Нетрадиционная любовь – какая она? Оказывается, точно такая, как и у большинства людей: те же чувства, проблемы, страдания. Может быть, даже сложней: порой просто не хватает смелости объясниться, ведь ты и она – одного пола… А когда уходит любовь, хватит ли у тебя силы, мудрости достойно отпустить свою возлюбленную и отдать другой?
Четыре рассказа о "другой" любви.
Надежда Сухова
Расставаться нужно легко (сборник)
Расскажи мне о погоде
Покойники снятся к ненастью.
(Народная примета)
Она стала мне сниться спустя год после смерти. Обычно накануне ненастья. Снится, что мы общаемся, разговариваем… Нет, не то. Снится, что мы целуемся, что близки. Хотя при ее жизни этого не было.
… Она склоняет надо мной свое красивое лицо, ставшее после смерти еще нежнее и утонченнее, близко-близко, так, что мне кажется, я там, во сне, ощущаю ее дыхание, и тихо говорит: "Ах, Гунька, если бы ты была посмелее, меня бы здесь не было…"
Она и перед смертью мне это сказала.
Если бы я была посмелее…
У нее было редкое красивое имя – Алина. И сама она была красивая. Я влюбилась в нее сразу.
Алина была актрисой драмтеатра и, как многие драматические, пела и читала с эстрады. Ей нужно было концертное платье, и ей рекомендовали меня как хорошую портниху. Я сразу поняла, что ей нужно. О, я сшила ей великолепное концертное платье! Когда она впервые прошлась в нем перед зеркалом, взмахнув подолом, у меня внутри все застонало. Я опустила глаза. Главное, оно ей самой очень нравилось.
Алина спросила:
– Сколько?
– Ничего.
Я достаточно зарабатываю, чтобы делать подарки тем, кто произвел на меня впечатление.
Тогда она пригласила меня к себе домой. Мы стали дружить. Я ходила на ее спектакли и концерты.
Однажды я со своими друзьями устроила ей овацию. Когда окончился спектакль и на поклон вышла Алина, неожиданно распахнулись все двери зала, торжественно вошли мы и забросали ее цветами. Потом, стоя возле сцены и в проходах, долго дружно аплодировали. Зрителям ничего не оставалось, как поддержать нас. После этого на нее обратили внимание и зрители, и режиссеры. Она становилась ведущей актрисой театра.
Она знала, кто я. Знала о моей, так сказать, сексуальной ориентации. То, что я люблю женщин, я никогда ни перед кем не скрывала. Зато по этой своей особенности я научилась скрывать чувства. К Алине я иногда приходила со своими пассиями, которые часто менялись. Но объясниться ей?!
Эта моя дурацкая мальчишеская робость! Всегда робею перед красивыми женщинами. Тем более перед теми, в кого влюбляюсь – ни за что не признаюсь первой. Если я в ком-то не уверена, предпочитаю сохранять дружеские отношения: боюсь отказа. Для это я слишком самолюбива. А у нее вечно полный дом поклонников. Мне казалось, я теряюсь среди них: одна из многих, и всё. Нужна ли я ей?
У нее была шикарная квартира на Васильевском острове, полная цветов и поклонников – мужчин и женщин. Алина любила поклонения, знаки внимания, комплименты – как любая актриса. И как каждая женщина.
Однажды она пожаловалась мне, что ее донимает некая девица.
– Не понимаю, что ей от меня нужно? – раздраженно и, как мне показалось, несколько брезгливо спросила меня Алина.
Я ответила ей:
– Ты актриса, ты на виду. И очень красивая. Ты должна быть готова к тому, что тебя будут любить как мужчины, так и женщины. И не всегда платонически-романтично: цветы, комплименты. Чаще – навязчиво домогаться твоей любви. И эти подарки поклонников… Если тебе что-то дарят, значит, хотят с тобой близости.
Она тогда очень внимательно на меня посмотрела: я ведь тоже делала ей дорогие подарки. Я отвела глаза в сторону. Но ее брезгливый тон задел меня. Поклонения мужчин ее так не раздражали. Объяснение стало невозможным.
