Интересно, она тоже проснулась? Мне захотелось взглянуть на нее, неважно, спящую или нет. Я спустился к спальне и в нерешительности остановился перед закрытой дверью. А вдруг она и впрямь проснулась и хочет побыть наедине с воспоминаниями о нашем зазоре? Я вернулся в студию, сел за стол и отодвинул из-под рук клавиатуру компьютера. Настало время составить список, разложить все по полочкам, и не хотелось упускать подсказок, которые невольно может выдать рука на письме. Я взял лист желтой бумаги формата A4 и черный фломастер и вывел заголовок: "БАЛЬЗАМИЧЕСКАЯ".
* ЗАЗОР 1. Очередь на автобусной остановке "Бальзамическая". Амариллис смотрит на меня и садится в автобус с надписью "Финнис-Омис". Я просыпаюсь. Кто были те люди в очереди?
* ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА В РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ. Музей наук, у стенда с бутылками Клейна. Мы пьем кофе на Экзибишн-роуд. На прощание я спрашиваю, где теперь смогу ее найти. "Может, на "Бальзамической"?" – отвечает она.
* ВОПРОС. Существует ли "Бальзамическая" по-прежнему в мире зазоров даже тогда, когда никому не зазорится?
* ЗАЗОР 2. Отель "Медный". Девица за стойкой смеется надо мной.
* ЗАЗОР 3. Венеция. Комиссар Брунетти ничем не может мне помочь.
* ЗАЗОР 4. Хижина в сосновом лесу. "В Галааде есть бум-бам", – сообщает мне старуха, притворяющаяся черной кошкой.
* ЗАЗОР 5. Винтовая лестница в Финнис-Омисском автобусе. Амариллис без панталон, и я смотрю на нее снизу вверх. Сшибаю с лестницы Гастингса и других. Остановка у отеля "Медный". Мы занимаемся любовью в 318-м номере. Надпись на футболке: "Извращения, да". Амариллис беспокоится по поводу наших отношений. Я произношу слово на букву "с" и просыпаюсь. Зачем я произнес это слово?
* БУТЫЛКИ КЛЕЙНА. Метафорическая связь? (Написать слово "Клейна" почему-то оказалось трудно: буквы выходили корявые и никак не хотели сцепляться между собой.)
* ВОПРОС. Она сказала, что Гастингс в автобусе – это моя идея. Может, и так, но то, что она говорила, когда мы это обсуждали, – от нее это исходило или от меня? Наверное, когда я сам устраиваю зазор, то задаю только место действия и ситуацию, но развитие событий зависит от того, кто и что еще присутствует в этом зазоре.
* ГАСТИНГС. Вероятно, они с Амариллис были любовниками. Меня это волнует? Похоже, нет. Интересно, кто еще у нее был до того, как мы… Или до сих пор есть.
* ВОПРОС. Амариллис спит в моей постели. Когда она проснется, продолжим ли мы с того места, на котором оборвался зазор, или все вернется на круги своя, как было до зазора?
Я пошел проверить, не проснулась ли она. В моей постели ее не было. Не было ее ни в студии, ни на балконе. Ни в ванной, ни на кухне. Нигде во всем доме. Ночь прошла, день настал; по туннелям подземки бежали поезда, а деревья на пустыре покачивались в утренней прохладе, что вот-вот сменится жарой. Птицы щебетали, как итальянские забастовщики: по всем правилам, но без малейшего энтузиазма. То самое время суток, когда всякий раз кажется, что вокруг не реальность, а одни декорации: только наподдай ногой – и все развалится к черту.
17. Прошлой ночью
Она даже записки не оставила, не сообщила, где и когда мы опять встретимся. Нет, ну какая все-таки вредина! Что ей стоило хоть пару слов черкнуть – разве я многого прошу?
Вот и снова четверг, а чего бы я только ни дал, чтобы не ходить на занятия: страшно было представить, с чем на сей раз объявится Гастингс.
– Соберись, – велел я своему отражению в зеркале. И собрался, и пошел.
Я просил их зарисовать какие-нибудь образы из зазоров, но лишь у нескольких нашлось, что показать мне. Одни заявили, что зазоров у них не бывает (совершенная чушь – зазоры бывают у всех!), другие – что ничего не помнят. А Гастингс вообще не пришел. Из тех пятерых, что все-таки справились с заданием, нечто любопытное принесла только Синди Аккерман: большой лист бумаги, исчерканный каракулями, среди которых попадались занятные чертежи – не то чтобы бутылки Клейна, но что-то вроде.
– И что бы это значило? – поинтересовался я.
– Точно не знаю, – сказала она. – Сон был как мультфильм, и все об одном: как будто что-то все время проходит сквозь самое себя. Вот и все.
