Повесть "Изобретение оружия" принадлежит перу Сергея Ивановича Коровина - видного представителя ленинградского андеграунда, постоянного автора журнала "Часы".
А.Т.Д.
I
Раньше море приносило нам стеклянные шары. Каждый день с пляжа несли пробки, веревки, бутылки, спасательные жилеты, чемоданы, доски. Раз приплыло колесо. Но тех, кому доставались стеклянные шары, называли счастливчиками. Это называлось "подарок судьбы".
По утрам и на закате за ними охотились, но только пугали чаек, и казалось, что найти его, хоть один, уже невозможно, немыслимо, так же немыслимо, как увидеть в этом заливе настоящие корабли. Сколько себя помним - пустая равнина и линия. Залезали на деревья, но не могли разглядеть: обломки какой битвы, скандала, потасовки приносят нам волны; откуда плывут к нам стеклянные шары?
Но те сейнера, выходя из устья, где у них база, тут же исчезают. С плоского берега не видно, куда они деваются, откуда приходят потом мятые и ржавые, с охрипшим экипажем, с припрятанными под салаку угрями и лохами. А лох - это красная рыба, это - добыча! Значит, они ходят туда, за линию, потому что здесь давно никто не видел даже кобзды, так говорят.
За ними прилетали чайки, которые устали работать и качались в волнах, приглядывая за нами вполглаза, мечтая выйти походить ножками, когда мы, наконец,
уберемся. Они никогда не смотрят в сторону черты.
Есть фотография, тогда Гаврилычу пришлось долго пятиться, рискуя искупать "роллейфлекс", и щелкать потом в полной безнадежности - ничего нет! - ровная кромка прибоя, ровная дюна, четкая челка сосен и какие-то козявки, дети, наверно, еле заметные на огромном пустом пляже, что-нибудь тянут или закапывают свои сандалии.
Теперь там лучше всего в сентябре, когда в лесу уже делать нечего, и в саду, и на той стороне, а на пляже - только гулять, и мамки разъедутся, потому что им нет дела до линии, и на кромке прибоя им нечего делать. Вечер не вечер, но светятся окна в санатории на втором этаже, потому что внизу холодно, и в башне у сестры-хозяйки. Щелкают еще на бильярде. Попадаются редкие дачники: дамочки без детей, вечные пенсионеры, вроде Гаврилыча с Мариванной, запутанные компании и те, невидимые, которые пилят у себя за забором с утра до ночи или бьются на лужайке перед домом за жизнь какого-нибудь трофейного "опеля-виллиса" с тем же упорством, с каким прежде там, в больших городах, боролись за то, чтобы таких драндулетов не было.
Вечером всех можно встретить на море. Приходят смотреть, как солнце садится в блестящую лужу; раскланиваются со встречными, переговариваются, пугаются: "Что это?", когда из сумерек дюны вылетят утки. И хотя солнце чаще садится в тучу, они приходят и стынут на ветру, и все оборачиваются к убегающей дуге, когда уходят. В конце сентября долго не погуляешь.
В темном парке их поджидает где-го сияющий саксофон, но они храбро проходят мимо: "Домой, домой. Надо. Завтра хотели пораньше,-говорят они. - До свидания. Очень было приятно". Это в "Маяке" гуляют рыбаки. Дачники туда ужинать не ходят.
Они говорят: кухней воняет и шумно. А завтракать и обедать не брезгуют, особенно по четвергам, когда дают рыбу. Бывает карп, бывает форель. Кстати, и треска по-польски - очень неплохая, говорят, потому что не мороженая.
Папаша рассказывал, что раньше, когда не было "Маяка", приходили люди и стучали в калитку: "Мальсик, скаши хасяике: шифайя рыина". От них пахло, как на реке, где сохнут мережи. Их дразнили: "Скачет Сыитта по полям, а Карыитта по лугам, туллесиярутуруту, приходите в гости к нам". Сразу открывается торговля: рыбы лежат, им заглядывают в жабры. Но очень хотелось заглянуть в мешок, вдруг оттуда, где светятся волчьи глаза судаков, выкатится на траву тот шар. Ситто и Корытто тоже хитрые: они его прячут, а раз он выкатился, то Мариванна скажет: "Очень кстати", - и велит его взвесить, как лоха, которого берут к маминому дню рождения, и безмен прицепят на крюк гамака, и мы будем считать черточки, а каждая черточка - четыреста граммов.
