Она дарила ему это видение, и он его принимал, как принимают в пригоршни драгоценную воду, стараясь не пролить ни капли. Он бывал в Париже, на авиасалоне в Ле Бурже, помнил металлическое задымленное небо, в которое взмывали самолеты, ярко-парфюмерное, приторно- бравурное представление в Мулен Руж, дорогой ужин у "Максима" с представителями французской фирмы. Но теперь старался представить тот Париж, в котором жила она. Ту чудесную клумбу с алыми и золотыми цветами на Площади Звезды, вокруг которой кружила лучистая карусель автомобилей. Зеленые, темные кроны огромного парка, где среди деревьев двигалась кавалькада наездников. Седой от времени, с кариатидами и вазами дворец, на котором красовался герб исчезнувшей королевской династии. И высокую стройную девушку, светящуюся в своей первой любви, у чугунной решетки, за которой струилось розовое отражение собора.
- После школы я поступила в Сорбонну, на исторический факультет. До сих пор вспоминаю нашего профессора антропологи месье Роше, маленького, нахохленного, как галка. Он приносил в аудиторию осколки первобытных черепов и говорил нам: "Вам предоставляется уникальная возможность погладить лысину вашего отдаленного прапрадедушки". Я смотрела, как он ощупывает колючими пальцами лобную кость. Остро, почти до обморока, представляла, как струились от ветра смоляные волосы на голове человека, как влажно, страстно сияли его молодые глаза, какие розовые туманы и голубые райские холмы он видел, какие райские птицы пролетали над ним в небесах. Мне казалось, что если все, ныне живущие люди соединятся в своем страстном стремлении, в молитве, в любви и направят эту любовь и молитву на серый костяной черепок, то здесь же, в аудитории, встанет живой Адам, во всей первородной красоте, и больше никогда не умрет…
Ратников переносился в те университетские аудитории и библиотечные залы, в сводчатые коридоры, по которым, окруженная говорливой толпой, шла прелестная девушка, мечтательная и влюбленная, верящая в возможность волшебного преображения. Он незримо следовал за ней по университетскому скверу с бронзовой фигурой Декарта. Видел ее в студенческом кафе среди молодежной кампании. И какой-то молодой африканец с белозубой улыбкой ставил перед ней чашечку кофе. Все это являлось ему, как чудесный сон о ней. Ее тихий, с волнующими переливами голос, ее мечтающие, вспоминающие глаза с внезапным, излетающим из глубины сиянием, ее тонкая переносица, которой ему вдруг захотелось коснуться губами. Все это погружало его в сладостное забытье, в котором он видел мир ее глазами, следовал за ней в ее воспоминаниях, чувствовал над собой ее загадочную власть.
- Мама и папа очень любили друг друга. Красивые, статные, с приветливыми чудными лицами. Сколько их помню, они всегда были нежны друг с другом. Отец мимолетно касался душистых маминых волос, а мама разглаживала ворот отцовской рубахи своей белой мягкой рукой. У нас в квартире был своего рода салон. Собирались гости, - представители французских фирм, военные, журналисты. Бывали приемы. Мама была их украшением, - ее дивной красоты платье, изысканная прическа, тончайшие духи. Французы звали ее "русской богиней". Пока она занимала гостей рассказами о русском театре, о русской живописи, папа уединялся с кем-нибудь из влиятельных французов в своем кабинете, вел какие-то важные переговоры. Иногда меня просили спеть, и я пела под гитару французские шансоны, русские жестокие романсы, и всем это очень нравилось. Мы часто путешествовали втроем на автомобиле по Франции, посещали старинные замки, любовались дивными пейзажами в долине Луары, или суровым побережьем Нормандии.
Это были самые счастливые годы, я жила, окруженная их любовью, которая защищала меня от внешних напастей, угроз. Мир казался мне драгоценным витражом, таким как в Соборе Парижской Богоматери. Свет падает сквозь разноцветные стекла, и ты стоишь в этом радужно сиянии, как в прозрачных одеждах, окруженная небесными силами.