Я вгляделся в ее каракули и разобрал пару строк:
И там и тут сейчас и здесь она и я и нет и да тогда теперь и там и тут и был и был и нет и был…
От этих слов желудок у меня взбрыкнул, как на карусели.
– А вы не заходили недавно в Музей наук? – спросил я.
– Нет, а что?
– То, что вы принесли, похоже на то, что вы могли видеть там на одной выставке.
– Нет, я там уже много лет не бывала. А надо бы заглянуть на самом деле… Наверно, хорошее место для поиска идей.
– И новых друзей, – вставила из-за соседнего столика Кирсти Уиттл.
Аккерман вспыхнула, но промолчала. Эта высокая, статная брюнетка была воинствующей феминисткой и марксисткой, из тех, что вечно против чего-нибудь протестуют и ходят с плакатами. Меня не отпускало чувство, что она могла бы рассказать и побольше о своих чертежах и каракулях. Казалось, они как-то связаны с Амариллис… Понимаю, это уже смахивает на паранойю, но что поделаешь? Все мы не без изъяна.
Пока я беседовал с Аккерман, дверь открылась и вошел Рон Гастингс – на костылях, с загипсованной левой ногой. Лицо ему будто отдавили.
– Что с вами? – спросил я.
– Упал со стремянки.
– Когда?
– Прошлой ночью.
– Часа в три?
– Да, где-то так.
– Странно. Что можно делать на стремянке в такое время…
– А что тут странного? Ну, вернулся домой не в лучшей форме. Оказалось, забыл ключи. Рядом нашлась стремянка – строители оставили. Полез к себе на второй этаж, ну и не дополз малость. Послушайте, может, вам записку от мамочки принести?
– Простите, не хотел совать нос в ваши дела…
– А вы где были вчера в три часа ночи, Питер?
– В зазоре. Спал, в общем.
По-моему, он взглянул на меня как-то странно. Не знаю – может, почудилось?
– Надеюсь, хоть вам что-нибудь приятное снилось.
– А вас кошмары мучили?
– Да нет. Так, ерунда всякая. Не помню.
Он сел на свое место и начал что-то записывать в блокнот, а я тихонько отошел.
Больше я не стал ни к кому приставать с образами зазоров; все вернулись к своим проектам, а я погрузился в молчание – ну что тут было сказать?
18. Прогулки по доске
Каких усилий мне стоило не рвануть на поиски Амариллис в обеденный перерыв! Но хоть с грехом пополам, а до конца занятий я дотерпел. Где же ее искать? В котором из мест, где мы побывали с ней наяву? И надо иметь в виду, что не торчит же она там постоянно: какое-то время у нее уходит на работу, на уроки музыки… В том, что Амариллис тоже хочет со мной увидеться, я не сомневался. Но понимал, что она будет действовать по-своему. С какой бы готовностью она ни объявляла себя чудачкой, в ее безумствах была четкая система: отказываясь назначать мне время и место очередного свидания, она всякий раз проверяла, настроен ли я на нее по-прежнему.
Лицо ее, как всегда, явилось мне вполоборота. Должно быть, она опасается, что после вчерашнего зазора я стану предъявлять на нее свои права. С этой мыслью я направился туда, где мы впервые встретились вне зазоров: в Музей наук, на выставку бутылок Клейна. И приготовился ждать, как когда-то четырнадцатилетним мальчишкой ждал в городской библиотеке, надеясь хоть мельком взглянуть на одну девчонку, заговорить с которой никак не хватало храбрости. Легкие чуть не лопались от воздуха, и приходилось все время выдыхать.
В тоскливом незазоре этих послеполуденных часов четверга никто, кроме меня, не хотел любоваться бутылками Клейна, так что они были в полном моем распоряжении, рисунки Синди Аккерман… будто намек, что в этих изгибах и петлях сверкающего стекла таится нечто подвижное. Как и в прошлый раз, я отвернулся от бутылок, но по-прежнему чувствовал их спиной. Вдобавок всплыли в памяти эти ее каракули – смутно, не столько текстом, сколько тем же тошнотворным ощущением.
Так я прождал с полчаса, и наконец в зал вбежала запыхавшаяся Амариллис.
– Раньше никак не могла, – выдохнула она. – Это все моя уимблдонская ученица. Пытается играть Скарлатти. Ничего у нее не выходит, но лишних минут десять каждый раз непременно выкачает, а то и больше.
Она уронила сумку и бросилась в мои объятия. Я не знал, где увижу ее в следующий раз, и увижу ли вообще; не знал о ней ничего, кроме имени. Но я обнял ее так, словно надеялся одной только силой запечатлеть себя в ней навсегда.