"Я раз говорю,-сказал Папаша,--а если заказать, то они принесут?" Но Мариванна смеется: "Ты только послушай, Варя, чего он захотел!" Они чистят сигов. Кот лапу тянет. В тазу скользят миноги - они скоро застынут, потому что соль забилась им в дырки. А вот на соседней даче у Тимбергов их жарили живьем, - так говорят.
В то утро мы дошли до почты и стали у телефона, где тетки ждут очереди. Одна кричала в кабине: "Да, да, мама, ем! Сегодня пойдем карпа есть. Нет! Одна. Нет! Шторм невообразимый был. Нет, не холодно. Her, мама, не холодно!" Бывает диву даешься, где они все разнюхают?
Анна сказала: "Что, кто нибудь звонить собирается?" - но тут будка открылась, и Папаша сказал: "Здравствуйте, Лариса Аркадьевна. Вот, позвольте вам представить. Впрочем, вы, наверное, уже знакомы", - она сначала растерялась, а потом подала руку: "Очень приятно", - и пошла с нами.
По дороге мы вспомнили: это когда снимали на Речной у лесника, так она с матерью жила там на первом этаже, вход с веранды, и все вместе ездили на ту сторону за земляникой в окопы напротив рыбокомбината, где торчали пни в рост человека и росли дудки, из которых можно сделать все что угодно, например водяной насос.
Это совсем просто: от самой толстой отрезаешь донышко - получается длинный стакан, потом вставляешь которая потоньше, проковыриваешь дырку, и готово - поливайся. А чтобы сделать еврейское ружье, дырку надо делать не в донышке, а сбоку, тогда оно сикает из-за угла. Еще делали пушку и подзорную трубу - через нее видно, но щиплет глаз. Сначала интересно, а потом надоест и валяется где-нибудь под раскладушкой, и никто не может понять, откуда запах, будто ветер тянет с той стороны, и сами не понимаем, пока не потеряется майка или сандалина, не начнут шуровать веником, а там - подзорка, треснула, засохла, но пахнет как новая.
Анна сказала: "Выглядит на сорок лет".
Нет, просто серьезная. Ей и тогда наши дудки были неинтересны. Она везде ходила с мамой. А мать ее - Веранда - невропатолог - всем советовала чистить зубы только холодной водой, а про шары говорила, что все это - глупости.
Мы раз там, на той стороне, увидели, что Веранда зашла в кусты, а Папаша подкрался и как завоет, ну та и выскочила без штанов на просеку, подумала, что медведь, потому что лесник предупреждал и придурочный перевозчик рассказывал про бабку, которую вез перед этим, а та сама видела: "Черный такой и когти, как у монтера. Истинный черт".
Потом она посоветовала поделать мальчику холодные ванночки, обтирания, последить, чтобы он чистил зубы холодной водой. "Поверьте, это весьма эффективно, - говорит Веранда, - когда у нас кошка Соня бесится, я ее сажаю в тазик с холодной водой, и она снова как шелковая".
Мариванна чуть со смеху не помирает: "Теперь тебе понятно, Варя, почему она ходит на ночь купаться? - Они глядят, как уплывает в сумерки за забор китайское полотенце. - Нет, Варя, я все понимаю, но я ненавижу спесь". Мы ничего не поняли. Но кто тогда что понимал? И вообще, кому это было надо?
Папаша сказал, что мы сидели в природной сфере, ограниченной геометрией зрения, которую пытались расширить на свой страх и риск, и все без толку: залезали на деревья, подсматривали за теткой на метеостанции и каждый день приходили на море.
А когда случилась та история с Анькиной матерью, мы все принесли к ее дому шары. "Потому что, - сказал Папаша, - вычитали где-то, кажется, у японцев, что они должны оживлять мертвых, и поверили, потому что они приплывали оттуда. Ведь патроны и гранаты, которые мы выкапывали на той стороне, - мы знали - должны убивать".