И потом: если она скажет мне "нет", я не смогу больше приходить в ее дом. А для меня это было немыслимо. Пусть пока всё остается на своих местах, решила я. Впрочем, это обычный страх всех робких влюбленных. Но, конечно, тайно я всё равно надеялась и ждала, как ждет и надеется каждый, кто безответно любит.
На нее положил глаз тогдашний партийный босс их театра – Попков. Алина стала его любовницей и даже вступила в партию. Она считала, это поможет ей в карьере. В театре она стала маленькой "шишкой": член партии, протеже секретаря парторганизации театра. А это означало ведущие роли, выгодные концерты, гастроли, загранпоездки, знакомство с режиссерами, и это последнее, в свою очередь – киносъемки, телевидение, и проч., и проч., – широкая накатанная актерская дорога, завидная и вожделенная для многих; недоступная для тех, кто почестнее и попринципиальнее. Алина была красива, талантлива, удачлива и считала себя вправе требовать от жизни всего.
У Попкова была семья, и он не собирался из нее уходить. Его всё устраивало. Да Алина никогда и не любила его! – уж это я знаю наверняка.
Потом, когда началась перестройка, померкла сила всемогущего Попкова. И Алинины перспективы на блестящую карьеру с его помощью – тоже. Впрочем, помощи, как таковой, на которую она рассчитывала, почти не было: были лишь ее иллюзии. И были тяжесть домогательств и положение любовницы семейного человека.
В театре начались конфликты, скандалы, всё трещало и разваливалось – как и всё в стране, как сама страна. Алина ушла из своего театра (а главное, как ей казалось – от Попкова) и устроилась в другой. Она надеялась, что начнет новую жизнь. У нее появился молодой красивый любовник – Игорь.
Когда у нее был маразматик Попков, я знала, что это ненастоящее. Рано или поздно кончится, Алина будет свободна, и тогда, быть может… Но когда у нее появился Игорь, я сникла. Всё-таки, несмотря ни на что, сидит и шевелится в душе червячок: ты не такой, как все. Жизнь "белых" не для тебя. У них всех было одно важное преимущество передо мной: они были мужчинами.
Попков не переставал преследовать Алину. Он был настойчиво груб и нагл.
Зачем она ему уступила?! Разве не кончилась для нее вся эта грязь с уходом из театра?
Но, наверное, ни одна ложь не наказывается так жестоко, как ложь самому себе.
С внематочной беременностью от него она попала в больницу. Операция. Потребовалось переливание крови. Я ходила к ней: тумбочка утопала в цветах, фрукты, коробки конфет от поклонников. И каждый день – Игорь. Кажется, он любил ее по-настоящему.
После больницы Алине становилось всё хуже и хуже. Внешне всё оставалось по-прежнему: то же красивое тело, прекрасные глаза, голос. Она сама чувствовала: с ней творится что-то неладное. Пыталась лечиться. Консультации врачей, профессоров. Ей предложили удалить грудь. Ее ответ был категоричен: "Ни за что!"
– Дурочка, – говорила я ей, – ты будешь одногрудая, как настоящая амазонка.
– Мое тело – мой хлеб, – был ее ответ. – Ни за что!
Да, у нее было великолепное тело. Ее снимали фотографы, телевизионщики, она еще мечтала о киноролях.
Алина понимала, что медленно погибает, еще не веря этому. Разве можно в это по-настоящему поверить, понять собственную смерть?
Она использовала все свои связи в поисках дорогих знаменитых врачей. Она искала травников, знахарей. Она судорожно металась и билась, будто прекрасная птица, попавшая в силки. Но остаться искалеченной ради обретения свободы не захотела.
Она угасала на глазах. Потом что-либо предпринимать было уже поздно.
Официальная версия была: рак. Но, я думаю, что при переливании крови ей занесли вирус СПИДа. Тогда об этом еще не писали.
В нашу последнюю встречу я принесла ей букет алых роз. И снова – вся квартира в цветах, скорбные, заплаканные лица поклонников. Игорь сходил с ума от отчаяния.
