, они думали, что насквозь видят друг друга. Но хитрость каждого была настолько прозрачной, что им не хотелось даже ее опровергать или как-то особо объяснять. К тому же объясненная хитрость уже не хитрость, потому что истинно великий обманщик редко пользуется объяснениями. Хитрость хранят в тайне.
Воцарилось, как писали в старину, некоторое неловкое молчание. Собеседники снова разглядывали друг друга с почти нескрываемым интересом. Немец-переводчик напоминал бесстрастный манекен. Он явно был из ведомства Гейдриха - Гиммлера и никак уж не из ведомства Риббентропа, и Сталину пришла совсем не глупая мысль, что этот немец может быть еще и охранником Гитлера, и даже убийцей. На всякий случай Сталин ощупал карман кителя, где лежал пистолет. А для Гитлера вождь благожелательнолучезарно улыбнулся и сказал:
- Хочу курыт… но нэ буду., знаю, чьто Вам это., нэпрыятно..
Ледяные глаза Гитлера чуточку оттеплели, и, снова приняв высокопарно-актерскую позу, он сказал:
- В знак моего самого высокого доверия к вам, герр Сталин, я могу сообщить вам сведения чрезвычайной важности. Весной, как только позволит обстановка и., погода, мы начнем немедленное наступление на Францию и разгромим ее в кратчайший срок! За Францией придет черед Англии, если она не подпишет с нами мирный договор. Это я торжественно обещаю вам, как своему другу, и тогда мир будет принадлежать НАМ!
- Об этом не знает никто, кроме нас и., той "швайн", о котором вы столь мудро заметили… Я хочу еще раз лично заверить вас в самых искренних чувствах моего народа и хотел бы получить заверения в том, что СССР также никогда не нападет на мою страну! Хватит вражды! Мы - две великие державы, и мы сможем диктовать миру свои условия. Ибо вместе мы непобедимы! - с пафосом закончил он.
Не в этих ли заверениях с глазу на глаз, хотя и с недоверием воспринятых сверхосторожным Сталиным, кроется разгадка той "неосмотрительности" и якобы преступной беспечности Сталина в последние дни перед войной, его "просчеты", о которых столько написано мудрецами историками. Ах, как легко писать историю задним числом! Но не права ли тут английская мудрость, что "Бог не может изменить прошлое, а историки м о гут"? Не забудем, что перед самой войной Сталин и Гитлер обменялись тремя письмами, из которых сохранилось только одно, где фюрер клянется не нападать на СССР. Допускается, что Сталин знал цену этим клятвам. Сталин вдоль и поперек перечитал "Майн Кампф", для него и Молотова эту книгу перевели сразу же после издания.
После книги Макиавелли, "Писем к Луцилию" Сенеки-младшего, сборника пословиц и поговорок народов Востока "Майн Кампф" была постоянно на столе и в сейфе у Сталина. Была там и еще одна книга, которую Сталин читал постоянно. Она вызвала бы удивление и недоумение у читателя, но о ней придет черед все же сказать в свое время. Простой же логический расчет Сталина, что нападение Германии на Советский Союз равнозначно гибели Гитлера и его рейха, по справедливости перевешивал любой авантюризм.
И, еще раз повторив свои заверения о невмешательстве Германии в "дела СССР" в Прибалтике и Финляндии, поговорив об усилении поставок зерна, нефти, леса из СССР в обмен на станки, морские суда и один крейсер, Гитлер поднялся, протянул Сталину руку, на сей раз сухую, тщательно вытертую платком. Гитлер знал о своем недостатке - потеющих ладонях, как знал о подобных своих недостатках и Сталин. От него постоянно пахло потом, табаком и затхлым одеколоном. Одеколоном он пытался глушить этот запах, но по сути сохранял и усиливал его. Есть такие мужчины с постоянной атмосферой, и женщины такие есть. Сталин был одним из них. Оболочка истинно великих, будь они хоть гении, хоть злодеи, редко бывает величавой, а тем более адекватно великой.
Сталин неспешно пожал протянутую Гитлером руку и, осведомившись, не голоден ли фюрер, предложил поздний ужин.
