* * *
Еще никогда делегатов съезда и гостей не встречали с такой предупредительностью и такой услужливостью. На вокзалах Москвы дежурили новенькие автобусы "Форд-зон", более именитых встречали на "роллс-ройсах" и "паккардах". В гостиницах глядели в рот смазливые безотказные горничные, в вестибюлях предупредительные молодцы в штатском, с военной выправкой и тайной в серьезных глазах. Магазины Москвы, в тот год еще взвешивавшие скупые карточные пайки, вдруг подобрели, набухли продуктами и товарами. Москва, как обычно, высасывала страну, чтобы явить долгожданное изобилие. Про буфеты гостиниц, столовые залы Кремля приходилось говорить особо - здесь ждало гостей невиданное-неслыханное изобилие икры, балыков, колбас, благородных напитков, изысканных папирос и коробочных конфет. И все было так умеренно дешево - сам собой раскрывался рот.
Страна по приказу праздновала съезд, которому, пожалуй, преждевременно было дано название "съезд победителей". О нем без умолку твердило, горланило, пело входившее в моду радио. Страна стала петь! Композиторы и поэты-лакеи: Дунаевские, Долматовские, Исаковские, Покрассы - слагали бодрые песни. Страна пела и славила Вождя. А делегаты - и впрямь знатные, заслуженные, весь цвет партийной, промышленной, хозяйственной и военной элиты, разбавленный для порядка благостными крестья-нами-колхозниками (слово-то каково! А ведь привилось: КОЛХОЗНИК!) и колхозными ударницами, сплошь молодыми, пригожими, задасто-добротными, сияющими от свалившегося на них счастья, одетыми в новые шелковые платья, заполняли вестибюли и роскошные залы Кремля. Новая страна, казалось, и впрямь могла гордиться таким нарядным народным представительством. Новая страна! Новая жизнь! Новое счастье! Вот ОНО!
Здесь автор даже далек от иронии, - да, такой, наверное, и должна была БЫТЬ СТРАНА. Страна будущего: СВЕТЛОГО, ИСТИННОГО, СЧАСТЛИВОГО, СТРАНА КРАСИВЫХ, РАБОТЯЩИХ, ЗДОРОВЫХ И НЕ СТАРЯЩИХСЯ людей, А ЕСЛИ И СТАРЯЩИХСЯ, ТО МЕДЛЕННО, ДОСТОЙНО, ПРОЧНО, С СОЗНАНИЕМ ИСПОЛНЕННОГО ДОЛГА ПЕРЕД БУДУЩИМ, С ПОЧЕТНОЙ, нет, не грамотой, конечно, грамот этих у всех было полным-полно, и все с профилем Ленина - Сталина в серебряном кружочке, НО С ПОЧЕТНОЙ ДУМОЙ НА ЧЕЛЕ: УМЕРЕТЬ - ТАК ПОД ЗНАМЕНЕМ, УПОКОИТЬСЯ - ТАК ПОД ОБЕЛИСКОМ, А ТО И В БРАТСКОМ КАКОМ-НИБУДЬ ПАНТЕОНЕ, С ФИГУРОЙ ВОЖДЯ, УКАЗЫВАЮЩЕЙ, КУДА ИДТИ ВСЕМ.
Так, глядя сегодня на всеобщую шизофрению тех лет, и не только в России, всегда думаешь, что идея краше действительности, а человечество, несовершенное человечество всегда, наверное, сперва радуясь ей, как новой игрушке, потом ломает и забывает ее. Возьмем для примера какую-нибудь отнюдь даже не абстрактную, а простую реальность. Видится мне красивый, добротный дом, созданный умелыми строителями и заселенный этим жаждавшим квартир несовершенным человечеством. Что получилось в итоге? В самый короткий срок это человечество (прошу прощения за грубость, но что делать, если это в самом деле так?) засрало, загадило все его подъезды, лестницы, лифты, выбило там стекла, залило мочой, спермой совокупляющейся тут же "молодежи", завалило кучами черного говна от ночующих на краденых газетах в заблеванных углах бомжей. Нет, тогда еще не было этих "коммунистических" жилых районов, и "комсомольских" не было, и вообще домов за железными дверями, с железными решетками. Не было еще такого..