Когда мы остались одни, Алина посмотрела на меня своими всё еще прекрасными, но такими печальными и уже подернутыми пеленой потусторонности глазами, что у меня подкосились ноги.
– Ах, Гунька, – сказала она. – Если бы ты была посмелее, ничего этого не было бы.
Придя домой, я проревела всю ночь.
Это я во всем виновата. Все годы наших отношений мне казалось – не было ничего, что бы я не сделала для нее. Я не сделала только одного: не сказала ей, что люблю ее.
Теперь мне остаются только сны…
Расскажи мне о погоде. Я хочу, чтобы было ненастье…
1995 г.
(Курортный роман)
Эту девочку Катя приметила еще в электричке. Она была хорошенькая и с огромным чемоданом на колесиках. Катя еще подумала: "Уж не в санаторий ли тоже?" Но на вокзале потеряла ее из виду.
Катя заканчивала регистрироваться в приемной санатория, когда девочка вошла, с трудом волоча свой чемодан.
"Ну и что? – пресекла свою радость Катя. – Еще неизвестно, как нас поселят".
Когда Катя, наспех расположившись в двухместном номере, куда отвела ее сестра-хозяйка, решила до обеда прогуляться по набережной, девочка уже стояла у парапета и смотрела на холодное в это майское время Балтийское море. Она тоже узнала Катю и улыбнулась ей, как старой знакомой.
– Вас где поселили? – спросила Катя.
– В шестом корпусе. В четырехместной. И все койки уже заняты, – добавила она как будто с сожалением. – А вас?
…Девочку звали Ириной. Как пишут о себе в брачных объявлениях: "миниатюрная блондинка с голубыми глазами…" Блондинка. И голубые.
Оказалось, они не только в одном корпусе, но даже на одном этаже. Только комнаты в разных концах длинного коридора.
Быстро перешли на "ты". Прогуливались по территории санатория, отыскивая столовую. Но столы им определили разные: у Кати диетический. На вечер Ирина пригласила к себе в гости – на чай с привезенными из дома конфетами.
У Ирины в комнате жили две молодые девочки, ее ровесницы, и разбитная бой-баба с громовым хриплым голосом, ногами колесом, как у кавалериста, да походкой вразвалку, будто только сошла с корабля после шторма – "морачка", – как с белорусским выговором называла она себя. Действительно несколько лет прослужившая в военном флоте, и имеющая мужа моряка.
Катиной соседкой по комнате оказалась молодящаяся дама "за сорок". Каждый вечер она накладывала густой макияж на увядающую кожу и делала выходы в санаторный клуб на танцы.
Ах, эти санаторно-курортные вечера танцев! Катя с девочками тоже пошли в первый вечер – ради любопытства. Духота маленького зальчика, несмотря на открытые настежь окна, за которыми зевак больше, чем танцующих; загнанный в угол стол с проигрывателем и местным "диск жокеем" – почтенным пенсионером, старательно меняющим одну пластинку за другой, а потом, подперев голову рукой, неотрывно глядящим на вращающийся диск, будто тщетно стараясь разгадать тайну его звучания. Танцоры – от сорока и дальше, наверстывающие недогулянное в молодости. Молодежь – лишь насмешливыми зрителями в дверях и у раскрытых окон: "Посмотреть, как веселятся старички".
Потом гуляли по зеленому прибалтийскому городку, болтали. Старше Кати из комнаты Ирины была лишь "морачка". Все – замужние, жаждущие ребенка, потому и лечащиеся здесь, на грязях, поверяющие друг другу свое бездетное несчастье. Удивлялись, что Катя до сих пор не замужем – это в ее-то почти тридцать! И не была?! А больше тому, что может, но не имеет ребенка! Им этого было никак не понять. И тщетно добивались от странно молчавшей Кати: почему не обзаводится семьей?
Гуляли каждый вечер после ужина. "Морачка" быстро отсеялась: нашла кавалера. А они, вчетвером, ходили в местный кинотеатр, кафе-мороженое, гуляли по набережной, наблюдая зелено-малиновые закаты.
