В бывшей шумной комнате девочек оставалось только двое – Ирочка и Галка. Галкин курортный роман получился совсем удачным: за парня, с которым она здесь познакомилась, она собиралась замуж (с прежним мужем уже было подано на развод).
Катина соседка тоже укладывала свой чемодан с обильными нарядами: все ее танцевальные хлопоты оказались впустую.
В последнюю ночь перед отъездом – Катя уезжала на день раньше Ирочки – она оставалась в комнате одна. Ирочка знала об этом. Но что могла предложить ей Катя – приходи ко мне ночевать?
Уснуть Катя не смогла. Она вышла в коридор. Ах, если бы вдруг Ирочка прошла в туалет или умывальную комнату. Или бы просто за чем-нибудь вышла. Может, постучать тихонечко, вызвать и, молча, ничего не говоря, взять за руку и потащить к себе в комнату?
Катя подошла к их двери, прислушалась. Как у них тихо… Нет, шорохи какие-то, движения. Что это может быть? Ну что, прям вот так взять и постучать? Вдруг она уже спит? Галка через дверь будет спрашивать, кто там, нужно будет что-то объяснять, потом она станет будить Ирочку; та выйдет сонная, ничего не поймет: что? зачем?
Ни к чему всё это. И вообще глупо. Иди к себе и спи! – приказала себе Катя. Ах, если бы наоборот: не она, а Ирочка оставалась в комнате одна… Черт бы побрал эту Галку!
А быть может, она для нее ничего не значит? Быть может, тот ее огромный кавалер, к которому она, скорее всего, особых чувств и не питала, больше войдет в ее память, чем она, Катя, пусть даже и будоражащая в ней такое диковинное и новое, не испытанное прежде ни к одной женщине, чувство?
Почему маленькие любят всё большое? Огромный кавалер, огромный чемодан. И муж, наверное, тоже огромный. Катя даже не очень-то расспрашивала Ирочку о муже – какое это имеет значение?
Неужели она сейчас спокойно спит и ничего не чувствует? Не чувствует, как под ее дверью терзается от любви к ней и не находит себе места – нет, не влюбленный юноша, а ненормальная девчонка?
Сколько уже их было – таких "ненормальных", неудавшихся любовей! И всякий раз будто та, любимая, уносила с собой кусочек ее сердца. Но если у Кати останется даже крохотный осколок, она всё равно им будет любить.
Таиться, несуразно отшучиваться на вопросы, почему не выходит замуж, ощущать себя вечной белой вороной, инакой, удушливо краснеть в обывательских разговорах о преступности женской любви и – тяга к уединению, одиночество – что знают они, "нормальные", об этих мучениях?
Быть может, она еще встретит в своей жизни женщину…
Катя прошла в умывальную комнату, глянула на себя в зеркало.
"Остынь, – сказала она своему отображению. – Чего ты мечешься? Что тебе даст одна ночь, даже если это и случится?"
Не будет же она потом, как чеховский Гуров, ехать в другой город, разыскивать по театрам свою "даму с собачкой"…
А Ирочка? Что ж, быть может, впредь не будет так осуждающе говорить о женской любви. И прежде, чем поставить кому-либо презрительное клеймо "лесбиянка", вспомнив ее, Катю, промолчит – и то хорошо.
Только почему же так рвется сердце?
Утром, уже после завтрака, Ирочка пожаловалась Кате, что совсем не спала: Галка привела своего жениха, устроив брачную ночь.
– Пришла бы ко мне, – как можно беспечнее сказала Катя. – Ты же знаешь, я ночевала одна.
Ирочка стрельнула на нее глазами:
– Я сначала хотела, а потом… А!
Катя поняла: она испугалась.
Катю пошли провожать Ирочка и Галка. Стояли у вагона электрички, желая друг другу всего хорошего: девочкам – рожать долгожданных детей, а Кате – выйти замуж, на что она криво усмехнулась. Уже уходя, за минуту до отправления Катя наклонилась и поцеловала Ирочку в щеку. Какая нежная у нее кожа, как утонули Катины губы в мягком аромате ее лица… Как много отдала бы она за возможность обладания…
Быть может, если бы не Галка, они сказали бы друг другу больше. Но что уж теперь?