В них еще только собирались жить в солнечном коммунистическом будущем. И к тому же сталинская беспощадная метла сметала тогда преступный генетический хлам в ссылки, лагеря, спецпоселки, и беспощадный конец там ждал всякого, кто не приносил пользы и путался под ногами. К съезду Москву очистили от нищих и попрошаек, воры в страхе "залегли на дно". Конная и пешая милиция утюжила улицы и проспекты, особенно в пределах Бульварного и Садового кольца. А громкоговорители на стадионах, вокзалах и площадях славили и славили съезд.
Если может быть такое заболевание "энтузиазмия", "коллективопсихоз", "комнаркомания", не знаю, как уточнить, все определенно не выдерживают критики… Если может быть такое заболевание целого народа… То оно было налицо. Им был инфицирован почти каждый и почти добровольно, так что, казалось, исчезла и принудительность в огромной, ждущей сказок и одурманенной присказками, алчущей невиданных, неслыханных благ и побед стране.
Кто же был творцом этого добровольного комопьянения? Кто родил никогда не виданный Россией, возьмем за смелость найти новое слово, ФОРРАЖ! Или форражэтот шел от пирамиды, где лежало непогребенное тело Антихриста?
Все может быть…
Сталин ведь был как будто всего лишь слугой Антихриста… Слугой? Да. Вначале только слугой. И его не ставили в грош, не брали в расчет те, кто считали себя истинными наследниками Антихриста, истинными продолжателями его страшных дел. Они, эти продолжатели и наследники, совершенно не оценили его как глубокого психолога, старательного "самоучку", актера и мыслителя того странного типа, который и нужен для масс.
Сталин не лез в дебри философии классической и одиозной, ничем не был подобен философам, кому ставят памятники в европейских каменных городах и философия которых уже тогда покрывалась мхом и патиной забвения. Он усвоил философию другого порядка, которой отчасти научился у Ленина, - искусство манипулирования массой. Годы и годы отдал он, чтобы отточить эту сущность понимания биологической подчиненности стада вожаку, слабости - силе, робости - страху, голода - хлебной пайке. Он нашел формулу абсолютной власти, ведущей к прижизненному обожествлению. Даром ли вместо пустопорожнего Канта и Гегеля ночи напролет он просиживал над Плутархом и Сенекой, Ливием и Фукидидом, Светонием и Мором. (Отдельно уже сказано о книге Никколо Макиавелли.)
Читал. Повторял. Проверил на практике, и никто, кроме чахоточного фанатика Товстухи, не знал списков читаемых Сталиным книг. Главное же не в том, что он прочитывал, а в том, что уверенно поставил себе на службу.
Что, например, нужно для всеобщего обожания? Пословица говорит: "Скромность, щедрость и верность". Что нужно для того, чтобы тебя слушали? Самоуверенность, непостижимость, таинственность, сила и страх. Страх прежде всего! Страх и сила держит народ в узде. Просто? Еще как просто. Это открыл не он, а многие еще до Старика. Старик добавил к страху голод. "Мы должны учесть каждый пуд хлеба! Это архиважная задача!" За краюшку хлеба голодающий готов на все. И работать будет, как лошадь, - только накорми! Просто? Еще как просто! И Старик лил реки крови и морил голодом всю страну. Было у кого учиться? А он - верный ученик и продолжатель! И вот, если и так запуганный расправами в ЧК, живущий на голодном пайке народ объявить еще и ТВОРЦОМ ИСТОРИИ! Открыть ему мираж светлого будущего и - отменить карточки! Народ будет славить такого вождя!
Что еще любит народ? Он любит, когда великий человек подобен ему. И великий ходит в солдатской шинели, в простой полувоенной фуражке, невзрачных сапогах. Он, слышно, живет в небольшой квартире, что из того, что в Кремле? Это простят… Вождь и должен жить-быть там. А он еще получает зарплату, как все, невеликую, ограниченную "партмаксимумом". Его видят с народом на праздниках. Он никогда не сидит в президиумах на видном месте. Он прост, как правда. Так всюду пишут о нем. И еще он знает все и обо всех. (Вот тут он действительно ЗНАЛ, ибо по четырем каналам ежедневно стекалась к нему информация о том, кто что о нем сказал.) И ежедневно он прочитывал эти сообщения, подчеркивая нужное синим, а более важное - красным карандашом.
