- Он взлетит, Федор Иванович, взлетит обязательно. Ведь его поднимаем не только мы с тобой. Вся России желает ему взлета. Таких людей множество. Пусть не все делают двигатель. Добрый поступок, помощь товарищу, сердечное слово - все складывается в "общее дело". Это и есть наше русское небо, куда взлетит самолет. Ты, главное, верь, Федор Иванович, а вера штурмует небо.
Смотрели один на другого, два единомышленника и товарища, чувствуя единомыслие и братство.
- Вот что я хотел сказать, Федор Иванович. К нам на завод через неделю прибывает груз. Японский суперкомпьютер. Когда его установим, он будет самый большой в России, с гигантской скоростью обработки информации. В разы ускорит расчеты, позволит сэкономить миллионы долларов и месяцы конструкторских работ. Ему нет цены. Чтобы его купить, я взял специальный кредит в "Дойчебанк". Ты обеспечишь его доставку с железной дороги на завод. Здесь нужны особые меры безопасности, не от террористов, а от дураков, разгильдяев, лихачей на дорогах. Возьми доставку под жесткий контроль.
- Понял, Юрий Данилович.
- А кто такой, скажи мне, Ведеркин? - вдруг спросил Ратников, по странной ассоциации с компьютером, над которым витала неявная угроза, - Знаю, он правая рука Мальтуса, начальник его безопасности. Говорят, он выбивает долги из тех, кто задолжал Мальтусу. Может быть, труп на пустыре - его рук дело?
- Ведеркин Алексей, он наш, рябинский. За Волгой жил. Вместе служили срочную. Вместе остались на сверхсрочную, окончили одно училище. Он уехал служить под Псков, в бригаду спецназа. Я на юг, под Ростов. Встретились на Второй Чеченской. Я воевал под Бамутом, он - под Аргуном. Перевели в одну опергруппу, в Ханкалу. Жили в одной палатке. Он, Алексей, очень дошлый, голова золотая. Разрабатывал такие операции по бандформированиям, что не было ему равных. Допрашивал пленных зверски, забивал до смерти. Отправились мы с ним на задание, две БМП и пехота. Попали в засаду. С обеих сторон дороги - гранатометы. Сожгли боевые машины. Мы оба контуженные, перекатом, через кювет, вверх по склону, залегли в рытвине. Внизу, на дороге горят машины, чеченцы добивают солдат. Один в мегафон в нашу сторону: "Русский, выходи! Голову резать будем!" Полетели гранаты, ударяют в деревья, и стволы нам на голову. Потом пошли в атаку, двумя волнами. Одна идет, другая из пулеметов ее прикрывает. Голову не поднять. Мы две атаки отбили. Осталось по полмагазина. "Пора помирать, Алеша!" "Выходит, что так, Федя!" "Давай на прощанье поменяемся крестами по-братски". Он свой с груди достает, целует и мне протягивает. Я свой крест целую, и он его на себя вешает. Слышим, чеченцы в третью атаку пошли, для нас последнюю. Когда в стволах по последнему патрону осталось, мы обнялись на прощанье. В это время на дороге - стук пулеметов. Наша бронеколонна пришла на подмогу. Меня лечили в Моздоке, его в Ростове. В Рябинске снова встретились. Я к вам пошел, он к Мальтусу. Такая судьба. Я его крест до сих пор ношу.
Морковников сдвинул галстук, расстегнул рубаху, вытащил серебряный крестик и держал на ладони. Крестик поблескивал, как крохотный самолетик. Шрам на красном лице Морковникова стал лилово-черным, словно в нем скопилась старинная предсмертная боль. Ратников молча слушал рассказ офицера.
- Еще повторяю, Юрий Данилович, вам надо передвигаться с охраной. Поверьте моему чутью. Я опасность ранами чувствую. Болят, как перед дождем.
- Подумаю, Федор Иванович. Я к тебе очень прислушиваюсь.
Зам по безопасности встал и вышел, забыв поправить галстук.