У аптеки мы пропустили автобус и пошли через дорогу. Это темный парк. Иголки сыплются. Анна сказала: "Значит, ветер на пляже". Тут всегда можно угадать, что там, на море, хотя его и не видно.
Папаша рассказывал, что он однажды приехал и пошел не спеша, вот так же, как мы сейчас, и видит, что тир закрыт, закрыта вот эта стекляшка, на окнах в пансионате ставни, и нет возле урны ни одной обертки от мороженого, а когда добежал, увидел, что там никого нет, только какая-то девчонка напротив "Лайны" идет, загребает ногами песок. Вдруг бросила туфли, портфель, отстегнула передник и стягивает через голову коричневое платье с манжетами; Папаша сказал, что он даже зажмурился: "Мать честная, кто бы мог подумать, что тут какая-то школа есть!"; побежала в синем купальнике - сатиновый, с цветочками, скачет по воде. Забрызгалась. Выходит. Мокрые руки, коленки, сейчас ступит на песок, а у нее за спиной сияющая равнина и та линия, за которую мы хотели заглянуть. "Да, - сказал Папаша, - хотели. Как дураки, залезали на деревья, шею вытягивали. Нам и в голову не приходило, что она здесь - вот, а там, там - всего лишь ее отражение".
"А море, - сказал Папаша, - было отчетливо, до самой черты - пустая сияющая равнина. Справа видно губу, а слева какой-то химический город как на ладони, название которого никто не помнит, потому что его никогда не видели, и вовсе не потому, что вечно туман, или дождь, или ветер носит над морем пыльцу растений и пыль с дороги, а потому что на черта нам был этот город?"
"Толстая", - сказала Анна. Мы смотрели на них сзади. Она всегда была такая. Даже тогда, на Речной, когда ездили на ту сторону, она уже была со всеми делами, у Папаши тогда ничего не было. То есть было, конечно, но все это пребывало как-то врозь, в непрерывном вращении, и держалось, казалось, на ремешке шортов. "Знаешь, Варя, - говорит Мариванна, когда видит их рядом, - если этот ремешок перетрется или порвется, то, наверно, ноги разбегутся, а руки залезут на дерево. По-моему, мы его неправильно кормим. Вот какие должны были дети у порядочных людей". Но мы тогда ничего не понимали.
Мы даже не обращали внимания, что за фуражка у перевозчика. У лесника тоже была какая-то кокарда, и рыбаки носили "крабов". Только кому это интересно - они же не военные.
А один раз, когда все вместе ездили на ту сторону и только отчалили уже оттуда, мы сначала увидели, что Веранда вытаращилась на перевозчика, а уж потом услышали:
И машинисту молодому
Кричит кондуктор тормозной.
Она, наверно, испугалась, что эта песня про что-то такое, про что нельзя всем слушать, да и мы никогда не видели, чтобы он пел. А он еще все время поглядывал на ее девчонку.
Он смотрит туда, на весло, и поет, а потом посмотрит на нее и дальше поет:
И вдруг вагоны затрещали,
Свалился поезд под откос.
Три друга мертвые лежали
И не похожи на себя:
Один раздавлен паровозом,
Другой ошпарен кипятком,
И, посиневший от мороза,
Лежал кондуктор тормозной.
А когда вылезали, он говорит, будто отвечает: "Нет, нет, а почему? - этого не скажу. Увольте - не имею права. Но я скоро должен ехать в управление, и если разрешат, то тогда скажу" - хотя его никто ни о чем не спрашивает: всю дорогу глядели по сторонам и помалкивали, даже на нас не орали, чтобы мы не свалились за борт.
Тут-то все и увидели, что у него на фуражке скрещенные молотки.
"Ну, Варя, - смеется Мариванна, - как тебе наш специалист-невропатолог?" Веранда оступилась с мостков у перевоза, и теперь они смотрели, как она вешает сарафан.
Они внезапно остановились, так что мы чуть на них не налетели. Она как вышла из будки, так все держала книжку, и палец между страницами. Навстречу махали: мол, обратно! обратно! - какая-то старуха указывала в конец улицы, туда, где обычно синеет, а там поперек дороги стоял грузовик и все загораживал непрошибаемым бортом. Сначала никто ничего не понял, потому что она не говорит по-русски.