Однажды мы путешествовали на юге, в окрестностях Ниццы. Папа вел машину по серпантину, а мама начала рассказывать мне смешную историю про то, как перепутала телефоны своих знакомых, и какая путаница вышла из ее разговора. Из-за поворота выскочил огромный красный грузовик с хромированным радиатором и ударил в нашу машину. Мама и папа погибли на месте. Я долго лежала в больнице. Помню этот ужасный, нарастающий визг тормозов, стальные налетающие клыки радиатора и удар, в котором распался весь мой солнечный прежний мир, и открылась черная бездна, откуда хлынули жуткие силы тьмы, поглотившие маму, папу, меня. Я была в этой тьме несколько недель. Не хочу говорить, что я видела, куда уносила меня эта тьма, какой истинный образ мира мне открылся. Из этой тьмы я вернулась иным человеком…
Он видел, как изменилось и побледнело ее лицо. Глаза расширились, округлились, полные слезного ужаса. Кончики губ болезненно опустились и задрожали. На белой шее сильнее забился голубой родничок. В голосе появился глухой рыдающий звук. Ратников ощутил ее ужас, увидел, как вылетает красный, с блестящими конструкциями грузовик, дымит колесами, пересекает белую осевую линию. Врывается блеском, ударом и грохотом в ее глаза, в ее ужаснувшееся сознанье. Черный вихрь выхватывает ее из солнечного дня и уносит в раскрывшуюся бездну. Он не может ее защитить, не может последовать за ней в эту "черную дыру", лишь мечется на обугленной кромке, как на краю бездонного кратера, откуда валит тьма.
- Когда я вышла из клиники, одна, без родителей, с помутненным сознанием, с ночными кошмарами, я не знала, как жить. Бросила Сорбонну. Не стала возвращаться в Москву, где в то время начинались все эти жуткие события, эта наша русская смута. Уж не помню, кто меня надоумил, но я решила петь под гитару, сначала в каком-то захудалом кабачке, потом в ресторане на окраине Парижа, потом в третьестепенном кабаре, где имела успех. Зарабатывала деньги, сошлась с парижской богемой. Там познакомилась с молодым архитектором, который участвовал в проектировании отелей на Красном море и в Эмиратах. Он был талантлив, успешен, любил меня. Возил по африканским и азиатским курортам, я повидала вместе с ним Мальдивы и Рио-де-Жанейро, Бангкок и Сингапур. Эти богемные ночи в кабаре, эти метанья по миру заглушали мои кошмары, заслоняли от тьмы, которая продолжала меня преследовать…
Он старался увидеть ее в аметистовом пятне света, с обнаженными плечами, с гитарой. Ее огненно-красный, в помаде, рот, ее голая рука, хватающая пригоршню струн. В сизом дыму мужские, возбужденные лица. Чей-то жадный, молодой, озирающий ее взгляд. Шумящий, из пены и блеска, рулон прибоя захватывает ее и несет в океан, и в этом ворохе солнца, воды и блеска кто-то обнимает ее, целует в грудь, ласкает под водой ее прелестное скользящее тело, и они выбредают на белые раскаленные пески, неся в руках две перламутровые раковины.
- Мои дни были наполнены встречами, развлечениями, поездками, а ночью ко мне подбирались кошмары. Снились папа и мама. Будто они находятся в черной безвоздушной пустоте, переворачиваются, как космонавты, хватаются друг за друга руками, а их перевертывает, крутит, несет, и они умоляют меня, беззвучно кричат, просят, чтобы я их спасла. Я боялась ночей, проводила их в кабаре, в богемных компаниях, и одному Богу известно, что я творила.
