Несколько бесплатных статистов дожидались лифта вместе с нами, и среди них затесался мой дядя Стенли Диггс, с которым я не виделся с детства. Вид у него был, как у мужа, ускользнувшего из-под жениной опеки. Интересно, подумал я, а где же тетя Флоренс? На легкомысленный наряд Амариллис никто не обращал внимания. Мы смотрели, как движется вниз индикатор лифта; потом двери открылись и выпустили еще нескольких статистов и с ними – Ленор, одетую во что-то черное и обтягивающее. Она посмотрела прямо сквозь меня и прошла мимо, не проронив ни слова. Я глазам своим не поверил. А следом за ней вышла та старуха, выряженная черной кошкой. Она подняла правую руку, согнула большой и указательный пальцы колечком, поднесла к глазу и посмотрела на меня в дырочку, потом покачала головой и двинулась дальше.
– Что это еще за вечер воспоминаний? – растерялся я.
– Что? – переспросила Амариллис.
– Ничего, это я так, сам с собой.
– Ты, кажется, где-то очень далеко отсюда, – сказала она, – а мне нужно, чтобы ты был со мной. – Она взяла меня за руку, прильнула ко мне. – Понимаю, тебе это все кажется странным, но скажи, мы с тобой здесь вместе?
Я пытался сосредоточиться на ее словах, но мысленно все возвращался к дяде Стенли и к Ленор со старухой. Они-то что делают в отеле "Медный"? Я искоса взглянул на дядю Стенли, но он старательно избегал встречаться со мной глазами.
– Ну так как? – спросила Амариллис.
– Что – как?
– Мы с тобой здесь вместе?
– Где – здесь, Амариллис? Куда мы попали?
– Какая разница? Тебе что, всегда надо точно знать, что происходит?
Я на секунду задумался, всем телом вбирая ее тепло.
– Пожалуй, не обязательно. А насчет этого – да, мы с тобой здесь вместе.
"Интересно, а кто еще здесь вместе с нами?" – мелькнуло у меня в голове.
– Как это славно, Питер!
Ее лицо приблизилось к моему, и я вдруг заметил, что изможденной бледности и худобы, поразивших меня в том первом сновидении, как не бывало: теперь Амариллис была точно такая же, как в этом, как его… незазоре.
– Что славно? – спросил я.
– То, что есть. – И она зажала мне рот поцелуем, отчаянным, как мольба о спасении. Вкус ее губ был все тот же: согретая солнцем земляника, синее небо, воздушные змеи из далекого детства.
Мы вышли из лифта на третьем этаже, и дядя Стенли тоже. Он по-прежнему меня не узнавал, а впрочем, оно и неудивительно: когда мы с ним виделись в последний раз, я еще бегал в коротких штанишках. Он прошел за нами по коридору и остановился у триста семнадцатого номера, по соседству с нашим.
В триста восемнадцатом на окнах висели медно-рыжие шторы, а подушки кресел и покрывало на кровати были пронизаны медными нитями. Даже телевизор был медный, а на медных стенах красовались в медных рамах эстампы, изображавшие медные ключи, замки, дверные ручки и прочую медную дребедень. Голая, наглая медь сияла отовсюду, бесстыдно выставляясь напоказ. И кровать была медная, но матрас – настоящий. Амариллис пару раз подпрыгнула на нем и спросила:
– Посмотри, под нашей дверью никто не стоит?
Я открыл дверь и выглянул в коридор. Никого не было, но дверь триста семнадцатого щелкнула, закрываясь изнутри. Когда я обернулся, Амариллис уже снимала футболку. Как я мельком подметил еще в автобусе, под одеждой у нее скрывалось куда больше, чем казалось на сторонний взгляд. Скинув и свои тряпки, я заметил какую-то надпись на футболке Амариллис, брошенной на пол комком.
– Что там написано? – спросил я.
– "Извращения, да", – пробормотала она в ответ, приникая ко мне всем телом. Сквозь медную стену из триста семнадцатого доносились смешки и ритмичные стоны матраса.
14. Стрела памяти
Стрела Времени, говорят, – штука однонаправленная. По крайней мере, я так, и не нашел способа развернуть ее в обратную сторону, чтобы исправить свои поступки и их последствия. Но стрела Памяти, как стрелка компаса, поднесенного слишком близко к магниту, вертится во все стороны. А на улицах Бывшего магнитов больше, чем выбоин. Сожалениями зовутся одни; другие – Стыдом, Сумасбродством, Скорбью; выбор у меня богатый. Конечно, попадаются среди этих магнитов и Удовольствие, и даже Счастье, но на них стрела Памяти куда реже замедляет свой бег.