Сначала Сталин хотел сказать это по-немецки и уже проговорил про себя вполне отточенную фразу, но, подумав, обратился к переводчику. Однако фюрер с тем же актерством отклонил предложение, ссылаясь на занятость и необходимость как можно скорее вернуться в Берлин, тем более, как сказал он опять доверительно, собирается выехать на фронт ("к моим солдатам!").
Гитлер действительно в конце 39-го перед Рождеством и весной сорокового не раз побывал на Западном фронте. Он внезапно появлялся в войсках, в окопах, говорил с солдатами, ел из солдатских котелков, и вообще он даже и не играл в "бывалого солдата", ибо все знали: он им был, всегда носил один железный крест, хотя был награжден двумя такими крестами, а будучи, как нередко писали об этом с западным сарказмом, "ефрейтором", то есть старшим солдатом, в конце войны, после ранения и отравления газами, за храбрость был представлен к офицерскому званию. Что же касается Сталина, тоже справедливость требует сказать, что он и солдатом никогда не был, а значит, и "ефрейтором" тоже.
Не настаивая на ужине и понимая, что на месте Гитлера он и сам поступил бы точно так же (из соображений безопасности), Сталин проводил фюрера и переводчика до выхода на перрон, где стоял вытянувшийся в струнку Власик, и, ответив Гитлеру, вскинувшему руку, чем-то вроде прощального приветствия, вернулся в вагон.
Здесь он наконец (курильщики поймут!) неспешно и с наслаждением закурил и прошел в соседний вагон-ресторан, где его уже ждала вскочившая, готовая к услугам Валечка, очень гордая тем, что Хозяин единственную из всей обслуги взял ее с собой, и не осмелившаяся даже спросить, куда она ехала, а тем более, с кем была эта странная ночная встреча. Любопытство в обслуге Сталина, также, как и болтливость, каралось беспощадно.
- Нэси ужин! - приказал Сталин. - Харощий ужин… Выно… Зэлэн… Покущаэш… вмэстэ са мной!
И вернулся в свой кабинет в купе.
По приказу, переданному через Власика, поезд немедленно тронулся обратно и пошел по "зеленому коридору". Сталин также хотел быстрее вернуться в Москву.
Поезд проскакивал станции и полустанки, не снижая скорости. Стояла глубокая октябрьская ночь. Темная и теплая. После ужина, ощущая ту приятную сытость хорошо выпившего и закусившего, поласкавшего колени, талию и пухлые щечки пригожей молодой женщины, Сталин отпустил верхнюю раму окна, погасил свет и, стоя в полном одиночестве в темноте, курил, смотрел на укрытые тьмой дали, где редко вразброс светили и уносились прочь неяркие огоньки. В окно навевало терпким паровозным дымом, но Сталин, теперь редко ездивший куда-либо, любил этот запах дороги и ночи и явно наслаждался им.
Перебирая в памяти эту краткую встречу (первоначально предполагался прием официальный, пышный, в Москве, и Большой театр даже готовил оперу Вагнера "Валькирия") с "главным фашистом" - так иногда он именовал Гитлера, - Сталин прикидывал, кто же и кого провел на этой встрече. Кто и кого? Или, в общем, выиграли оба… Но тогда - кто больше? Быть настолько про-стаком-идиотом, чтобы верить этому "театралу", он не мог. Все дружеские ужимки и заверения - дешевка. Иное дело, насколько он смог убедить Гитлера: хранить нечто вроде хотя бы негативного нейтралитета год, два, а может, быть и три - к его выгоде. И это никак не больше… Никак… Война только начинается… Никаких сомнений, разгромив Францию (а Сталин предвидел, что это так и будет!), Гитлер сможет бросить десанты на Англию, засыпать ее бомбами, заставить капитулировать, и вот тогда, став хозяином в этой части Европы, он повернет армии на Восток. Было бы очень неплохо, если бы Гитлер увяз в войне с Францией и Англией, как случилось с Германией в Первую мировую… Но тогда все основные германские силы сковывала Россия, а сейчас подписан "пакт". И кто же кого опять обдурил? Гитлер не сомневался: ОН! Сталин не сомневался - ОН!
