Когда-то тут этого добра было навалом. Каждый день в лесу что-нибудь грохало, и мамки хватались за сердце, потому что догадывались, кто там забавляется. Даже если не мы сами, а Витька Круглов, или Некрасов, или Лиса, все равно они знали, что мы тоже там. Они уже проклинали себя за то, что связались с этим местом, но, видно, надеялись, что рано или поздно иссякнет прорва. Должно же это наступить когда-нибудь, думали они. И точно, – с каждым днем находить что-либо "опасное" становилось все трудной и трудней. Но у нас была еще та сторона и договор с перевозчиком. Когда мы возвращались с добычей, этот придурок причаливал не к мосткам, где он прибил вывеску "МПС. Расписание движения", а выше, за кустами, у будки. Стоило это нам обычно по девять патронов или одна граната со всех, а когда мы ему отдали один ящик тола, то он нас возил неделю бесплатно. Папаша сказал, что из-за этого ящика все и вышло.
Когда Мариванна решила положить конец нашим шалостям, так получилось, что мы неделю сидели дома. Про ту сторону нечего было думать - лило как из ведра; дальше моря никуда не выходили. Гаврилыч говорит: "Ты не боишься, Машенька, что они будут плохо спать или начнут заикаться?" - "Ничего-ничего, - отвечает Мариванна, - пусть лучше заикаются". А наутро она взяла в санатории "скорую" и отвезла нас в больницу, чтобы показать там в холодном подвале, что бывает с теми, кто балуется железячками. Она нам не сказала, кто это был такой, и мы особо не разглядывали, чего там такое на поддоне в холодильнике, где носилки. Вот носилки нам не понравились, все в пятнах. А сам подвал как подвал - чисто и никого нет, только капает вода в подставленный тазик.
Потом, когда мы выгружались из этого драндулета, совершенно обалдевшие от тряской езды и вони карболки, все думали, что мы "под впечатлением" и не сможем обедать. Папаша говорит: "Наверно, у него не было стеклянного шара". Главное разочарование наступило, когда оказалось, что аппетит не пострадал.
Ведь мы же не знали. Это нам Лиса потом сказал, что перевоз не работает, а мы пошли и увидели, что там остались только мостки. Не было ни будки, ни вывески. Валялись ломаные доски, ботинки, спинка кровати, шпротные этикетки, на которых он рисовал билеты: "МПС. Туда-обратно. 20 копеек". Затопленная лодка торчала у берега, а на берегу остался след от машины.
"Так вот, выходит, где Мариванна собрала этого, - говорит Папаша. - Вот почему за ней приезжал Карлуша". И мы убежали. Мало ли, Мариванна что-нибудь забыла или не заметила, она сама говорит: "Я такая растяпа!"
А может быть, мы боялись, что нас там застукают? Почему мы бежали? Куда?
"При чем тут "боялись", - как-то сказал Папаша, - и не потому, что было бы противно вляпаться в камышах в какие-нибудь клочья, и не смерть, потому что мы не могли еще знать, что это такое, - она была для нас как отсутствие, не больше, исчез придурочный перевозчик - подумаешь, исчезла мать Анны - мы ее больше никогда не увидим, они теперь там, за чертой, - это не страшно. Мариванна - вот кто заставил нас драпать по грязи, по мокрым кустам, орать и захлебываться, она показалась нам там у реки на мгновение, в своем истинном облике, - нас поразило ее знание. И мы, хотя не поняли еще, кто она, почему ей это дано, зачем, бежали к ней".
А Мариванна стояла у своего любимого столбика крыльца, как всегда с папиросой, держала в руке спички и разговаривала с кем-то в окне, поглядывая туда вполглаза, как чайка, которой мешают выйти походить ножками. Она, оказывается, думала о нас; кем мы, в конце концов, вырастем, если вырастем, конечно, потому что болтаемся вместо ужина под дождем, как бездомные собаки?
"Знаешь, Варя, им не следует давать на ночь арбуза, еще описаются", - говорит она. Тут мы просто попадали со смеху. Мы никогда так не смеялись - зашлись, не могли остановиться. Нам сказали, что действительно не дадут арбуза, если мы не прекратим идиотничать. Кончилось тем, что дали валерьянки. Еле успокоились. Вот как эти девчонки.
Гаврилыч сказал, что им так понравился анекдот про колготки.