Это вам предостережение: читая мою повесть, имейте в виду, что я – вовсе не безучастный сочинитель, хладнокровно выстраивающий сюжет; нет, ничуть не бывало. Я увяз в этих чудесах не то что по горло – по самые уши и просто рассказываю обо всем как умею. Люди не раскрываются друг перед другом сразу, как только завяжут знакомство; вот так же и я храню кое-что про запас, кое о чем умалчиваю… короче, не ждите, что я с ходу возьму и выложу вам всю подноготную. Нравится – оставайтесь, буду только рад; не нравится – идите себе с Богом. Или с чем еще вы там ходите.
Под утесами мыса Бичи-Хэд, далеко-далеко внизу, расстилалось море, рябое и серое, такое неповоротливое издали, точно вязкая овсянка, колышущаяся мелкой ленивой зыбью у подножья скал. Рассветное солнце, озаряя равнодушным блеском слоисто-кучевое опахало облаков, до приторного кротких, являло глазу лишь пустоту своего бесцветного диска. Полосатый красно-белый маячок смахивал на рождественскую хлопушку – тоже мне предупредительный знак морякам, кто же примет такое всерьез? "Да ты только глянь на меня! – так и кричал он. – Смотри, какой я крошечный, совсем игрушечный. Что проку от меня в этой вязкой овсянке моря, на высотах этих меловых скал?"
Вывеска на шесте рядом с телефонной будкой гласила:
Самаритяне
К ВАШИМ УСЛУГАМ
ДЕНЬ И НОЧЬ
Телефон: 735555 или 0345 909090
На ней сидели в задумчивости несколько ворон. Казалось, сейчас так и грянут: "Эй, Джек, вдарь джайв", – однако промолчали, не удостоив меня даже взглядом, и полетели прочь.
– Не вороны, – заверил я Ленор. – Вороны.
В будке висела табличка с номером и адресом таксофона:
01323 721807
Бичи-Хэд, Истберн,
Восточный Суссекс. BN20 7YA
На полочке под аппаратом лежала стопка брошюр Энтони Роббинса, все одинаковые: "Советы друга: как быстро и без хлопот взять жизнь в свои руки". Полистав одну, я наткнулся на словарик, который "поможет вам превратить старые и скучные слова в новые и захватывающие". Вместо "интересно" рекомендовалось говорить "потрясающе", вместо "бодрый" – "энергичный", вместо "хорошо" – "великолепно". Я вернулся к началу. Первый урок назывался "Я В ОТЧАЯНИИ… КАК ЭТО ПОПРАВИТЬ?". Второй – "НЕУДАЧ НЕ БЫВАЕТ". На форзаце книгу наперебой расхваливали Тед Дэнсон, Кристаурия Уэлланд Аконг и Арнольд Шварценеггер. Там же была вклеена подписанная от руки открыточка:
Если ты жив, значит, ты кому-то нужен.
С Рождеством!
Друг
– Если я жива, это значит, что я еще не сдохла, – сказала Ленор. – Только и всего. Но вовсе не факт, что я кому-то нужна.
– Ты нужна мне.
– Ну да, но ведь не это же не дает мне сдохнуть. А все эти толпы таких, как мы, все эти лишние миллиарды и триллионы? Ты что, думаешь, каждый из нас и вправду кому-то нужен?
– Сильно сомневаюсь.
Мы шагали по мокрой траве к обрыву; впереди, выплескивая бурные восторги, бежала рыжая собачонка, а чуть поодаль предостерегающе залаял черный лабрадор. Шел первый день нового года, тысяча девятьсот девяносто четвертого. Погода стояла теплая; недавно еще моросил дождик, но теперь прояснилось и утро сияло тем особенным светом, какой бывает только в Новый год после бессонной ночи, – светом неизведанных стран.
Выехали мы с Ленор от меня в шесть пятнадцать. Было холодно; было темно; ночь мерцала мраком, а белая луна, три дня как перевалившая за полнолуние, напоминала: "Такова твоя жизнь". "Ситроен-2СУ", щеголявший лазурной окраской не первой свежести, никак не сочетался в моих представлениях со своей надменной владелицей: радиатор подтекал, клапана и поршни надрывались на последнем издыхании, сцепление разболталось, да и вся колымага тарахтела и тряслась, протестуя против превратностей своего несчастливого жребия. Ленор вела так, будто орудовала мачете, прорубая дорогу в джунглях. Я был штурманом; я работал с атласом и фонариком; я был влюблен; казалось, нет ничего невозможного; я мог бы отыскать все что угодно от края до края земли; а еще я запасся термосом чаю и сандвичами с сыром и ветчиной.
На дороге к мосту Уорнсворт не было ни души; все фонари вели в будущее. Перед въездом на мост сверкала шафраном и багрянцем заправочная станция "Шелл", точно святилище у врат Ночи. На выезде вспыхнуло кружево дальних огней, как ночной Лос-Анджелес в триллерах.