А еще повествовалось в радиопередачах и в детских журналах, как внезапно заболевшей девочке в таежной глуши по телеграмме отчаявшейся матери ОН послал самолет с врачами, пастуху-чабану он пишет письмо, о доярке и ткачихе говорит с трибуны съезда, знатному артисту дарит автомобиль или квартиру на Тверской, конструктору подсказывает удивительную идею, о которой сам конструктор не мог догадаться, и тоже одаривает его деньгами, почетом, вдохновляющим словом..
Он работает по двадцать часов в сутки… Или вообще не спит., потому что всюду идет такая молва. А Сталин действительно работал ночами и спал мало. Но кто знал, сколько он спит? Важно, что НОЧАМИ работает, думает о нас, о каждом, как отец о своих любимых детях. Он, всюду он, если не сам, то его уполномоченные. Он всюду, и он подобен Богу, только Бог далеко и может отступиться от этой земли, захваченной Дьяволом, а этот тут, улыбается с трибун, машет приветственно, целует малых деток, радуется чужим наградам и, похоже, совсем не имеет своих! А может, имеет, да не носит, не кичится ими. Ему пишут только самые отчаянные (или самые глупые), но, представьте себе, письма доходят до него. Иногда он даже отвечает на них САМ. И потому все верят ему. ОН и ПРАВДА - одно и то же! ОН и ПОМОЩЬ - одно и то же! ОН и КАРА - одно и то же! ОН и СЛАВА - одно и то же!..
Вот почему, когда он неторопливо шел к трибуне, маленький, сутулый, ничем не выделяющийся, скромно одетый, простои и свои, зал взорвался аплодисментами и грохотом поднявшихся на ноги сотен людей. С блестящими фанатизмом глазами, с улыбками на полубезумных лицах, люди, не щадя ладоней и глоток, ликовали. ОН был с НИМИ! Он был ИМИ! Он жил для них, во имя ИХ СЧАСТЬЯ! Подсадная "клака", хорошо обученная и отрепетированная, когда хлопать, когда вставать, что кричать, знала свое дело давно, еще с четырнадцатого - пятнадцатого съездов. Наверное, каждый второй в зале был чекистом - в одежде крестьянина, рабочего, военного… А помимо них у окон, дверей в зал, на балконах и просто у стен стояли молодцеватые рослые парни в штатском.
Если бы Сталин был гигантом, красавцем, вообще человеком подавляющим, его бы, если и любили, то так, допустим, как любят красавиц женщин, не прощая им ни на миг их красоту и превосходство… А здесь превосходства никакого не было. Было что-то другое, заменяющее, и озадачивающее, и заставляющее руки хлопать, а рты улыбаться.
Когда кто-нибудь смотрел на Сталина долго и пристально, он это мгновенно замечал и словно тотчас включал некий механизм защиты, заставляющий смотрящего опускать и отводить глаза. Сталин не любил пристальных взглядом, как, впрочем, не любил и людей, опускавших перед ним глаза. Но когда смотрел на Сталина целый зал в тысячи глаз, все видели спокойного, внимательно слушающего человека, с лицом, не слишком даже сходным с его портретными изображениями, с неторопливыми движениями, - он все-таки сильно отличался от всех выступавших с трибуны. От каменнолобого Молотова, открывавшего съезд, от самоуверенного, самолюбующегося холодно-презрительного Тухачевского. Вдохновенно орущего Орджоникидзе, копирующего сталинскую "простоту", явно играющего в вождя Кирова. Токующего на трибуне Кагановича. Бойкого, толстого, жестикулирующего и верящего в свою ложь Ворошилова. Стремившегося явно перещеголять всех в славословии и "умности" Бухарина, с бородкой "под Ильича" и даже прикартавливавшего.
Каждый "вождь" на трибуне и в зале играл на публику, не расставаясь со своей маской, каждый был в ней, подобно Буденному в грозных синекрашеных усах. Но все эти герои и соратники, известные чуть ли не по каждому номеру "Правда", "Известий", "Комсомолки", не были чем-то примечательны, и взгляд все-таки возвращался к левому второму ряду президиума, где тихо, сосредоточенно слушая, клонил голову человек в серовато-зеленом кителе, мужичок с оспенным лицом, заметный даже издали позой непоколебимого спокойствия.
Впрочем, почему позой? Это была уже его внешняя суть, прочно сросшаяся с маской. Он учился этому спокойствию десятки лет. У Сталина был очень редкий и присущий чаще только истинно великим, неопределенный темперамент. И в соответствии с ним было как бы четыре Сталина.