Появились форели, соус. Гаврилыч распорядился, и все это подали под присмотром толстой директриссы. К нам на стол ревниво поглядывали всякие тетки, которым подали карпов, - девчонки его хрюкали от удовольствия. Но мы-то знали Гаврилыча. Он это всегда любил, так же, как любил менять рубашки и галстуки "Тревира" по три раза в день, как свой "роллейфлекс", в который поминутно сверху заглядывал.
Говорили, что у него были выставки в Москве, в Праге и еще где-то, видели толстый журнал. Там, Папаша читал, написано, что на фотографиях Гаврилыча вовсе не то, что нам видится. Скажем, вот что это? - там далеко бежит собака; а на этой? - вода; здесь чего? - неизвестно, люди сидят, может, в карты играют. И все. "Только это не так. Там написано, - сказал Папаша, - что это весь мир, в смысле, целый, а не какая ни одна собака. Потому, наверно, мамки смеются: "Гаврилыч, да ну вас! Разве это я? Дайте сюда - не надо никому показывать". В общем, как Ситто и Корытто, которых мы понимали постольку, поскольку они хотели нам всучить рыбу, а если бы мы собрались расспрашивать их про ту линию, мол, что там такое? какая она? - так никто бы ничего не понял".
Говорили про женский монастырь, который где-то тут недалеко, но который никто никогда не видел: "Ах, как было бы здорово".
Сильно воняло кухней. У буфета открытое окно надувало тюль. Гаврилыч сказал, что обед следует заканчивать кофе. Это значит, надо ехать на дачу, потому что тут кофе - некофе, – бурда из ведра. Мы набились в машину. Сзади было полно бутылок от пепси. Я помог Ларисе Аркадьевне устроиться - выставил на поребрик всю эту кучу, чтоб не катались под ногами.
По дороге Анна сказала: "Тебе тоже хочется с ней спать?" Спать! Спать, гулять, слышать, дышать, видеть, ненавидеть. Догонять. Гаврилыч сдал назад, за угол, потом прямо. Поехали.
Мы закачались на ухабах, - тут рядом водокачка, все время копают, не разгонишься. А куда нам спешить, когда на море не пускают? Мне нравится запах двадцать первой "Волги", и еще – как она идет по грунтовке. Мы учились водить ее на таком вот песке: тогда на этих улицах асфальта не было, и часто катались. Нас можно было найти по следам, но кому это было нужно тогда. И потом: мы же крали свою машину.
Гаврилыч что-то смешное рассказывал: "…И вы можете представить, что было со старухой, которая своими руками уже построила один знаменитый канал". Он спросил, обернувшись: "Кузьма, зачем ты показывал кулак Сталину?" Все смеялись. Мы проезжали светлый парк; когда-то там действительно белели гипсовые статуи, меня там укусила гадюка. Я помню, что мы растерялись, но никто не испугался. Анна заревела только когда Карлуша стал отсасывать из ранки. Собралась жуткая толпа. Он увез меня к врачу в ближайший санаторий, и, пока мне там что-то делали с ногой, эти тут, говорят, не знали, что делать с девчонкой, которая пинает дохлую змею. "Не плачь, девочка, - суетились они, - как тебя зовут? Ты, девочка, потерялась? Где, девочка, твои родители?" А Анна им отвечала: "Не скажу!" Какой-то дурак закинул гадючьи остатки на кедр. Папаша сказал: "Хана, теперь тут все пропитано ядом".
Приехали. Мне пришлось переставлять нашу тачку, чтобы "Волга" могла заехать. Мы долго сидели на веранде. Кофе пили, Гаврилыч вытащил какой-то ликер "для девушек". Анна велела нам зарядить сифон. В коробке оказался стеклянный шар в стальной оплетке. Папаша сказал: "Ага, теперь понятно, куда они все подевались". Гаврилыч ее похвалил: "Молодец. Я и сам подумывал завести в доме огнетушитель". - "А газированный бензин горит?" - "А вы что, не пробовали?" Не пробовали. Наверно, потому что тогда не было автосифонов, тогда они еще были свободными и таились в волнах.