Из вагона электрички, проходя к своему месту, Катя взглянула в окно и увидела, что Ирочка, уходя было, уже от здания вокзала вдруг обернулась, беспокойно отыскивая глазами Катю, и грусть расставания, смешанная с каким-то отчаянием, прочитала Катя в этом последнем брошенном на нее взгляде неожиданно для себя самой. Катя остановилась, улыбнулась и медленно помахала рукой. Ирочка порывисто ответила ей. Вот и всё. Электричка тронулась.
Какое непростительное преступление совершила Катя прошлой ночью…
Это уже потом, дома, так мучительно Катя будет ощущать сосущую пустоту в душе. Это уже потом каждая мелочь: санаторная книжка, камешки, подобранные на берегу – рука не поднимается выбросить! – будут вызывать всё новые приступы тоски и ностальгии. Это будет потом. А пока – в электричке, в поезде, мчащем ее всё дальше от ее несостоявшегося курортного романа – Катя старалась отвлечься дорожными впечатлениями, выветрить из сердца. Почему оно такое привязчивое – эдакая обуза! Как с таким жить?
Ничего, ничего, всё это просто от одиночества. Сама же говорила: расставаться нужно легко.
1995 г.
Желаю счастья
Когда уходит любовь, бывшие любовники расстаются либо врагами (и тогда испытанные друг к другу даже лучшие чувства теряют свою ценность и значение), либо остаются друзьями, помня всё хорошее, что было. С Николь мы остались друзьями.
Но прежде мы прошли с ней все этапы уходящей любви, которые проходят многие любовные пары – эти болезненные состояния отрыва: уже срослись, были единым существом, но вот отрываешься и отрываешь – порой вместе с кровью и мясом. И, трезвея, удивляешься, что же вызывало такую нежность и страсть? За что так боготворил? Начинают выпирать все недостатки, на которые прежде смотрел сквозь пальцы. То, что прежде умиляло, начинает раздражать. Быть может, именно потому, что прежде умиляло. И с облегчением, смешанным с легкой грустью, понимаешь, что выздоравливаешь от тяжелой, но прекрасной болезни. Однако остается еще пуповина, и нужно время, чтобы она перетерлась. Всё равно ревнуешь. Считаешь, что твоя бывшая возлюбленная должна страдать. Быть одной и непременно страдать. Как страдаешь ты. Потому что когда любовь приходит – это счастье, а когда уходит – это трагедия. И как бы ни бравадился, ни хорохорился, всё равно страдаешь – тебя разлюбили! И никакие утешения (ты ведь тоже разлюбил!) не помогают. Твое самолюбие задето. И начинаешь мелко мстить. За то, что любил. И хватит ли благородства – ох! – широты души, чтобы сказать своей бывшей возлюбленной: отпускаю. И действительно, благословляя, отпустить.
Я продолжала жить у Николь: у нее была отдельная квартира, у меня не было ничего. Мы жили как муж и жена около трех лет. "Женой" была я, а это значит, что я больше старалась сохранить семейный очаг. Не получилось.
Когда в квартире атмосфера всеобщего раздражения стала невыносимой, Николь принесла откуда-то щенка таксы. Такса была девочкой (еще мужика в доме не хватало!). Николь назвала ее Нюркой.
– Пусть будет хоть какой-то предмет общей любви, – криво усмехаясь, сказала она.
Так супруги, изведя друг друга, решают обзавестись ребенком: хоть что-то связывает.
Наши с Николь души друг друга уже не принимали, но тела отвыкают медленней: поэтому иногда мы еще спали вместе. Постель мирит. Но в наших отношениях была не просто трещина, которую можно залатать постелью. Мы отходили друг от друга всё дальше и дальше, как расколовшийся надвое айсберг.
Часто слышишь досужее обывательское любопытство об однополой любви: "И как это у вас там всё происходит?" Да так же, как и у вас! Дураки. У любви нет пола. Для нее не имеет значения, какой у человеческой оболочки набор признаков.