Часто Катя сидела у них в просторной и солнечной комнате ("Можно к вам погреться? У нас вечный север…") Гоняли чаи с пряниками, играли в карты и болтали обо всем. Традиционно, после коротких прелюдий, разговор переходил на постельные темы. Касались и новомодной темы лесбиянства. Конечно, осуждающе брезгливо. Если кто-то из знакомых был в этом подозреваем, говорили, как о прокаженной. Была какая-то учительница физкультуры у них в школе (это рассказывала Ирина), которая как-то уж слишком прилипчиво обнимала девочек, и вообще… всегда в штанах, как мужичка… и манеры… А вот недавно была статья в "Собеседнике" о двух лесбиянках, как они полюбили друг друга и стали жить вместе… Ой, как пикантно-интересно… А вот еще мне рассказывали, будто бы… А вот еще был случай…
Катя участия в этих разговорах не принимала, но слушала болезненно-внимательно, с досадой отмечая, что начинает тяжелеть лицом, наливаясь краской: будто это ее уличали в чем-то постыдном.
Со временем и девочки обзавелись кавалерами: после нескольких томительных вечеров потянулись всё же на танцы, где появлялись изредка и "мужики ничего". Теперь после ужина гуляли по набережной с ними, а вернувшись в комнату, смеясь, рассказывали друг дружке свои похождения.
Неунывающая "морачка" кавалеров "клеила" одного за другим, но все так же легко отлетали.
У Кати тоже случилось знакомство – парень из местных. Она старалась объективно оценить его: "ничего". Другая была бы рада, но ей-то он – что? Ей было с ним мучительно-скучно, его прикосновения неприятны.
Сколько раз пыталась Катя быть "нормальной", такой, "как все". Но всякий раз приходила к выводу: не нужно ломать себя, ни к чему хорошему это не приведет. Напротив, природа всегда жестоко отомстит за себя. И она перестала к нему выходить. Сидела в комнате – когда пустели корпуса, высыпая отдыхающих в теплые вечера на прогулки, – читала книги.
Ей всё больше и больше нравилась Ирочка. Со сладким страхом ощущала она в себе все симптомы надвигающейся любви. Видеть поминутно, быть рядом, говорить – стало потребностью. Без нее Катя уже томилась. Но, понимая свое состояние и не желая быть назойливой, старалась реже попадаться на глаза, боясь выдать себя – зачем? У нее молодой муж, ребенка хотят. Да и живут в разных городах. Ничего из этого не выйдет. Ни к чему всё. Пусть уж она одна перемучается, не привыкать.
Вечерами Катя подолгу торчала в общем умывальнике, то тщательно начищая зубы, то устраивая постирушки: тянула время, ждала Ирочку, пока та вернется с гуляний. Она не может лечь спать, не увидев ее, не перебросившись хотя бы парой незначащих слов.
По утрам, завтракая за своим диетическим столом (она садилась так, чтобы видеть их стол), тоже ждала. Порой так невыносимо долго их не было, они всегда запаздывали, отсыпаясь после поздних возвращений и ночной болтовни, – Катя уже нервничала, ерзая и поминутно взглядывая на дверь: ну где же они, сколько можно спать?! Увидеть ее немедленно, она еще не видела ее сегодня! И когда ждать больше не было сил: если сию же минуту она не увидит ее, то умрет! – входили они, вчетвером, рассаживались. Катино сердце подпрыгивало и начинало колотиться рывками: если бы Ирочка села сюда лицом! Но та садилась то спиной, то боком, то ее загораживал кто-нибудь с соседних столиков, – и этого загораживающего Катя тут же начинала ненавидеть…
И уже не могла запросто, как прежде, прийти к ним в комнату. Ее даже спросили девчонки: "Что ты к нам редко приходить стала? Где ты пропадаешь?"
Да, Катя "пропадала".
Однажды вечером, возвращаясь с одинокой теперь прогулки, Катя встретила Ирочку со своим ухажером – тот был огромен. Приятельски друг другу улыбнулись и разминулись. Всё нормально. Это Катя ненормальная.