Глава четвёртая
Оставшись один, Ратников старался сосредоточиться перед последним броском, завершавшим день, проведенный в порывистых схватках. Его ждали в Техническом университете, где он собирался выступить перед студентами старших курсов. Произнести "проповедь" о русской цивилизации, воплощением которой является истребитель "пятого поколения". Этой "проповедью" он хотел зажечь в молодых душах возвышенные чувства, увлечь мечтой, найти среди них будущих конструкторов и испытателей. Он обдумывал тезисы своего выступления, когда вошла секретарша и голосом виноватым и одновременно настойчивым произнесла:
- Юрий Данилович, к вам на прием пришла экскурсовод городского музея Ольга Дмитриевна Глебова. Мы познакомились с ней в музее, когда она проводила экскурсию. Я взяла на себя смелость, выписала ей пропуск, и, может быть, вы примете ее на несколько минут?
Самодеятельность секретарши позабавила Ратникова. Он был знаком с приемами, которыми секретарша пробовала управлять его поступками и намерениями. Являясь посредницей между начальником и внешним миром, она могла уберечь начальника от вредных, как ей казалось, воздействий, или, напротив, соединить его с теми внешними проявлениями, которые казались ей продуктивными.
- Она уже долго ждет, Юрий Данилович. Уделите ей несколько минут.
- Пригласи, - нехотя кивнул Ратников.
Вошла женщина, на которую он поднял строгие, скрывающие раздраженье глаза. Она была прямая, стройная, желавшая казаться независимой и гордой после долгого ожидания в приемной. Лицо ее было бледным, будто она жила затворницей, боясь весеннего, сиявшего над городом солнца. Необычная каштановая коса увенчивала голову, и лоб под этой косой казался открытым, широким, с едва различимой морщинкой, которая, вероятно, образовалась от долгого сиденья над книгами. Нос утонченный, хрупкий, с легким свечением переносицы, к которой сходились пушистые брови, казавшиеся испуганными. Губы пухлые и прелестные, с темными ямками по углам, в которых притаилась печаль. Природа печали была не ясна. Быть может, она была следствием несовпадения с окружающим миром, где давно уже не существовало подобных кос и наброшенных на острые плечи шалей, и этой странной белизны лба, на котором лежал серебристый отблеск невидимых талых снегов. Это несовпадение с миром, тем, к которому принадлежал Ратников, вызвало в нем тревогу, неясное чувство опасности, подобно дуновению, влетевшему в кабинет вслед за женщиной. Он не находил всему этого объяснения, и это лишь усиливало неприятие.
- Садитесь, - он указал ей на стул, не поднимаясь из-за стола, не пересаживаясь за гостевой столик, куда секретарша обычно приносила чай и конфеты, - Я вас слушаю.
- Я решилась прийти, - произнесла она и замолчала. Возникшая вслед за ее первыми словами тишина позволила Ратникову прислушаться к ее голосу. Он был грудной, певучий, исполненный странной двойственности. Будто в нем присутствовали два разных звучания, два разных дыхания, - столь сложным, волнующим было переплетение звучащих в голосе мелодий. Казалось, одна излетала из лучезарной высоты, наполняя голос юным ликованием и счастьем, а другая всплывала из сумрачной глубины страданий, куда не проникал ни лунный, ни солнечный свет.
- Я решила прийти к вам, потому что больше нет человека, который может помочь, - продолжала она, устремляя на него требовательные и умоляющие глаза, от которых ему стало неловко. Неловко оттого, что она столь решительно нагружала его еще невысказанной и, по-видимому, невыполнимой просьбой.
- Слушаю вас, - сухо поторопил он ее.
- Я сейчас соберусь с мыслями, я волнуюсь. Я работаю в музее, создаю экспозицию, рассказывающую о Молоде, о ее истории, быте, трагедии затопления. Раньше над водой возвышалось шесть колоколен, но с годами вода подмывала кирпич, колокольни наклонялись и падали. Сегодня из-под воды видна только одна колокольня, последняя, храма Преображения Господня, что у Торговой площади. После нынешнего паводка, когда напор воды усилился, колокольня накренилась, и вот-вот упадет. Ее надо спасти.