Сегодня бы поискать… - ветер садится. Впрочем, что это может изменить? Девчонки крутили какие-то собачьи вальсы и плясали. Мы с Папашей вышли и забрались к Гаврилычу под капот: он просил посмотреть, почему бывает, что нет зарядки. Натянули ремень, а когда вернулись, маскарад был в самом разгаре: они вытянули всякое барахло из кладовки и воображали себя красотками в стиле модерн. Гаврилыч щелкал затвором.
Вспомнили про монастырь: "Поедем! Поедем! - кричали. - Шампанского купим!"
"Можно я шляпу надену? А вы зонтик возьмете".
"Он будет кучером, а вы - графиней. Ха, ха, ха!"
"Нет, пусть Анька будет женщина-вамп, дайте ей что-нибудь на шею. Гаврилыч, у вас нет горжетки? Пенсне? Пенсне дайте доктору".
"Пусть он будет Чеховым! Папаша, ты будешь Чеховым".
"Нет, - сказал Папаша, - я хочу быть перевозчиком. Ведь нельзя же без перевозчика. Я перевезу вас за поцелуй в рай. Нет-нет, с мальчиков я беру динамитом! Дайте мне ружье: там, в раю, говорят, медведь водится".
Анна сказала: "Ты не будешь перевозчиком, я тебя не пущу".
"Не мешай, ты ничего не понимаешь: перевозчики просто так не взрываются. Для этого нужен детонатор".
Кто первый сказал эту фразу?
Тогда, в то сумасшедшее лето, уже в конце, когда заказаны машины, но этот абажур еще висел, случился преферанс. Они раньше смеялись: "Как дождь, так преферанс, как преферанс, так дождь". Гаврилыч поглядел в карты: "Ну что за черт! Хоть бы одну игру сыграть по-человечески, господа. Пас, - он собрал карты, помолчал и говорит: - Это даже хорошо, что они так верят в свои шары. Руки, по крайней мере, не дрожат. И вообще, в этом что-то есть. Вот я, например, дьявольски умен, но кто мне за это заплатит… Я не могу сказать, что мне в жизни так уж повезло. Может, потому, что у меня нет стеклянного шара? А, господа?" Мариванна бросила карты и вышла. Мы видели через стекло, как он долго стоял у калитки, высматривал белые босоножки, может, звал, может, прислушивался. Только что услышишь, когда так шумят сосны?
Он вернулся один, поднял ее карты: "Подумать только - чистый мизер". А Веранда говорит: "Да бросьте, Вадим Гаврилыч, куда она денется? Вот пискля. Сколько она уже тут работает? - провинция, сантименты".
И тут если бы Гаврилыч не подставил ногу, то Папаша достал бы ее этим самым ружьем, он хотел ее ударить стволами, и неизвестно, чем бы все это кончилось, потому что кто бы ее перевязывал, когда Мариванны нет, она растворилась, а Папаша кричит: "Перевозчики просто так не взрываются!" Что это значило, он и сам, наверное, не знает.
Мы долго болтались по участку, не замечая, что уже сумерки, что горит на веранде зеленый абажур, забыли про Ларису Аркадьевну, которая сидит там и смотрит на снимок. А там их всегда было два. Один - портрет Анькиной матери, а другой - мы его видели в том журнале, называется "Мне на ту сторону" - пейзаж: широкая пойма, тростники, дорожка, крыша будки придурка того, а за рекой будто нет неба. Там еще кто-то идет, но лицо смазано, впрочем, мы никогда не приглядывались.
Никто даже не заметил, что Папаша пошел к машине, бросил туда ружье, завелся и стал выруливать за ворота. Гаврилыч тоже поднялся, прислушался. И тут мы услышали гул. Это были тяжелые машины, военные грузовики. Они выползали из тупиков, из-под кирпичей на шоссе. Мы не разбирали, что кричат командиры, но увидели за деревьями огоньки. Колонна пошла. Зазвенели чашки.
Папаша нетерпеливо сигналил. Хлопнули дверцы. Гаврилыч выехал за нами. Мы мчались мимо пустых темных коттеджей, свернули на шоссе, еще направо, под "кирпич" на черную грунтовку, где уже нет домов, и выскочили прямо на песок.
Пляж был пуст. Сколько было видно, справа и слева - никого, тихо, как на той фотографии, и мы, как дети, которые что-нибудь тянут или закапывают свои сандалии. Мы глядели туда, где стоял фотограф, готовый щелкнуть, когда все встанет на свое место. Мы ждали щелчок, только вряд ли его услышим, потому что он очень далеко. За нами начинала сгущаться тьма.