По роду занятий Николь ей часто звонят. Обычно за вечер она несколько раз подходит к телефону. Я обратила внимание, что на некоторые звонки она уж слишком ласково отвечает. О, я хорошо помню эти ее игривые интонации, от которых я млела в начале наших отношений. Я давно от нее не слышала таких чувственных тонов голоса. После этих разговоров у нее лучились глаза, а губы едва сдерживали блаженную улыбку. Я насторожилась.
Однажды, когда Николь не было дома, зазвонил телефон. Я взяла трубку: спросили Наташу. Я почему-то сразу догадалась, что звонит именно та девочка, с которой Николь разговаривает особенно ласково. Голос у нее был приятный – мягкий, "женский". И то, что Николь назвали Наташей, означало, что эта девочка не из нашего круга. Я ответила, что ее нет, и спросила, не передать ли ей что-нибудь.
– Пожалуйста, передайте Наташе, пусть позвонит Ане, – попросила незнакомка.
– Хорошо, – сказала я.
Значит – Аня. Интересно, как будет называть ее Николь? Наверное, Аннет. Так вот почему она назвала свою таксу Нюркой.
Я не ошиблась. Когда я передала Николь просьбу Ани, та мгновенно растаяла и засветилась. Я позавидовала ей: у меня-то на горизонте совершенно никого нет.
Появление Ани напомнило мне Николь на первых этапах наших отношений: она вот также вся светилась и была ко мне бесконечно добра. У меня внутри шевельнулся червячок ревности.
С Аней она разговаривала, когда я вышла покурить – нарочно выбрала момент. Я это поняла и еще торчала на кухне, пока она не налюбезничается со своей новой пассией.
Потом она вышла ко мне, продолжая сиять.
– Почему ты не приведешь сюда эту девочку? – спросила я напрямик. – Это я тебе мешаю?
– Да нет… – смутилась Николь.
– Ты ведь знаешь, на ночку-другую я могу уйти.
– Дело не в этом… – всё еще смущаясь, сказала Николь. – Просто у нас пока ничего неизвестно.
Вскоре я через знакомых устроилась в преуспевающую фирму. Работала с утра до вечера, домой возвращалась поздно, около 11–12 ночи. Часто меня шеф даже подбрасывал к дому на своем "мерсе" – ему по пути. Однажды, прежде чем выпустить меня из машины, он стал делать мне прозрачные намеки и даже положил руку на мое колено. Но что он мне? Его предложения звучали как бесполезный, вызывающий дисгармонию звук. Николь остроумно называет всех мужчин – членистоногие. Пусть живут, но не пересекаясь с нами. Я не понимаю, как можно любить мужчину.
Я осторожно, но решительно сняла его руку с колена и сказала прямым текстом, что живу с женщиной. И мило улыбаясь, осведомилась, не отразится ли это на моей карьере? Он досадливо хмыкнул и пробормотал, что-то типа: "Как только красивая женщина, так обязательно лесбиянка". Однако пообещал, что это останется между нами и всё будет в порядке.
Когда я возвращалась, Николь обычно не спала, ожидая меня. Мы вместе ужинали и укладывались каждая на своем диване. Выпотрошенная за день, я проваливалась в сон моментально. О своих амурных делах Николь не рассказывала, я не спрашивала.
В один из вечеров Николь пришла еще позже меня, расстроенная и злая. Я знаю – в такие моменты ее лучше не трогать. Как я ни старалась угодить ей, она всё же умудрилась наорать на меня из-за какого-то пустяка и ушла на кухню, хлопнув дверью. Потом долго стояла, курила, прислонясь к подоконнику и глядя в ночное окно. Даже свою Нюрку ни разу не приласкала. Спать мы легли в гробовой тишине.
Через несколько дней, вернувшись с работы, я застала Николь, читающей какое-то письмо.
– Ты никак письмо получила? – насмешливо спросила я. – Вот уж не думала, что в наше время еще жив эпистолярный жанр.
Николь подняла на меня глаза, и я осеклась на полуслове: такими глазами читают приговор о собственной смерти.