- Вы хотите, чтобы я этим занялся? - усмехнулся Ратников, изумленный не столько нелепой просьбой, столько тем, что его посчитали способным кинуться исполнять эту просьбу. Не понимали круга его забот, огромности дела, в которое он погружен, ограниченности и нехватки сил для исполнения курьезного замысла. Не ведали о схватке, которую он ведет с враждебным, миром, пробивая свой замысел сквозь глухую стену вражды. Эта странная женщина, ничего не знающая о планерках и испытаниях, банковских кредитах и о ссорах с чиновниками, отвлекала его на нелепое, потустороннее дело, не боясь отказа, грубости и насмешки. - Вы убеждены, что это в сфере моих возможностей?
- Вы это можете. Вы должны, - в ее голосе появилось страстное отчаяние и болезненная требовательность, - В вас должна проснуться память о предках. Вы должны услышать их голоса. Я знаю, что ваши деды жили в Молоде. Я разбирала архивы и встречала фамилию "Ратников". Ратников был преподаватель Молодского городского училища. Другой Ратников был управляющим в имении Мурзино. Колокольня видна из воды, как рука погрузившегося на дно человека. Она зовет, она умоляет о помощи, она взывает к тем, кто выжил и уцелел. Посмотрите на эту колокольню, и вы услышите голоса родных и любимых.
- Видите ли, во-первых, насколько мне известно, у меня нет предков в Молоде. Они - ярославские и нижегородские. Во-вторых, мне некогда исследовать затонувшие колокольни. Это забота археологов и историков. У меня совсем другие интересы и другие проблемы, в которые я не стану вас посвящать, - Ратников сдерживал раздражение, подыскивая фразу, которой прервет этот нежданный визит. Но сквозь раздражение, вызывая душевное смятение, возникла мимолетная память о семейном предании, по которому один из его прадедов, ярославец, ушел воевать на Турецкую войну. Совершил подвиг и был награжден "золотым оружием", после чего получил высокий гражданский чин в Ярославле. Другие были купцами и пароходчиками. Затопление Молоды не коснулось его родни. Было болезненным прошлым, которое утратило свою остроту. Потускнело и рассосалось среди последующих горестей и напастей. Не мучило своей бедой даже потомков переселенцев, которые смешались в Рябинске с его коренными обитателями.
- Вы - потомок молодеев, - настаивала женщина, - Там, под водой, ваша родина. На дне морском, она продолжает жить, невидимая для глаз. Поймите, там, опустившаяся на дно, находится тайна всей нашей русской жизни. Отгадка русской истории, в которой смешались свет и тьма, гибель и воскрешение. Быть может, среди затопленных монастырей и домов, мостовых и надгробных плит находятся врата в Русский Рай, который скрыты от нас. Колокольня - это весть о Русском Рае, о русских мучениках и святых. Они подают нам знак, хотят нам помочь. Мы должны их услышать. Иначе нас снова окутает тьма. Все наши начинания рухнут. И ваши, и мои, и всех русских людей, на которых дует черный сквозняк, выдувая из народа последнее тепло и надежду. Спасите колокольню. По ее ступеням мы спустимся в Молодею, и отыщем врата в Русский Рай.
По ее бледному лицу летал болезненный румянец, словно на нее светили малиновым фонарем. Пятна света сбегали по щекам на голую шею и уходили под вырез платья. Ее слова казались Ратникову безумными, но в этом безумье он находил созвучие своим упованиям, которые для многих тоже казались безумьем. Она говорила о несуществующем прошлом, в котором таилось несуществующее будущее. От ее слов следовало отмахнуться, встать и уйти. Но их мучительная страсть была притягательна, в них хотелось вслушиваться еще и еще. Переливы ее голоса казались переливами света и темноты, которые вдруг сливались, создавая колдовское звучание. От нее исходило мучительное притяжение, в которое он погружался, не в силах преодолеть этот болезненный магнетизм.
- Поверьте, это все не мое. Здесь нужны водолазы. Подводные обмеры, исследования. Опасные и дорогие работы. Быть может, это под силу Москве, Министерству культуры, - он сопротивлялся ее колдовскому воздействию, ее кликушечьей страсти. Воздвигал между ней и собой преграду, останавливая потоки незримых, от нее исходящих лучей, которые его обжигали. Женщина преобразилась. Серые глаза наполнились изумрудным блеском. Губы горели. Пушистые брови страстно взлетели. Каштановая коса стала золотой. Ею владела страсть, вдохновляла вера, и он чувствовал, как находится под воздействием ее воли, ее женственности, ее опаляющей красоты.