– У тебя все получилось! – сказала она. – Ты втянул меня в свой зазор.
И снова меня поцеловала.
– Ты помнишь, что там было? – пробормотал я, уткнувшись ей в шею.
– Автобус, отель "Медный" и триста восемнадцатый номер? Да. Питер, я помню все. Я больше не одинока.
Я так растрогался, что чуть не заплакал. Все осыпал ее поцелуями и никак не мог остановиться.
Но в конце концов отодвинулся дюйма на два и спросил:
– Значит, я прошел испытание?
– Ты о чем, Питер?
– Я сам устроил зазор и втянул тебя.
– Да, конечно. Но это было не испытание.
– Ты же хотела, чтобы я втянул тебя в свой зазор, а не просто гостил в твоих.
– Я хотела, чтобы между нами установилась двусторонняя связь, вот и все, – увильнула она от ответа.
"ПРОГУЛКИ ПО ДОСКЕ", – гласила на сей раз ее футболка. Интересно, помнит ли она футболку из вчерашнего зазора? Не будем это обсуждать, решил я. И переспросил:
– "Прогулки по доске"?
– Это из песни Тома Уэйтса, – пояснила она:
У него в сапоге козырная заточка,
Все били по стенке, он шагал налегке
И прошел – не споткнулся до самой до точки,
Как его повели прогуляться по доске.
– Отлично знаю эту песню, – кивнул я. – А ты что, гуляешь по доске?
– Мне просто нравится, как это звучит. Будто выходишь из этого мира куда-то еще. В четвертое измерение.
"Доска – это такое место для прогулок", – однажды сказала Ленор. Давным-давно, в прошлом. Но внезапно вся эта сцена с Амариллис показалась просто моментальным кадром из будущего, до которого мы еще не добрались. Вроде того горящего мотоцикла в "Беспечном ездоке". Что-то лисье мелькнуло во взгляде Амариллис, и по выражению ее лица я понял, что эта футболка – часть какой-то шутки не для всех, в которую я не посвящен. Ее слова о четвертом измерении задели меня за живое.
– А заточка в сапоге? – спросил я.
– Нет-нет, Питер, никакой заточки. Никаких сюрприза – Она глядела на меня испытующе. – Ты вроде как сам не свой. Что случилось?
– Ничего. А ты-то сама, Амариллис, спотыкаешься? Бывает?
– С кем не бывает. – Она накрыла мою руку ладонью, и ее лицо опять оказалось совсем близко. – Может, расскажешь, что тебя беспокоит?
– Ничего меня не беспокоит. Ты знаешь такую Синди Аккерман?
– Из Королевского колледжа искусств?
– Именно.
– Она берет у меня уроки музыки. А что?
Пропасть разверзлась у меня под ногами, и я шагнул в нее очертя голову.
– А помимо уроков вы с ней встречаетесь?
– Иногда. Не понимаю, к чему ты клонишь?
– Там разберемся. Ты сказала, что несколько раз встречалась с Роном Гастингсом. Ты спала с ним?
– Что это еще за допрос? Я что, пыталась корчить из себя невинность? Не твое собачье дело, с кем я спала до тебя!
Ну и глубоко же оказалось в этой пропасти. Ну и темно. И полным-полно вонючих испарений, вредных для здоровья. Так что я вдохнул поглубже и продолжал падать.
– Нет, это мое собачье дело, если мы с тобой собираемся быть вместе отныне и впредь. Или, по-твоему, меня не должно беспокоить, что отзвуки наших зазоров перехватывают посторонние?
Амариллис смерила меня странным взглядом:
– Ты это о чем?
– Рон Гастингс и Синда Аккерман занимаются у меня в колледже искусств. Во вторник Гастингс показал мне дьявола в пижаме с желтыми, оранжевыми и розовыми пятнами. Светящимися. Во вчерашнем зазоре я дал ему ногой в морду и столкнул с лестницы. Сегодня он явился избитый – нога в гипсе, вся рожа в синяках. А Синда Аккерман притащила целый лист, изрисованный бутылками Клейна. Ну и как по-твоему, откуда это все берется?
Амариллис уставилась на меня – уже совсем не по-лисьи, а испуганно, как тогда, на автобусной остановке, в самом первом зазоре. "Не хочу больше оставаться одна" – так и говорила она всем своим видом. Я вновь будто ощутил ее наготу, запах кожи.
– Мы с тобой правда вместе? Отныне и впредь? – спросила она тихонько, жалобно.
Я вдруг заметил, как не похоже освещение в Музее наук на свет медных ламп в триста восемнадцатом номере. И все эти застекленные стенды с карточками, объясняющими, что внутри…
– Надеюсь, – сказал я. – Но тут не место для разговоров. Хочешь кофе?