Ночью я чувствовала, что она не спит. Она вставала, выходила курить, снова ложилась и недвижно лежала без сна. Не в моих правилах лезть в чужую душу, а Николь, по всей видимости, раскрывать мне ее не собиралась. Что ж, она имеет право на свою личную жизнь.
Несколько дней Николь ходила подавленная. Обычно мы не курим в комнате, где спим – у нас уговор: только на кухне. Но все ближайшие выходные она пролежала на диване, курила, пуская дым в потолок и отрешенно лаская Нюрку.
Дела в нашей фирме шли неплохо. Я была в состоянии снять себе квартиру, и даже подыскала подходящую. Но когда я совсем уж было собралась переезжать, Николь попросила меня:
– Поживи еще немного, что тебе? – и добавила как-то жалостливо: – Не оставляй меня одну.
Я осталась.
Прошло недели две, а может, больше: когда с головой погружен в работу, время летит незаметно. После того злополучного вечера, когда Николь пришла расстроенная, телефонные разговоры с ее ласковыми интонациями прекратились. Постепенно она приходила в свое обычное состояние, только стала задумчивее, а глаза порой были печальные-печальные.
Как-то вечером в выходной день, чтобы немного утешить Николь, я задумала стряпать пироги. Когда в квартире вкусно пахнет свежей выпечкой, распаренной курагой и печеными яблоками, сразу появляется ощущение дома, доброй бабушки, чего-то уютного, домашнего – ощущение семьи . Мы с Николь прежде частенько устраивали такие "семейные" вечера. И сейчас, хотя семьи как таковой больше нет, мне захотелось сотворить что-то для Николь – в память.
Я как раз была в комнате, когда прозвучал звонок. Николь взяла трубку. И вдруг ее хмуро-сосредоточенное лицо сначала настороженно замерло, а потом стало медленно разглаживаться, как смятое белье под горячим утюгом, и наконец растопилось в счастливую улыбку и сверкающие глаза. Она затаила дыхание, она превратилась в слух, лишь с затаенной радостью выдохнув: "О-о!"
Я поняла, что мне лучше уйти к пирогам. Впрочем, в эту минуту для Николь исчезло всё на свете, в том числе и я со своими пирогами.
Через несколько минут она вошла на кухню вся светящаяся, будто внутри ее зажегся фонарь. По своей привычке руки она сунула в карманы брюк – совершеннейший мальчишка, чем и купила меня в свое время.
– Слушай, – обратилась она ко мне, от смущения ведя себя несколько развязно. – Я тут уезжаю сейчас. Ночевать, наверное, не приду…
Я, улыбаясь, смотрела на нее. Она смутилась еще больше, но спросила задиристо:
– Так как там обстоят дела с твоей квартирой?
– Я всё понимаю, Николь, и на днях перееду, – сказала я, продолжая улыбаться.
Я положила в большой бумажный пакет свежей выпечки и протянула Николь.
– Зачем? – удивилась она.
Для нее все эти пироги и запахи в мгновение ока потеряли весь свой смысл – сразу же, как она взяла трубку.
– Отвезешь своей девочке, – сказала я.
Пусть этот символ семейного очага, все эти запахи дома она передаст ей, своей новой возлюбленной – Подруге. Быть может, у них всё состоится.
Да и проголодаются ведь завтра утром.
Я желаю тебе счастья, Николь. Того, чего так и не получилось у нас.
Отпускаю.
1996 г.
Возвращаются все…
С. К.
Ни с Машей, ни с кем-либо другим из группы, которой мы ходили в горы, я не дружила: я вообще всегда держусь особняком. Как-то вечно сама по себе… И потом: они, в основном – инженеры, техники, мастера, а я – рабочая. Когда мы случайно встречались на территории завода, они – чистенькие, в белых халатах, а я в грязной рабочей спецовке, я комплексовала. Вероятно, комплексовала напрасно, потому что относились ко мне всегда хорошо. Даже, как мне казалось, опекали, как младшую. Хотя я совсем не была младшей, просто я – маленькая. В смысле, ростом. И еще, наверное, во мне есть что-то детское, такое мальчишеское, от пацана. Я сама чувствую это, и по этому поводу комплексую тоже. Когда мы изредка собирались на праздники, уже в городе, меня звали всегда.