Однажды случайно забрела в маленький букинистический магазинчик и среди ветхих книг и безнадежно устаревших справочников нашла дореволюционный журнал: "Русская провинция". И там рассказ о Молоде. Чудесные фотографии домов и улиц, усадеб и монастырей. Послушницы косят высокую, по пояс траву. Дощатые барки с хлебом плывут под парусами. Почтенные земцы с купеческими бородами и дворянскими усами открывают богоугодное заведение. Архиерей освящает новую пожарную каланчу. Я перелистывала журнал и вдруг поняла, что должна немедленно вернуться в Россию, приехать в эти места, где воды покрыли мою прародину, где когда-то шумели дубравы, колосились хлеба, жили счастливые люди, и их всех поглотила тьма. В этой тьме пропали папа и мама, и я должна вернуться в Молоду и их всех воскресить. Это напоминало голос, прозвучавший с неба. Грозный приказ ангела. Может быть, то же самое испытывала Жанна Д’Арк, когда слышала голоса. Я преисполнилась веры, что совершу воскрешение, что мне даны для этого силы. Я не простилась с моими друзьями, не повидалась с моим женихом, и вернулась в Россию, в Рябинск. Поступила в музей, где изучаю историю Молоды, готовлю ее воскрешение…
Ольга Дмитриевна умолкла, глядя на Ратникова неуверенно и тревожно, словно опасалась, не отпугнула ли его своей исповедью и своими признаниями, ни показалась ли потерявшей разум кликушей. Но он продолжал ее слушать. Хотел угадать ее состояния. Больше узнать о ней, постичь ее мечту, стать соучастником ее замысла, ее поэтической, невыполнимой фантазии, в котором она искала для себя утоления. Недоступность мечты и невыполнимость фантазии не отпугивали, а влекли. Разве и он, Ратников, не был мечтателем? Не стремился одолеть наступление тьмы, преобразить гибнущий мир, внести в бессмысленное бытие осмысленную волю и дерзкую мысль? Подвигнуть сонный безвольный народ к великой работе и творчеству?
- Как воскресить Молоду? Как поднять русскую Атлантиду? - он побуждал ее продолжить рассказ, слыша слабые звоны воды, глядя на солнечную, залетевшую в каюту рябь. Катер качался, сносимый ветром, медленно поворачивался. Ее лицо обращалось к солнцу и снова погружалось в голубоватую тень. Кругом скользили лучи, летели далекие птицы, плескались невидимые рыбы, и голова его сладко кружилась.
- Еще не знаю, как воскресить Молоду. Знаю, что в нашу русскую жизнь ведут два коридора. Один соединяет Россию с областью светлого Рая, а другой с областью тьмы. Из одного в Россию несутся лучи света, а из другого лучи тьмы. Эти сосуды пронизывают все русское время, каждое правление и царствование, каждую русскую душу. И мою, и вашу, и самого последнего злодея, и самого высокого подвижника. В райских лучах возникают русские святые и герои, строятся дивные храмы, пишутся божественные книги. Когда эти лучи озаряют Россию, мы одерживаем великие победы, создаем великое государство, достигаем вершин познания и творчества. Но потом растворяются двери тьмы, и начинает дуть черный ветер, влетают черные лучи, и все превращается в хаос. Брат убивает брата, рушатся храмы, горят книги, являются на престолах злодеи. Россия уходит в пучину, как ушла Молода…
Она говорила убежденно и страстно, словно вывела закон русской вселенной, в которой скорость света соперничает со скоростью тьмы, добро находится в вечном столкновении со злом, а периоды райского цветения сменяются временами адской беды. Смысл ее слов был менее важен, чем звук голоса, в котором его волновали оттенки печали и радости, притаившегося горя и тайного ликования. Этот волнистый, с неожиданными переливами голос напоминал колыханье воды, которая в каждом всплеске была то голубой, то розовой, отливала то синевой, словно воронье крыло, то серебром, как рыбий плавник. Этот струящийся голос завораживал его, очаровывал своей женственностью и красотой. Он находился во власти ее пленительного разноцветного голоса.