- Каждая, поднявшаяся из воды колокольня, была вестью, но эти вести не были услышаны. Колокольни упали. Осталась одна, последняя. Она подает нам благую весть. Я увидела ее во сне, в Париже. Увидела, как из черной воды встает золотая колокольня и зовет меня. Она говорила со мной, как женщина. Рассказывала, как затворились в церкви последние молодеи. Горели перед чудотворной иконой свечи. Женщины прижимали к груди младенцев. Подступала вода, плакали дети, звучали псалмы, пока всех ни накрыл потоп. Она поведала мне о тайных вратах, которые ведут в Русский Рай. Звала меня, обещая открыть тайну Русского Рая. Я бросила Париж, бросила сцену. Прилетела сюда с одной только мыслью, - спасти колокольню, узнать от нее тайну Русского Рая. Предотвратить грядущие беды России.
Ратников понимал, что перед ним сумасшедшая. Одержима наваждением. Подвержена галлюцинациям. Но в ее безумии была тайная скважина, в которую втягивалось его сознание. Хотелось отдаться ее одержимой страсти, не противиться ее красоте, кинуться в темную глубину, как кидаются в глухую воду, ожидая, что, пронырнув непроглядную толщу, вдруг окажешься в таинственном царстве, среди подводных огней, волшебных духов, в неведомой людям реальности.
- Быть может, вы просто не знаете, - пытался он объяснить, - Я строю двигатель. Моя забота - самолет, истребитель. Колокольня - это забота реставраторов.
- Вы можете все. Вы герой. Вы - источник света. Быть может, вы, как и я, родом из Молодеи. Быть может, наши дальние родичи ходили в один и тот же храм, смотрели на эту колокольню, с которой раздавались дивные звоны. Мы уже с вами встречались в той райской земле, которую покрыли воды. Наши предки лежат под соседними могильными плитами, над которыми плещут волны. В Париже я уже знала, что вы существуете. Видела вас во сне. Теперь смотрю на вас наяву. Спасите колокольню!
Он вдруг почувствовал резкое от нее отторжение. Она была помехой, непредсказуемой и опасной. Она старалась проникнуть в его жизнь, нагрузить его дополнительной ношей, которая была непосильна. Он изнемогал под гигантской тяжестью, которая требовала от него экономии сил, тщательного расхода энергии. Двигатель был смыслом его бытия, был божеством, которому он приносил непрерывную, изо дня в день, жертву. Остальное, - развлечения, женщины, модные сплетни, сиюминутные знакомства - было обузой. Он резко оборвал разговор, словно обрушил жалюзи.
- Извините, я все сказал. Сейчас мне некогда. Я вынужден вас покинуть, - порывисто встал. Вышел из кабинета, оставив дверь на распашку. Успел заметить, как отшатнулось и померкло ее лицо, будто в него плеснули ледяную воду. Острое плечо под шалью болезненно дрогнуло, сделав ее похожей на темную усталую птицу.
Ольга Дмитриевна шла по городу к Волге, где блистали главы кафедрального собора, и сочно вспыхивала сквозь желтые и розовые дома речная синь. Было больно, горько, под сердцем горел воспаленный ожог. Ее отвергли грубо и беспощадно, как назойливое, неуместное существо. Ее кумир, ее герой, о котором мечтала, который представлялся всемогущим спасителем, способным остановить победную поступь зла, оттолкнул ее. Она не сумела открыться ему. Не сумела увлечь за собой в свою несказанную мечту о райских вратах, которые таятся на дне, и куда можно проникнуть страстной верой, бескорыстной любовью, вещим словом. От этого слова расступятся воды, и они вдвоем пойдут по влажным плитам Молоды, по булыжной мостовой, где еще струятся скользкие водоросли, плещутся в яминах рыбы, стоят по сторонам покрытые ракушками фонарные столбы. Среди упавших стен, узорных решеток, церковных фундаментов, среди тусклых обломков стоят золотые врата, увитые цветами и листьями. Они входят в эти врата, и там, по другую их сторону, раскинулась дивная страна, божественная Россия, несказанное царство, населенное добрым бессмертным народом. Среди людных площадей, горящих фонарей, нарядных особняков и соборов живут их родичи, - их чудесные, из сновидений, лица, их душевные слова и объятья. Больше нет гибельных сил, нет страха за любимых и близких, а есть непрерывная благодать, бессловесная благодарность Тому, кто ввел их в святые Врата.