Вырулив на шоссе А-214, ведущее к Кройдону, мы проехали через Тутинг-Бек. Было шесть двадцать пять утра, и в рождественском уборе городок казался давным-давно обезлюдевшим, словно "Мария Целеста". Жители крепко спали в своих домах или лежали без сна, занимались любовью или дожевывали остатки вчерашнего вечера, а мы катили себе сквозь ночь навстречу новому дню. И на каждом повороте ряды фонарей открывали новую перспективу, сходясь в одной точке, исчезающей в дальней дали. А каждая точка, которую проезжали мы сами, была такой же точкой исчезновения для того, кто едет сейчас откуда-то издалека по встречной полосе.
– У тебя не бывает такого чувства, будто ты все время исчезаешь и появляешься вновь? – спросил я Ленор.
– Я все время исчезаю. Но появляюсь ли? Не уверена. В новогоднюю ночь мне иногда кажется, что вот придет новый год и прикроет меня еще каким-нибудь "я", и под ним будет незаметно, что я исчезла.
– Новым "я"?
– Да нет, разве я на что претендую? Сойдет и подержанное… два-три аккуратных владельца… Хоть какое.
Жизнь то и дело застает меня врасплох. То, что другие принимают как должное, меня почему-то удивляет. Мчась навстречу этой вечно отступающей точке, я вдруг поразился, до чего же хрупок весь наш рукотворный мирок – дома и магазины, дороги и фонари, поезда и станции, самолеты и аэропорты. Мне представилась гигантская нога, опускающаяся на все это с высоты. Хряп. Кинорежиссерам такое на каждом шагу мерещится, только к ногам они додумывают целых чудовищ.
– Эй! – окликнула Ленор. – Мистер Штурман!
– Что?
– Проезжаем Тутинг-Бек. Что дальше?
– Митчем, а потом Кройдон.
Мультипликационной стрелкой на телекарте мы врезались в Кройдон, где нас приветствовал серебряный четырехмоторный самолет перед озаренным прожекторами зданием аэропорта в стиле арт-деко. "КАССА" – значилось над входом, а рядом – "БРАЧНАЯ ЦЕРЕМОНИЯ".
– Брачная церемония? – удивился я. – Что, прямо сейчас?
– Это вампирская свадьба, – объяснила Ленор. – Им надо успеть до рассвета.
До сих пор не могу забыть эту вампирскую свадьбу в Кройдоне: так и вижу счастливых новобрачных, вгрызающихся друг дружке в горло, и толпу перепившихся (хм!) гостей, и вампирят, отплясывающих вперемешку со взрослыми "Трансильванскую польку". Те вампирские детки теперь, наверное, тоже совсем взрослые.
Мы миновали Перли, затем – Кенли, Уайтлиф и Катерхем, и выбрались на А-22. Где-то здесь, кажется, на выезде из Катерхема, попался неосвещенный участок.
– Темные дороги мне всегда казались роковыми, – заметила Ленор.
– В каком смысле?
– Не знаю… Просто когда едешь по ним, неведомое становится зримым.
Промелькнули и остались позади Годстон и Ист-Гринстед, а небо просветлело и окрасилось нежнейшей лазурью. "Общая амнистия, – возглашали небеса. – Все грехи прощены Tabula rasa".
"Я снова молод, – тарахтел "Ситроен-2CV". – Я все могу! Подумаешь, Бичи-Хэд! Да это ж рукой подать!"
– Эти вампиры… хотела бы я знать, что останется от их брачной церемонии через год, – проворчала Ленор.
– Полагаю, они будут выяснять это постепенно, – отозвался я. – Ночь за ночью. Смотри-ка, утренняя звезда!
И мы потянулись друг к другу отметить это поцелуем.
– Ну как, я делаю тебя несчастной?
– Инкубационный период еще не прошел, – возразила Ленор. – Правда жизни наступит позже. Мы до нее еще не доехали.
Помню деревья, чернеющие на фоне дивного неба, бледно-лазурного, как у Эдмунда Дюлака. Увидев такое небо, поверишь и в ковры-самолеты, и в лампы с джиннами, и даже в новехонький, с иголочки, новый год. Многие образы врезались в память, да только сообразить, в каком они шли порядке, непросто… Вот вороны с той самаритянской вывески на Бичи-Хэд – они частенько вспоминаются.
Пока мы проезжали Истборн, слева от дороги вспыхнула сквозь облака розовоперстая заря во всей своей античной прелести, а справа неохотно уплывали со сцены зыбкие клочья предрассветных сумерек – сегодняшних и всех, что им предшествовали от начала времен. В просветах крылатыми статистами парили чайки.