- Я уверена, можно запечатать ворота тьмы и распахнуть врата света. Усилием души исправить какой-то малый неверный знак в формуле русской жизни, но для этого надо увидеть всю эту формулу целиком, во всей ее сложности и полноте. Или молитвенным усилием запечатать скважину тьмы и тем самым перекрыть доступ тьмы в русскую жизнь, оставить в ней место только свету. Или совершить жертвенный поступок, огненное деяние, после которого врата тьмы навсегда замкнутся, и в России восторжествует один только свет. Я не знаю, какой поступок и в чем заключается жертва. Но я жду, что мне это откроется…
Ее пушистые, серые брови трепетали, словно крылья бабочки, и он не мог от них оторваться. Они погружали его в сон наяву. Ему казалось, что бабочка может взлететь и увлечь его за собой. Он послушно и преданно последует за ней по водам, по светлым пространствам, повинуясь тайной воле и власти. На него снизошло чудное оцепенение, которое он боялся нарушить. Ее слова звучали, словно в отдалении, а близко, у самых глаз, трепетали ее серые брови, и ему хотелось их коснуться губами.
- Может быть, мне откроется это знание, я выйду на берег моря, где пропала в водах Молода. Вознесу страстную молитву, принесу себя в жертву, и воды отступят. Откроются прекрасные города и селенья, в них счастливые и добрые люди, среди которых папа и мама, мои давние родичи, мои безвестные предки, и чудо воскрешения совершится.
Свет из-за облака летел по волнам, зажигая их блеском. Приближался издалека, и там где касался воды, начинало сверкать и дымиться, кипеть и бурлить, словно нерестился огромный рыбий косяк. Свет налетал, захватывая все больше воды, играя, блистая, и вдруг молниеносно накрыл яхту, ворвался в каюту, брызнул в глаза. Ратников почувствовал, как свет охватил его, наполнил сердце ликующим изумлением, ошеломляющим счастьем. Сидевшая перед ним женщина, залитая светом, была несказанно прекрасна, ее дивное лицо было драгоценным и чудным, ее волшебные руки хотелось прижать к губам и целовать и дышать на них. Хотелось следовать за ней попятам, служить ей, заслонять от напастей, окружить добром и любовью. Она была желанна, рождала в нем нежность, была самой дорогой, ненаглядной.
Он пережил преображение в свете. Оно было дано ему, как всеведение. Он чувствовал каждую ее жилку, каждое живое биение. Угадывал все ее мысли. Разделял вместе с ней все ее чувства и помыслы. Его глаза обрели необычную зоркость, так что стали различать невидимую прежде сосну на далекой песчаной круче. Видели лося, плывущего в синей воде, стеклянный бурун перед его шелковой грудью. Он слышал плеск рыбьего плавника и тонкий вскрик невидимой птицы. И все оттого, что перед ним сидела его желанная. Он смотрел на нее, зная, что будет любить ее до смерти.
Они возвратились в город в сумерках. Он отвез ее на машине к дому. Они не уговаривались о следующей встрече. Он смотрел, как мелькнула у подъезда ее длинная шаль.
Глава десятая
Ратников вернулся в свой загородный коттедж, светивший янтарными окнами в распустившийся сад, на подстриженные газоны, на темный пруд с уснувшими рыбами, на тропинку, ведущую к беседке. Спросил у охранника, где сейчас мать, и тот, закрывая ворота, ответил:
- Валентина Григорьевна в беседке. Их отвезли на коляске, и они сказали, что станут вас ожидать на природе.