Сталин-холерик - это, пожалуй, самая главная и самая скрытная его суть: взрывной, вздорный, запальчивый, вспыльчивый, как тот самый порох, а лучше бы даже подошло слово "вспыхчивый". Этот его темперамент не терпел возражений ни от кого - всех пытавшихся ему возражать, тем более перечить-оспаривать, он сразу заносил во враги, и выбраться потом из этой категории не было никакой возможности. В сталинском черном списке не делалось исключений, и не было случая, чтобы Сталин забыл кого-то из возражавших ему, а тем более обидевших его. Точно таким дьявольски злопамятным был и Старик, но Старик был Антихристом, сыном Сатаны и земнородной женщины, а Сталин - сыном обыкновенной женщины и более чем обыкновенного беспутного пьяницы и драчуна отца.
Сталин-флегматик - само спокойствие; это была его вторая и, главным образом, наружная, на людях, суть. Ей он научился в тюрьмах и ссылках, в стычках с врагами-товарищами (я не оговорился), в столкновениях с теми, кого надо было терпеть (до поры!), кто располагал властью и силой над ним… "Руку, которую не можешь отрубить, целуй!" Так, сильнее до поры были Старик, Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, даже Каменев с Зиновьевым, даже эта мелкая обезьяна - Радек, позволявшая себе делать замечания ЕМУ! "Сталин! Когда Вы разучитесь нумеровать вашу глупость?", "Сталин - вождь" - вот это действительно анекдот". А он все терпел, похваливал, молча сносил хулу - и запоминал, запоминал, запоминал. Человек, не имеющий феноменальной памяти, не должен стремиться к власти.
В этой игре в спокойствие и задумчивость флегматика большую роль играла его трубка. Сначала он курил изогнутые трубки, позднее - прямые английские, данхиллов-ские. Табак курил тоже английский, трубочный "кепстэн", в крайнем случае - наше "золотое руно". Изредка курил папиросы: ленинградский "Казбек", еще реже "Герцеговину флор", о которой почему-то пишут все, знавшие Сталина.
Изгорелые трубки Сталин никогда не выбрасывал - они лежали в нижнем ящике его стола, вместе с изношенными часами, паркеровскими ручками, огрызками карандашей, тех самых, сине-красных. И еще там лежали вынутые дантистами зубы, которые Сталин не давал выбрасывать.
Трубка! Ах, как она помогала ему, когда он неторопливо (опять НЕТОРОПЛИВО! "В поспешности скрыта ошибка") набивал ее, приминая и удавливая табак. Как он умел раздумчиво держать ее, пока кто-то там обличал его, лез на амбразуру. А Сталин слушал для того, чтобы потом медленно поднести трубку ко рту, зажечь спичку, подняв брови (бровь), раскурить и - спокойно, рассудительно ответить. Как помогала она ему на собраниях на Политбюро, когда решались самые важные вопросы, и никому не было ясно, что у него на уме, у вождя, покуривающего эту самую трубку - и помалкивающего. Кроме трубки полагался он еще на усы, которые любил и сам всегда подстригал, а позднее и тайно подкрашивал, пока они не стали совсем седые, серые. Усы можно было поглаживать, все той же трубкой, их можно было закрыть ладонью, спрятать в них улыбку или гримасу ненависти.
Сталина-сангвиника видели нечасто, только тогда, когда он, подвыпив от души, как бы веселился, пел, подпевал, шутил в застольях, старался очаровать какую-нибудь новую приглашенную певичку из Большого, Малого… Был иногда таким веселым с охраной. Шутливо тузил соратников, если был в ударе. А однажды, после подписания пакта о ненападении с Германией, попытался даже сплясать лезгинку под восторженные вопли "своих": "Ах - тах! Ах - тах!", но быстро опомнился. Сангвиником видели его жена Надежда, секретарь Товстуха, Баженов и Поскребышев, комендант охраны Власик да, пожалуй, еще Паукер. Но лучше бы и не видеть его сангвиником. Сталин как бы стыдился потом этого проявления и не любил о нем вспоминать.
А вот меланхоликом, испуганным, стоящим у окна со слезами, плачущим, да, плачущим в постели и даже вздрагивающим по-детски, сомневающимся и растерянным, ждущим утешения и участия, знала и видела его только одна женщина. Но сейчас еще не время называть ее. Она появится дальше, когда придет ее час. И возьмем на себя смелость утверждать, что только она одна и знала Сталина как Человека. ЗНАЛА СТАЛИНА…
Нет, я ошибся… Еще знали Сталина Троцкий, Дзержинский, Фрунзе, Куйбышев, Орджоникидзе, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Бухарин, Рыков, Ягода, Тухачевский, Егоров, Блюхер, Кулик, Томский, Киров. В разное время все они пожалели об этом знании… Или не успели пожалеть..