Она шла по узким улочкам старого города мимо домиков с наивными колоннами и трогательными капителями, купеческих чертогов с чугунными балконами, торговых рядов с каменными арками. Вывески магазинов, банков и учреждений по прихотливому замыслу городских властей были выведены старым шрифтом с "ижицей", "ять" и "фитой", и начинало казаться, что вот-вот из-за угла вылетит коляска, запряженная лошадьми, и бородатый возница рявкнет на зазевавшегося пешехода. Но по тесным улицам катили машины, и Ольга Дмитриевна жалась к стенам, чтобы ее не достали брызги.
Она зашла в магазин и купила свежего хлеба, сыра и молока, коробку чая "липтон" и пакет шоколадных конфет. Все это она принесла одинокой старушке Евгении Порфирьевне, что доживала свой век в маленькой комнатке ветхого двухэтажного дома. Евгения Порфирьевна была из тех немногочисленных жителей Рябинска, что объединились в "молодейское земство". Дети и внуки переселенцев собирались на свои посиделки, тешили себя воспоминаниями о родимой стороне. Раз в год нанимали катер, отправлялись в море и на водах, скрывших отчие дома, служили молебен, пускали в волны венки, поминали усопших.
Евгения Порфирьевна обрадовалась гостье, восхитилась подарками. Поставила чайник, насыпала в вазочку конфеты. Они чаевничали, и Ольга Дмитриевна находила утешение в разговоре с хозяйкой. Евгении Порфирьевне было за восемьдесят. Она была низкоросла, полна, подслеповата, с обвислыми щеками и маленьким, утонувшим в лице носом. Ее седые волосы были коротко подстрижены, как стриглись девушки тридцатых годов. Дужки очков были обмотаны лентой. Губы шамкали, и она, поднося чашку, громко всасывала чай, наслаждаясь свежей булкой, маслом и сыром. Ее маленькая комнатка напоминала аккуратный сундучок, в который поместили множество старых, подержанных предметов, каждый из которых продолжал служить, содержался в чистоте и порядке. На кровати возвышалась старомодная пирамида подушек, увенчанная крохотной, расшитой шелками подушечкой. Телевизор на тумбочке, черно-белый, из первых выпусков, был накрыт узорной салфеточкой с рукодельными кружевами. На стене висела фотография - молодая хозяйка, все с той же короткой стрижкой, но свежая, с нежными губами и трогательным подбородком, и молодой мужчина в форме железнодорожника. Умиленно прижались щеками, запечатлев миг нежности и бережения друг друга.
- Ты, я смотрю, какая-то расстроенная, - вглядывалась в гостью старушка, - Кто обидел? Нашу сестру весь век обижают, а мы терпим. Мужчины терпеть не умеют, оттого умирают раньше. А женщины терпят, потому и живут, - она посмотрела на фотографию, тихо вздохнула, и ее вислый подбородок задрожал, как будто она собиралась заплакать.
- Я вас хотела расспросить, Евгения Порфирьевна, как вы покидали Молоду, - Ольга Дмитриевна чувствовала странное родство с этой одинокой и немощной женщиной, пережившей свой век, задержавшейся среди чуждого мира. Видно и ей придется стариться одной, с невысказанным обожанием, невоплощенной мечтой, с непознанной тайной, которая брезжила в душе, как осенняя туманная звезда. - Я собираю рассказы очевидцев, а их ведь совсем не осталось. Как вы уходили из Молоды?
- Ох, милая, уходили с большими слезами. Люди плакали, животные плакали. Вся Молода стояла в слезах.
- Как могли животные плакать?