Анна сказала: "Это та, что живет на "песках", у нее - розы и старый "Москвич"". Тетки из санатория тоже было остановились, но переглянулись и припустили узнавать, что там, а их кавалеры, завидев такое дело, повернули к аптеке - и в "Маяке" можно пропустить утренний стаканчик, правда, не с видом на море, но, слава богу, можжевеловка - везде можжевеловка.
Они, видно, устали от пустопорожнего флирта и посмеивались над тетками, которые забегали как молодые, когда почуяли солдата. Понятно, что это не простой грузовик, когда за квартал висит "кирпич".
Мы решили пойти направо, мимо колхозного санатория, мимо клумбы, где поставили купальщицу. Папаша уверял, что из-за такого соседства убрали пионерлагерь и перенесли в лес, чтобы ни один пионер не мог добежать сюда и поглядеть на непристойное, так, чтобы там не заметили его отлучки.
"А я все думаю: что она мне напоминает?" - сказала Анна.
Тут еще больше иголок на асфальте, а чухонский камень и вообще весь засыпанный. Это за два дня, пока штормило. Сегодня должно быть тише, потому что ветер переменился.
Папаша стал ей что-то рассказывать про камень, хотя все на табличке написано, да и вид у него такой, что еще когда никакой таблички не было, мы и то сами догадались, что это за штука. Ясно, что его притащили сюда к дороге от греха подальше: кровь-то с него не смывается. Правда, Мариванна говорит, что кровь не может так долго сохраняться, что ее через сто лет не определишь и специальным анализом. Только мы думали, что эта не такая уж старая кровь. С чего бы его сюда притащили?
Нас там тоже завернули.
Можно, конечно, попробовать у метеостанции, но там надо перелезать забор. Раньше его не было. Так и ходили: от Семеновых, через овраг, мимо "гуковой" собаки, которая, если не надо было кидаться на забор и рычать на прохожих, катала по лужайке самый настоящий стеклянный шар, потом - дом престарелых, и лезь наверх по горячему песку на кручу, по вереску, туда, где над сизыми кустами, выше сосен, шевелятся флюгера.
Теперь уже осень, а тогда мы тихо пробирались по свистящей осоке среди всяких треножников и столбиков, перешагивали градусники в песке, чтобы пройти мимо женщины, лежащей беспримерно и спокойно прямо под солнцем, вызывающе открыв ему одно место и розовые кружочки, с которых мы не сводили глаз. Мы не могли ее потревожить. Она смотрела над собой и ровняла песок.
Так и мы завидовали чайкам, сияющим над головой, набирающим высоту, чтобы кинуться в пропасть, в погоню за сейнером, уходящим на ветер к той голубой линии, и мы бежали вдогонку, по осыпи гигантскими шагами, орали и махали рубашкой. Оттуда весь пляж видно.
Анна сказала: "Если бы не эта корова, мы бы давно уже все узнали". Только вряд ли, там, у богадельни, тоже маячит зеленый фургон.
Два дня нельзя было выйти на море. А сегодня светло. Метелки чиркают. Повезли сломанные ветки. У базара, говорят, упала сосна, на курзале порвало железо и еще что-то.
"Все равно у него ничего с ней не выйдет", - сказала Анна и зашла в посудный магазин. Ей там один сифон понравился, все ходит на него смотреть.
Рыбаки кричали через дорогу своему штурману: "Толя, Толя, не опоздай на судно!" - а Толя тоже рулил в посудный, но совсем не за сифоном, - за витриной ему навстречу повернулась заведующая. Она уже знает, зачем он идет, потому что заметила, что ветер переменился, потому и усмехается, наверно: "Какие вы все-таки с утра - пацаны".
Мы как будто устали. Скорей дойти, или сесть, или лечь, или что-нибудь съесть.
На зависть нам, прошуршали гонщики.
Лариса Аркадьевна так и держала палец в книжке. "Вот, - сказала она, - никак не могу одолеть. А дома совершенно не будет времени".