И никто не помчался к воде, никто не вглядывался в кромку прибоя, не ворошил водоросли. Мы пришли первыми, но никто не тронулся с места, просто вышли из машины. Лариса Аркадьевна, мы с Анной, девчонки, Папаша с Гаврилычем. Оттуда, из устья, медленно плыли гудки маяка, трещали "последние известия", сзади разговаривали.
- В чем-то это дело деликатное, - объяснял Гаврилыч Па паше, - так тебе придется платить налог, пошлину - это нужно учитывать, а так - только пошлину. Что ты говоришь? Ну, если доверенность тебя не устраивает, можно оформить покупку. Как сколько? Да – пустяки. И то, и другое убьет целый день. Ты когда уезжаешь? Уже? А о чем ты раньше думал?..
Они так и стояли возле машин. Гаврилыч возился со штативом. Папаша разглядывал над собой последние облака. Девчонки спросили у меня спички.
- Терпеть не могу прошмандовок, - сказала Анна.
Я оглянулся: девчонки прямо за нами собирали ракушки; слава богу, они спорили, кто бы что сейчас съел.
- Я никогда не откажусь от баночки кальмаров. Вечно мать их накупит и спрячет на праздник, а я прихожу домой, беру вилочку, баночку майонеза, вот так вот берешь его, макаешь и - ах! Ой, опять розовая. С булочкой мяконькой…
- А я - нет. Я хочу… Слушай, у кого мы были?.. Как его?.. Вадик или Владик? Весной были… что-то мы сдавали тогда, диамат? Когда смеялись, когда вы пошли к таксистам, а я причесывалась в ванной и ничего там не СЛЫШУ, ничего не разберу, что кричат: "Четыре рубля! Четыре рубля!" - думаю, может, вам не хватает, - полезла в сумку, а под дверь что-то мохнатое лезет - я как заору, ну ты помнишь, какая там квартира: все что хочешь может быть, а эта - балда - сунула мне под дверь тапок эскимосский. "Я, - говорит, - не знала, что ты там делаешь, а мне надо домой, - откуда я помню, что она мне должна, - извини, говорит, что мелочью". Помнишь? Помнишь, какой у них плов был?
- Ага, и огурчик маринованный… Вот! Вот что я нашла.
- У меня тоже такая есть. Посмотри, что там на шее: комар укусил или что? Во-во, повыше. Надо чем-нибудь по мазать.
Гаврилыч держал тросик своего аппарата, - интересно, что у него получится при таком освещении? Вообще-то - красиво: Лариса Аркадьевна зашла босиком в воду, потрогала ее - черный силуэт, и мы, наверно, и девчонки на корточках, а там - блестит.
- Но, смею заметить, - говорил он Папаше, - отнюдь, отнюдь: только потому, что хочу воспользоваться льготами, которые мне положены как участнику. Я всю жизнь прожил на общих основаниях, а теперь буду… Что ты смеешься? Да, на общих основаниях, да, нечем гордиться. Я знаю, что мы все проиграли, но и вы пока ничего не выиграли. Посмотрим.
Я не слышал, что ему говорил Папаша, - он продолжал глядеть над собой. Облака улетели, там теперь сияла широкая белая полоса, я сначала подумал, что это кусок инверсии, но она была значительно выше.
- Как они мне надоели, я не хочу с ними никуда ехать, и Гаврилыч - зануда, - сказала Анна. Она забралась ко мне под куртку, - она вечно зябнет.
Гаврилыч щелкнул затвором. Может, у него какая-нибудь специальная пленка для темноты?
- Ну и что, - продолжал он, - мне в свое время очень нравилось. А как же! Выходишь, бывало, из мягкого купе в коридор размяться,-дамы оглядываются: "Шу, шу, шу-шу, шу, шу. Знаменитый адвокат… Тот самый…" А у меня костюм - вот такие лацканы, сорочка - ты представляешь, – манжеты, держу руку - так (я курил папиросы), ногти. Ни на кого не смотрю, открываю окно - ночь кромешная, а там паровоз: бы-бы-бы-бы! Сажа? Не было никакой сажи. - Он снова поймал тросик и уставился в аппарат. - Отойди, пожалуйста. Что ты, как… Ах, это… - Гаврилыч посмотрел вверх. - Это - серебристые облака, покажи им. - Он перенес штатив поближе к девчонкам.