Не заходя в дом, пошел мимо клумб, по выложенной плитками дорожке, вдыхая запахи распустившихся нарциссов и крокусов. Увидел издалека мать в сумерках, на коляске, укутанную в теплый плед. Она сидела спиной к нему, и он, приближаясь, испытал нежность, сострадание и чувство вины. Два года, как она упала и сломала шейку бедра. С тех пор не могла ходить, с помощью прислуги пересаживалась в коляску, и ее вывозили в сад. Он, когда был свободен, сам вывозил мать на воздух, катал среди клумб, подвозил к ее любимой сосне, показывал в пруду ленивых зеленоватых рыб. Теперь, подходя к матери, он услышал ее голос, который странно взлетал и опускался, будто она удалялась и приближалась на невидимых качелях. Прислушивался, различая ее глуховатую речь, которая была то отчетливой, то сливалась в неразличимое гудение.
За что ж? Ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью напоили
Европы вольность, честь и мир?…
Она читала стих, не замечая сына, как, должно быть, читала в школьных классах, где раньше преподавала литературу. Ратников, не подходя, не перебивая, слушал ее декламацию, и в груди его сливались нежность, тепло и слезная беззащитность перед тем, что витало над матерью в сумерках сада, в меркнущем небе, где еще не загоралось ни единой звезды.
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
И русский от побед отвык?
Его волновала материнская искренность, с какой она читала пушкинский стих. Он подумал, сколь многим он обязан матери, как много она ему подарила, наградив глубинным чувством Родины, которое лежало в основании всех его трудов и дерзаний, всей неукротимой борьбы.
Мать умолкла. Не видя ее лица, он знал, что оно взволновано, губы сжаты, в глазах присутствует строгая ясность. Не решался ее окликнуть, чтобы не напугать. Сошел с тропинки, сделал дугу по газону, перепрыгивая через цветы, и появился перед матерью со стороны беседки. Она увидела его, радостно воскликнула:
- Юра, ты вернулся!
Он приблизился, поцеловал ее в висок, слыша, как вкусно и тепло пахнут ее волосы. Она взяла его ладонь в свои холодные руки.
- Мама, ты снова читаешь стихи. Сколько же ты их знаешь на память!
- Теперь, когда у меня много свободного времени, я вспоминаю те, что знала раньше. И учу наизусть новые.
- Зачем?
- Я вижу все хуже и хуже. Когда-нибудь совсем перестану читать. Круг общения у меня постоянно сужается. Тебя вижу редко. Чем же мне заниматься, когда старость придет окончательно? Чем занять разум, память? Буду лежать одна, и читать стихи.
Ему стало больно. Чувство беззащитности усилилось. Хотелось встать между матерью и тем, безымянным, что обступало ее, надвигалось сквозь ветви деревьев, медленно охватывало мягкой, безымянной тьмой.
- Ты не замерзла, мама? Хочешь, я провезу тебя по саду, посмотришь на свои любимые цветы и деревья?
- Ну, провези, спасибо.
Он ухватился за спинку коляски, осторожно развернул, чувствуя легкое тело матери. Направил коляску сначала по тропинке, слыша слабые толчки колес на камнях, затем - по газону, останавливаясь перед клумбами, нераспустившимися кустами роз, черемухой, нависавшей в сумерках своей тяжелой дурманной белизной. Они объехали клумбу с нарциссами, от которых исходило сладкое благоухание. Постояли у пруда, литого, черного, в котором, как в стекле, застыли невидимые и неслышные рыбы. Ему доставляло наслаждение везти эту коляску, в которой покоилось маленькое, обессиленное тело матери. Она потратила свои силы, таланты, горделивую красоту и цветущую энергию на взращивание сына, на бесчисленные хлопоты, связанные с благополучием дома, на неустанное служение любимому делу, книгам, стихам, сменявшим друг друга ученикам. Подкатил коляску к молодой сосне, к ее пирамидальной хвое, темневшей на светлом небе, так что мать могла дотянуться до дерева. Она трогала сосновые ветки, приближала к ним лицо. Вдыхала запах набухших заостренных почек, которые вот - вон станут вытягиваться, превращаясь в зеленые воздетые персты, словно множество рук складывают пальцы для крестного знамения.