Разведка донесла: Гитлер пустился в пляс перед своими, узнав о подписании пакта, но Сталин помнил, что и он вроде бы изобразил "лезгинку" перед Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем… Теперь надо эту "лезгинку" оправдывать… А что делать? А делать, скорей всего, одно: готовиться, готовиться, готовиться… К войне! Усиливать промышленность, заставить всю страну работать ударно, ликвидировать эту вековую российскую лень, расхлябанность, разгильдяйство, воровство - эту моровую язву страны. Надо принять еще более жесткие законы… Теперь, в 39-м, накануне своего шестидесятилетия, Сталин мог с удовлетворением фиксировать: вся эта вечно копошащаяся оппозиция, самая тайная, повержена: вытоптана, разогнана, посажена, расстреляна. Эта "ленинская гвардия" - племя непокорных и ненавидящих его, племя этих ставленников и сподвижников Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина, а главное, Иуды Троцкого. Иуды? А кто называл его так? Ильич… Как бешено эта партия Троцкого - Ильича сопротивлялась ему! И наконец он вырубил ее руками послушных палачей, ее, не знавшую пощады и угодившую под собственную гильотину. Католики избивали гугенотов. Ягода - Менжинского, Ежов - Ягоду, Ежова - Берия… А Берию., придет срок., он тоже "отправится к праотцам" - как выражался еще, помнится, Антихрист.
Расстреляна, сидит по тюрьмам вся выскочившая при Ленине и Троцком верхушка армии, расстреляна, сидит по тюрьмам верхушка НКВД, все эти наркомы - тайные оппозиционеры, послы и посланники, смевшие шушукаться за его спиной. Кто теперь смеет противиться ему? Страна славит его имя, а народ трясется от страха. Покорен и ждет того великого, светлого будущего, в которое ОН ведет. Теперь у него есть и единая покорная ему партия. Что еще? Но склонный к афористике и самопоучению, он постоянно вспоминал и искал в памяти подтверждения или отрицания своей правоты. "Когда тебе очень хорошо, это значит, что ты невнимателен", - вспомнился ему кто-то из древних китайцев. И они правы, как всегда. Уже в 34-м его едва не шлепнули, как Кирова, а в мае 36-го должен был свершиться кремлевский переворот силами охраны. Зоркость и предусмотрительность нужней, чем сила, а сила… Нужней, чем правда… Сила… Возможно, из-за этого лживого свидания он получил отсрочку для накопления силы. Надеяться не на кого. И опять всплыли в сознании слова Макиавелли: "Хороша, надежна, устойчива только та защита, которая зависит от тебя самого".
В этом плане Сталину невероятно повезло - в самом генеральном штабе немцев был давно внедрен его агент. "Длинные уши лучше острых когтей". Сколько дали ему эти "глаза и уши"! И он ценил их подчас больше, чем своих генералов-солдафонов. "Предупрежденный - вооружен!" Но тут же подумал: "С армией этот сверхисполнительный дурак Ежов переборщил явно. Выясняется: косил репрессиями правых и виноватых. Надо дать откат".
Так, впрочем, он поступал всегда, памятуя, что арест, тюрьма, допросы, лагерь для непреступников - самая страшная кара, и выпущенный и даже обласканный человек будет служить ему, как раб, и славить имя Сталина, справедливейшего вождя! "Государь должен иметь в народе личину справедливого и милосердного", - учил Макиавелли.
Включил свет. Чакнула дверь. Высунулась полусонная Валечка. Кивнул ей: "Иди спи".
Но, улыбаясь виновато, пошлепала в туалет. Тугая булочка. Проводил усмешливым взглядом. При Валечке чувствовал себя хорошо. Как-то увереннее, спокойней. Что значит женщина! И на мгновение затосковал по Кунцевской даче, где, не будь этой поездки, они уже спали бы под широким теплым одеялом. Оба любили укрываться с головой. Валечка тоже была мерзлячка. Вот она снова. Торчит прельстительный носик:
- Не спите, товарищ Сталин? Не щадите себя… Я постелила вам… Может., прийти?
Махнул на нее.
Снова закурил трубку. Покашлял. Опять погасил свет. Глядел в окно. Поезд, кажется, уже миновал Украину. Чаще пошли станции, спящие городки. Хороший, могучий мчал паровоз, спугивая гудком кого-то с путей. "СУ". На базе его построили новый, назвали "СО". Серго Орджоникидзе. А оказался вроде бы даже хуже. Железнодорожники, во всяком случае, так докладывали. Два паровоза-гиганта он подписал в серию. "ИС" и "ФД". Выпуск "Орджоникидзе" велел ограничить. Этот "друг" Серго оказался плохим другом.