"Ну-ка, ну-ка, - сказал Папаша. - О!"
В светлом парке на лавках сидели те самые кавалеры с газетами, но даже отсюда было видно, что они заняты более серьезным делом. Наверно, в "Маяке" кончилась можжевеловка.
Раньше там, у пруда с лебединой беседкой, мы лазили за кедрами, которые охранял Карлуша. Его боялись даже рыбаки. Он въезжал прямо в драку, всех хватал и увозил очухаться. Мы дразнили, что у него в кобуре не пистолет, а сосиска, а он говорил, что ему не нужно пистолета, потому что у него есть - вот, и он хлопал по широкому баку М-72. Он его, казалось, никогда не выключает, и, где бы мы ни шатались, что бы ни замышляли, всегда слышали, как бухают где-то цилиндры, и знали, что от него не удерешь.
Он выворачивал нам ниппеля, а мы разглядывали солдата в середине Красной Звезды, приделанной к его гимнастерке.
Но когда удавалось, мы привозили за пазухой синие шишки, тяжелые, истекающие смолой, и выковыривали прозрачные ядрышки, пахнущие карандашами, пока не склеивались пальцы. Потом нас терли одеколоном.
Папаша как-то спросил Анну, помнит ли она там черных лягушат? После дождя их бывало полно у пруда. Даже страшно - сколько их. Куда они шли? Маленькие-маленькие, черные, лезут в траве, по дорожкам, на шоссе. Карлуша говорит, что их нельзя убивать, потому что они с неба. Мы еще думали: как же они не разбились? почему только в светлом парке?
Но Анна помнила только змею.
Она нас догнала у самого "Маяка". Оказывается, она купила сифон.
Слухи про карпа подтвердились. На втором этаже все шипело. Кухня спешила, но не поспевала. Ползала еще только поглядывали на дверь и переговаривались. Все явились пораньше, потому что известно: не успел и - привет. Как говорится, опоздавшему - кость.
Говорили разное. Тетки кричали, что снимают кино, потому, мол, пляж и закрыли. Другие шепотом уверяли, что пожаловали какие-то "шишки". А один из этих, которые пилят у себя за забором, прикончил рагу, утерся и сказал, что все это - чепуха, просто там чего-нибудь разминируют, например бомбу или целый склад, иначе зачем столько солдат в дачном месте в мирное время? "Вот, я помню, в пятьдесят восьмом, - сказал он, - У нас там, в одном месте, тоже в сентябре, тоже разминировали Фугас, килограммов на двести, так всех эвакуировали, два квартала".
Но тут сзади кто-то кашлянул: "Простите, коллега. Мне думается, что здесь такого не было и никогда быть не может. Разумеется, хотелось бы знать, почему? И знаете, почему? Потому что, останься там, на пляже, от войны хоть какой-то металл, вот эти молодые люди, еще будучи нежными крошками, раскрутили бы его по винтикам, утащили бы на чердак или, как они тогда выражались, гробанули бы на месте безо всякой эвакуации". Мы обернулись. Навстречу нам блеснул желтый глазок "роллейфлекса".
Теперь понятно, чья там внизу "Волга" прямо под знаком "Парковка запрещается".
Гаврилыч развел руками: "Простите, ради бога, простите. Какими, так сказать, судьбами? Впрочем, понимаю - бархатный сезон, не так ли? Ах, как вы очаровательны сделались, - сказал он Анне. - Вы знаете, я ведь сразу и не узнал.
Только что это мы стоя? Прошу. Не откажите. Сейчас распоряжусь. Это - девочки".
Когда мы влезли за стол, его девочки не обратили на нас никакого внимания. Им и так было хорошо. Они чуть не помирали со смеху.
Лариса Аркадьевна уставилась на пустую бутылку, будто это какая-то опасная вещь. Так наши мамаши когда-то ненавидели всякие штуки у нас в карманах: "А ну, немедленно выброси эту гадость!" - хотя это были колечки от гранат, колпачки, гильзы - невинные железячки. Не такие мы были дураки, чтобы таскать домой настоящие лимонки.
"Господи, - сказала Анна, - какая дура".