И когда совсем уже стало невыносимо, Катя решила, что это ее болезненное поведение больше будет бросаться в глаза – уже бросается! – что нельзя так. Она сама себя загоняет в угол, превращаясь в дикарку. Раз уж этому совершенно невозможно сопротивляться, пусть отношения примут видимость дружественных. Катя научилась этому за долгие годы. И она вышла из своего угла: быть может, так ей станет легче.
Она опять стала ходить к ним в комнату и просиживать часы за карточной игрой. Пожалуй, именно здесь, за картами, и зародила она в Ирочке ответное чувство.
Играли в подкидного, по парам, и Ирочка всегда была с ней в паре. Частые переглядывания, разговор глазами, считывание по глазам нужной информации (им даже сделали замечание: "Эй, вы там не переглядывайтесь очень-то!") свершили свое дело. Передавая, как ей казалось, карточную информацию, Катя внушила чувство. Теперь с замирающей радостью отмечала она каждый день, как особенно хорошо Ирочка к ней относится. Как всякий раз, при виде ее теплеют Ирочкины глаза и голос, как непроизвольно растягиваются губы в улыбке.
Однажды, в погожий солнечный день, находясь с девочками во дворе санатория, Ирочка вдруг воскликнула, глядя на Катю:
– Посмотрите, какие у Кати глаза: синие-пресиние!
Все тут же обернулись заглядывать в Катины глаза.
– Это небо отражается, – смутилась та.
А про себя обрадовано подумала: "Это очень хорошо, что она уже обращает внимание на цвет моих глаз. Это очень хороший признак".
И еще много было разных признаков – всех этих милых деталей, нюансов и всевозможных мелочей, которые отмечает и впитывает лишь влюбленное сердце.
Были автобусные экскурсии по местным достопримечательностям с посещением музеев – везде Катя с Ирочкой держались вместе. И в автобусе сидели рядом, кемаря на плече друг друга в утомительных поездках.
Были редкие прогулки вдвоем по морскому берегу с собиранием "чертовых пальцев".
– Я тебе сейчас погадаю, – говорила Катя, беря Ирочкину маленькую ладошку. Брала бережно, будто птицу, что сейчас вспорхнет, улетит, водила своим пальцем по линиям, рассказывая, а сама думала: "Ах, Ирочка, милая, пропустить бы сейчас свои пальцы сквозь твои, чтоб сомкнулись ладони и было единое кровообращение, и перецеловать каждый суставчик, каждую жилку; а потом поднять пылающее лицо и встретить эти желанные по-детски припухшие губы…"
Но умом понимала: на близость Ирочка не пойдет – слишком высокий барьер пришлось бы ей преодолевать. Не под силу пока.
В один вечер Катя засиделась в комнате девочек допоздна. Они уже стали разбирать постели, укладываться. Как Ирочка была очаровательна сначала в своем ярко-красном махровом халатике, а потом в длинной, до пят, нежно-розовой ночной сорочке – Кате никак было не уйти. Наконец, она нехотя поднялась и направилась к двери. Уже был выключен свет, и Ирочка в своей нежно-розовой сорочке пошла за Катей закрывать дверь на щеколду. Катя нарочно еще на полминутки задержалась в дверях, ведя незначащий разговор, а Ирочка уже подошла. И эта близость тел в темноте вызвала у Кати желание протянуть руку, привлечь к себе. Ирочка тоже почувствовала это Катино желание и стояла совсем рядом, вдруг притихшая, оглушенная этим желанием, а больше тем, что ей на это желание хочется ответить… По тому, как Ирочка притихла, затаив дыхание, Катя тоже поняла ее состояние. Усилием воли она рванула на себя дверь: "Спокойной ночи!"
…Заканчивались сроки путевок. Нужно было разъезжаться по домам.
Первой уезжала самая сентиментальная из компании – Нина. Она плакала и лезла ко всем целоваться:
– Девчонки, я так привыкла к вам ко всем… Как я буду?..
– Ну-ну, что ты, – снисходительно, на правах старшей, утешала ее Катя. – Расставаться нужно легко.
Нину провожали до местного вокзала. Она долго смотрела сморщенным лицом из окна уходящей электрички.
Нагулявшись всласть, возвращалась к своему мужу-моряку громогласная "морачка".