Костяк нашей группы – человек восемь-десять – те, кто регулярно из года в год ходит в горы, в основном на заводе и работал. И Маша тоже. Только Сергей работал в каком-то НИИ.
Кончалась зима, становилось тепло, и каждый из нас потихоньку начинал готовиться: чинил рюкзак, проверял веревки, спальный мешок, собирал всё, что нужно для похода. Мне кажется, у нас, туристов, с первыми весенними ветрами начинает брожение в крови. В теплом дуновении воздуха нам чудится запах костра и кирзы ботинок. От звука любительской гитары у нас обостряется слух – как у охотничьих собак при звуке рожка. Наверное, так же охотничьи собаки, томясь всё лето, ждут осени. И вот призывно трубит рожок, приходит их час , ради которого оставляется всё – игры, привязанности, другие собаки…
Для туриста поход – это праздник души. Его ждешь год. Пусть меньше: когда возвращаешься из похода, испытываешь такую усталость, настолько всем полон, что кажется – всё, сыт по горло и туристской романтикой, и красотами гор. Проходит осень, наваливается зима… С середины зимы уже начинаешь томиться. И вот наступает весна – и всё, ты пропал.
Меня многие спрашивают, зачем я хожу в горы, что я в них нашла? Как бы это объяснить…
Когда на привале после ночевки выйдешь из палатки – по утрам это особенно чувствуешь, наверное, из-за особого преломления солнечных лучей, – дух захватывает: небо голубое-голубое – чистая лазурь. Такого я не видела нигде и никогда, только в горах. Оно не просто голубое, оно космически-алмазно-голубое… И на этом фантастического цвета небе – белоснежные вершины гор. Я не знаю слов, чтобы описать это, все слова кажутся банальными, затасканными. Но в том-то и вся загадка, что когда ты созерцаешь эту развернутую объемную панораму горных цепей, всё это кажется таким первозданным и новым, только что народившимся – будто кем-то созданным за ночь, пока ты спал… И так каждое утро. Каждое утро выходишь из палатки, и каждое утро захватывает дух. И никогда не привыкнешь. Наверное, сам Господь Бог создает эдакую красотищу за ночь, а утром сам застывает в изумлении от собственного творения, будто тоже увидел всё это впервые…
Ни фотографии, ни слайды, ни видеофильмы (а мы делали их в большом количестве: хотелось этот потрясающий мир захватить с собой) не могут передать истинный дух гор: в них всё плоско и мертво. А горы объемны и живут своей вечной жизнью, которую пытаешься, пытаешься разгадать, но никак не можешь.
И потом: горы такие величественные в своем космическом покое, как-то так влияют… Просто физически ощущаешь, как с тобой что-то происходит. Периодами наступает некое странное состояние: будто ты одновременно ощущаешь весь мир – весь, абсолютно (нет, не взираешь на него со своей вершины как бог Саваоф, а именно ощущаешь: весь-весь, всем своим существом), и, вместе с тем, себя – в данный момент и в данном месте. Потом я где-то вычитала, что подобное состояние называется вИдением мира. У меня такое было в детстве, а потом потерялось. И вот там, в горах, я снова это стала ощущать.
Явления, люди, человеческие отношения – вдруг начинают видеться совсем по-другому, не так, как в обыденной жизни, а твое прежнее существование в городе кажется таким суетным, мелким… Мне кажется, там, в горах, я знаю, как нужно жить. Всё становится ясным, простым. Прозрачным… Познаешь всю суть вещей и можешь ответить на любой вопрос. Понимаешь, что ты в этом мире не ничтожная, никому не нужная песчинка, а составная часть Вселенной и равноправный ее участник, звено цепи: люди, животные, горы, даже звезды… И все мои чувства, размышления, поиски – всё, что составляет мою жизнь, какой бы она ни была, – есть часть Вселенной. И начинаешь ощущать важность своей жизни тоже, неразрывную связь с остальным миром… В горы я хожу за ощущением своей нужности.