А потом мы поднимались на скалу, и небесные просторы распахивались вокруг нас, а там, внизу, открывалось море, да-да, оно самое, хотя на поверку – всего лишь серое, плоское, однообразное Вот-оно-какое-я-есть. Машину мы оставили у гостиницы, посреди запущенного парка, смахивающего на заповедник. ОТДЫХ ДЛЯ ВСЕЙ СЕМЬИ, полный пансион. СТОЛОВАЯ, часы работы 11:30–22:00.
Но у нас были сандвичи и термос с чаем, так что мы двинулись прямиком на мыс с видом на меловые утесы, на тот игрушечный маячок и разделявшую их узкую полоску берега, серую и призрачную, как пристанище келпи. Далеко-далеко внизу расстилалось море, рябое и серое, такое неповоротливое издали, точно вязкая овсянка, колышущаяся мелкой ленивой зыбью у подножия скал. Веселая рыжая собачонка все так же резвилась у обрыва, а поодаль все так же заливался предостерегающим лаем черный лабрадор. Добежав до края лужайки, рыжая дворняга бодро подпрыгнула и ринулась вперед. Мы вздрогнули и отвернулись, но ничего ей не сделалось. Миг – и она уже неслась обратно с задорным тявканьем, убеждая нас, что и этот край – еще не роковая черта.
Было это шесть лет назад, и теперь при мысли о том рассвете память подсовывает мне вампирскую свадьбу и вязкую овсянку моря, да в придачу это сборище задумчивых ворон.
15. Отныне и докуда впредь?
– И что с нами теперь, Питер? – спросила Амариллис, сидя нагишом на кровати в номере отеля "Медный".
Какой жалобный голосок. Нет, до чего же она переменчива: то самоуверенная соблазнительница, то растерянное дитя. Обхватив себя руками, она сидела на смятых медно-рыжих простынях, в золотистом сиянии медных светильников. Я смотрел на ее бока, по-детски худенькие, такие трогательные. Внизу живота у нее была татуировка – синий значок инь-ян.
– В каком смысле? – попытался уточнить я.
– Ты со мной? Я больше не хочу оставаться одна.
Это зазор, думал я. А что она скажет в реальной жизни? И так ли реальна по сравнению с этим реальная жизнь?
– Ты теперь не одна, – сказал я.
– Почему? Потому что ты со мной переспал?
– Мы с тобой переспали потому, что ты настроилась на меня, а я – на тебя, и теперь мы…
Стоп, одернул я себя. Осторожней.
– Мы – что, Питер?
– Теперь мы вместе.
– Надолго?
Она казалась такой маленькой, такой прелестной и беззащитной.
– Отныне и впредь, – пообещал я.
– Отныне и докуда впредь?
И когда она сказала это, я вдруг увидел темную дорогу, пустынную, убегающую далеко вдаль под вечерним небом. Темную дорогу и сосны, высящиеся с обеих сторон. Что это там мелькнуло – уж не кошка ли? Дряхлая черная кошка, только преогромная.
– Докуда бы ни было, – сказал я.
– Ты серьезно? А тебе не кажется, что это чистое безумие? Ты ведь на самом деле совсем меня не знаешь.
– Да, я серьезно. Я все понимаю – да, это безумие, да, я совсем тебя не знаю. Но тем не менее.
– А тебе можно доверять? Не так-то просто в такое поверить.
– Доверься мне, я не подведу.
Слова сами слетали с языка, как я ни старался удержать их.
– Я ведь на самом деле тоже совсем тебя не знаю. Даже когда настроишься, нельзя ничего знать наверняка. Может, ты не так одинок, как я. Может, у тебя уже кто-то есть.
– У меня нет никого, кроме тебя, Амариллис.
– Но все случилось так быстро, – прошептала она так тихо, словно не хотела, чтобы я расслышал.
– Ну, вообще-то все и происходит быстрее обычного во…
– Стой, Питер! Не говори этого слова!
– … во сне, – сказал я и проснулся. – Никого, Амариллис. Только ты одна.
16. По полочкам
Я взглянул на часы, увидел 03:42 и словно с крыши небоскреба рухнул. Реальность! Голова кругом идет. Этот зазор, из которого я только что выскочил, казался реальней всего, что было между мной и Амариллис въяве. Но, с другой стороны… Я до сих пор пытаюсь подобрать для себя хорошее определение реальности – просто удобное рабочее определение, не надо мне ничего такого философско-метафизического. Ясно, например, что на ровное поле она не похожа: наоборот, сплошные ямы да овраги и, куда ни ткнешься, всюду частная собственность за заборами. Но самое главное, сейчас она – одно, а не успеешь глазом моргнуть – уже совсем другое. Амариллис (тут я закрыл глаза, чтобы вернуть ее) дала мне в этом зазоре то, что для нее было реальностью в те мгновения настоящего. Пусть она таила в себе неизвестность, пусть по-прежнему была загадкой – неважно. Ее вкус остался у меня на губах, в моей памяти.