Сейчас, на съезде, в зале Кремлевского дворца, многие из упомянутых еще были и даже выступали с трибуны.
А он слушал, как клялись и славословили, стараясь превзойти друг друга, все - от Зиновьева до Бухарина, от Орджоникидзе до Кирова. СЛУШАЛ. Нет нужды в романе, даже документальном, пересказывать явно вздорные, тем более если их читать сегодня, славословия вождю, самобичевания, самообвинения. Сталин слушал, Сталин молчал, Сталин со всей беспощадностью тирана и вождя помнил: "Помирившийся ВРАГ - враг вдвойне!" И помирившийся "друг" - тоже враг. Помнил он и давние наставления Екатерины Геладзе, умной женщины, его матери: "Помни, Сосо, если кто-нибудь тебе льстит, подумай, что он хочет у тебя украсть".
И в самом деле, подумайте, рассудите, может ли стать другом человек, исповедующий противоположное, человек, которого страхом заставляли отказаться от своих слов и взглядов.
Всех делегатов семнадцатого съезда разделили на тринадцать сотен, в зале для голосования поставили тринадцать ящиков для голосования. За каждым ящиком закреплен "учетчик". Он отмечал голосовавших по списку. Первым голосовал Молотов. За ним демонстративно, не вычеркнув никого, подняв брови, с видом милостивца и благодетеля, голосовал Сталин. Ящики были более чем надежны - фиксировали каждый бюллетень в точном соответствии с фамилией опустившего. Эти люди еще не знали своей судьбы, еще не слишком боялись Сталина, еще слишком верили в свое партийное братство, еще надеялись на честную борьбу.
Когда побелевший перепуганный Председатель счетной комиссии В.П. Затонский доложил Кагановичу, отвечавшему за процедурные вопросы вместе с председателем мандатной комиссии Ежовым, что против Сталина во всех урнах оказалось почти триста голосов, перепуганный Каганович, округлив глаза, приказал настрого молчать и побежал в комнату для президиума, где Сталин уединенно курил, ожидая результата голосования. Нет, он не боялся, что его "прокатили", он знал своих "оппонентов" и заранее был готов к порядочной цифре "против" - на съезде были и непримиримые, и те, что называются улыбчивыми врагами. И, увидев взволнованного Лазаря, сразу понял, в чем дело.
Сталин коротко спросил:
- Сколко?
- Иосиф Виссарионович… Товарищ Сталин! Сволочи… Твари… Бляди…
- Я спращиваю… Сколко?
- Двести девяносто два…
Сталин раскурил угасающую трубку. Затянулся. И только тогда спросил:
- Сколко… у Кырова?
- "Против" - четыре…
- …
Сталин еще раз чиркнул спичкой, разжигая уже разожженную трубку. Посмотрел на растерянного услужливого Кагановича. Посмотрел так, что по ногам и спине Лазаря Моисеевича пробежал мороз. Затонский же хранил значительное молчание. Оно дорого обойдется ему. В 38-м Затонский будет арестован и расстрелян. Но пока он был жив и явно-неявно наслаждался растерянностью вождя.
- Чьто вы прэдлагаэтэ? Пуст объявят результаты., как ест… Я всо равно избран… Пуст всэ видят, сколько эще ест у нас врагов.
- Товарищ Сталин! Такие итоги нельзя сообщать - это имеет международный аспект… Политический! Я согласен - это удар врагов… Но зачем давать им карты?
- Чьто вы прэдлагаэтэ?! - уже резко повторил Сталин, прищуривая остро зажелтевшие глаза.
- Немедленно собрать Политбюро..
- Хороше… Но… Нэ всо бюро… А… Пятэрку… Я подчинюс рэщению… Рэзултаты голосования нэ объявлят до завтра. За полную сэкрэтность этого дэла отвэчаэтэ вы (Задонскому). Вы., можэтэ идти..
В "пятерку" тогда кроме Сталина входили: Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин.
Автору ничего не известно о решении "пятерки", кроме того, что она экстренно собиралась…