Все время что-то копал под него, собирал сторонников, и не будь он, Сталин, сверхбдительным, глядишь, и столкнул бы его еще в тридцать пятом, когда Сталин тяжело заболел. Летом… Столкнул бы вместе с братьями, с этим Пятаковым, Рудзутаком, Постышевым, Косиором, Бухариным. Всплыло все, когда он, Орджоникидзе, застрелился. А застрелился потому, что знал о готовящемся следствии и аресте. Он оставил Серго, а точнее, Григория Константиновича Орджоникидзе на пьедестале, не тронул и жену его Зинаиду, но зато арестовал двух братьев и ставить памятник ему в Москве запретил. Поставили Маяковскому: безвредный был, лозунговый трепач. Но замены до сих пор нет. Твардовский не тянет… Пастернак сомнителен. Правда, из расстрельных списков он его вычеркнул, а дурак этот с лошадиной мордой и не знает. Прав Гитлер: "Интеллигенции надо время от времени грозить пальцем перед носом", - так, кажется, у него написано.
Многое приходило на ум, пока курил и пока не обозначилась на темном горизонте совсем еще спящая в розовом холоде белеющая полоса.
Заря. Сталин с детства любил зарю. Рассвет успокаивал его, проходило нервозное напряжение, скатывались ночные страхи, которые, бывало, одолевали. Кто знал Сталина, все считали его бесстрашным, беспощадным, "стальным". И сам он так считал, таким хотел быть. А по сути, скрыто от всех, был тонкокожим невротиком, которого жизнь, должность и власть загоняли в необходимость быть таким, как сказано выше. Особенно обострялись его психозы-неврозы к поздней осени, когда долила темнота и полночные ветры нагоняли на Москву холод, слякоть и хмарь. Осенью он старался до ноября жить на южных дачах, но не помогало и там.
Сталин избегал всякого рода успокаивающих, оболванивающих голову средств, не пил валерьянку, редко "бех-теревку", спасался иногда вином, однако вино приносило лишь временное облегчение, а удариться в постоянное пьянство он не мог и не хотел. Страх, тяжелый, ночной, гнетущий, не отпускал и до склона зимы, заставлял искать забвения в работе и ложиться спать, когда время уже переваливало за бесовский, бычий час. В этом и разгадка странного образа жизни Сталина. И не только он - многие, как правило, и не знаменитые люди больны этой "совиной" болезнью. Но у невротиков она достигает предела - таким был Цезарь, Черчилль, Хемингуэй.
Особенно тяжело Сталину было после гибели Надежды. На этот случай все пишущие о Сталине смотрят как на пустяк. Творят неправый суд. Какой бы ни была жена, она оставалась ближайшим к Сталину человеком и, останься жива, несомненно, смягчала бы его жесткую, а лучше сказать, ожесточенную душу. Но Надежды не было. А появившаяся позднее Валечка не могла влиять на "вождя": совсем не та была натура, не тот имела статус, не та, хоть и горячая, преданная, покорная любовь. Но, бывало, спасала измотанного бессонницами и неврозами и она, когда, держась за нее, вздрагивая и что-то бормоча, он никак не мог уснуть, а она по-матерински, инстинктом женщины ощущая его тревогу, гладила и успокаивала его.
Сталин выколотил трубку в окно. Еще поглядел на робкую, творящуюся над спящими равнинами зарю, опустил шторку и, чувствуя, как клонит голову сон, медленно ушел в купе, кое-как разделся, сбросил сапоги, китель и ткнул голову в две подушки, заботливо взбитые Валечкой. Спала она в соседнем купе, а в вагоне, что впереди, Власик с охраной.
Утром Сталин был уже в Кунцево, к вечеру приехал в Кремль, принимал записанных, и первым был, естественно, Молотов. Впоследствии Молотову, уже старику, задавали вопрос о встрече Сталина с Гитлером, и он категорически все отрицал, впрочем, как отрицал и тайный договор о разделе Польши, где стоит его подпись.