- У нас в магазине стоит "Алазанская долина".
- Позвони Маше.
- Позвоню, она обещала мне зубного, я уже целый год не была.
- Да брось ты, пойди к Вике или к Елене Борисовне. Только я не помню, когда она: по четным в утро или по нечетным?
- Где? Ой, я не вижу, где? Ты видишь?
- Погоди, по нечетным она в вечер, точно! А что там? Какие? Серьезно?
Все смотрели на огромное белое перо, которое закрывало полнеба. Даже Анна высунула нос. И все радовались - вот оно, это то, чего мы, наверное, ждали, и теперь мы можем спокойно уйти, уехать, потому что тут нам уже нечего делать.
- Смотрите, что это!-сказал Гаврилыч.
Прямо на нас из-за сосен вылетели утки - три пары, довольно низко - их всегда узнаешь: они часто-часто машут крыльями. Мы уже слышали их - они переговаривались. Что-то щелкнуло. Я увидел, что Папаша поднимает ружье. Когда он успел его достать из машины? Левая пара резко отвернула к дюне, а эти, наверное молодые, тянули шеи прямо на нас, - вот по ним он и ударил. Первый дал осечку, а второй бахнул прямо над нами - девчонки завизжали. Я не видел за вспышкой, попал он или нет, и в воздухе не увидел - они сразу кто куда.
- Есть?
Папаша показал в море. Возле Ларисы Аркадьевны что-то плескало.
- Держи ее, а то уплывет!
Она нагнулась и достала из воды дергающуюся утку. Мы с Гаврилычем поздравляли стрелка, когда услышали, что там что-то происходит: какая-то возня, крики.
- Отдай! - кричала Анна. - Отдай мне, отдай! Отдай, сволочь! - Она что-то вырывала у Ларисы Аркадьевны.
Папаша побежал, но опоздал: Анна толкнула, и Лариса Аркадьевна села прямо в воду, Анна стала бить ее уткой. Папаша поймал ее за руку, повел к машине, а она кричала сквозь слезы:
- Ненавижу, убью, ненавижу!
Девочки помогли Ларисе Аркадьевне. Она им что-то говорила, показывала юбку, стала искать свои туфли, которые бросила где-то в песке, когда пошла трогать водичку, - как знала, что придется искупаться. Папаша посадил Анну в машину к Гаврилычу. Тот неожиданно засуетился:
- Девочки!-позвал он. - Девочки, по местам!
Папаша осматривался, не забыли ли чего: шаль, шарф, какая-то корзина, ружье, - я все подобрал, сложил к нам.
- Держи! - он бросил мне ключи, а когда все они набились к Гаврилычу, крикнул: - Отвезешь Ларису Аркадьевну.
Где она была, я не видел. Зажглись малиновые габариты, они поехали. Поехали.
- Я? А чего это - я? Эй, эй!
Но они и не оглянулись. Я видел за стеклом их затылки.
Она теперь смеется: "Никогда не предполагала, что кто-нибудь станет так огорчаться, оставшись со мной вдвоем".
Так оно и было. Когда я услышал, что они свернули к Таллиннскому шоссе, то от досады никак не мог завести машину. "Ну же, ну же, ну! Вот - скотина!" - даже забыл открыть ей. Спереди у меня было навалено барахло, а сзади ручку заедает, но она как-то сумела сама, влезла на заднее сиденье и уже устраивалась там с мокрой юбкой - во все стороны сыпался песок, а я все крутил стартер и дергал заслонку. Потом чуть не застряли. Поехали. Хорошо, что дорога была пустая, а то мы выскочили на асфальт, как черт из банки, задом, без света, безо всего, и погнали к "Маяку", к почте, - я не знал, куда ее везти, и, когда она тронула меня: "Здесь - направо, пожалуйста", - послушно включил мигалку. Потом она сказала: "Теперь - налево", - и мы приехали.
На пустой веранде горела зеленая лампа, все было настежь. "Коню понятно, зачем они меня оставили. Но - ничего: сейчас я быстренько все закрою, соберусь и поеду. Догоню. Куда они от меня денутся?
А она? - подумал я. - Она, наверно, что-нибудь забыла".
"Надо же было тебя утешить, ты был так расстроен", - говорит она.