– Лучше чего-нибудь покрепче.
И мы снова двинули в "Зетланд-Армз". Всю дорогу Амариллис цеплялась за мою руку и прижималась ко мне как только могла. Ну что ж, подумал я. Мне ведь и вправду не нравится, когда все слишком просто, так ведь?
На сей раз Квини и ее хозяина не было. Но в остальном ничего не изменилось: все тот же тихий гул голосов, все те же старинные часы из редингской пивоварни, застывшие на своей персональной полуночи.
– Питер, – попросила она, – пожалуйста, поговори со мной.
– Ты не просто настраиваешься на людей! – выпалил я. – То, что с ними происходит в твоих зазорах, на самом деле сбывается! Когда я в зазоре пнул Рона Гастингса, он упал с лестницы и в незазоре!
– Это сделал ты.
– Только потому, что ты была со мной.
Амариллис кивнула и молча уткнулась в свой стакан.
– Ничего не могу с этим поделать, – созналась она наконец. – Если в зазоре я кого-нибудь ударю, он проснется с синяком.
– А то и с чем похуже, если ты по-настоящему рассердишься?
– Значит, не надо меня сердить, – пожала она плечами.
– Постараюсь. Но все-таки, что понадобилось Гастингсу в том автобусе? Кроме твоего голого зада?
– Я тебе еще в зазоре сказала: ты сам решил, что без панталон будет лучше. И Гастингса ты сам приволок.
– Ладно, не буду больше выспрашивать, что между вами было в прошлом. Но сейчас он для тебя что-то значит?
– Нет.
– Меня не интересует, сколько их было до меня, но я должен быть уверен, что сейчас никого больше нет. Только ты и я.
– Никого и нет. Я даже не уверена, что там, в автобусе, был именно Гастингс.
– А кто же еще?
– Я не всегда могу все объяснить, Питер. Как, по-твоему, это нормально?
– Да вроде. – Я потянулся к ее руке. – По крайней мере, сейчас, когда я к тебе прикасаюсь, это не зазор.
– Не зазор, – подтвердила она, разглядывая наши опустевшие стаканы.
Я пошел за добавкой, а когда вернулся, мне вдруг почудилось, что между нами – широкая река и брода что-то не видно. И все-таки, насколько реальна была прошлая ночь?
– У тебя есть татуировка на животе? – спросил я.
Амариллис кивнула.
– Покажи.
Она задрала футболку, расстегнула джинсы и оттянула резинку панталон. Так и есть – тот самый значок инь-ян, синий, на белой коже.
– Пойдем ко мне, – сказал я.
– Не надо, Питер! Прошу тебя, еще не время.
– Еще? Но ведь ты у меня уже побывала.
– Не в том смысле, как ты думаешь.
– Господи! Мы уже видели друг друга голыми! Мы были так близки, как только возможно физически! Так за чем же дело стало?
– Я стесняюсь.
– Стесняешься?! Ну и ну. И это говорит Амариллис из отеля "Медный"?
– Не забывай, это был твой зазор. Кстати, как насчет той футболки?
– Какой еще футболки?
– С надписью "Извращения да". То, чем мы занимались, извращениями никто бы не назвал. Эту футболку ты придумал, вот и объясни, что она означает.
– Это такая шутка не для всех, условное выражение. В другой раз объясню. Ты все твердишь, будто все, что происходило в отеле "Медный", – это мой зазор. Хочешь сказать, что ты просто разыгрывала роль, которую я тебе отвел? Что ты сама ко всему этому не имеешь никакого отношения?
– Ничего подобного. Как только события приняли такой оборот, я не меньше твоего захотела, чтобы все это случилось. Но то было в отеле "Медный". А у тебя дома я еще не готова. Потерпи еще немножко, ладно?
– Ладно, вернусь домой – приму холодный душ. Я знаю, что это был мой зазор, а не твой, потому что ты не хочешь оказаться одна в этом автобусе. Ты говорила, будто не знаешь, что это за Финнис-Омис такой. Но, по-моему, ты все знаешь. Что там, Амариллис?
Она опять ушла от ответа и, сжав мою руку, взглянула на меня мечтательно, чуть приоткрыв губы.
– Питер… ты не мог бы кое-что для меня сделать?
– Что?
– Устроить для меня один зазор.
– Какой, Амариллис?
Она проглотила остаток виски и уставилась на пустой стакан.
– Сейчас скажу, подожди. Сначала надо минуточку посидеть спокойно.
Я опять двинулся за добавкой. Надо же, сколько спиртного мы умудрялись вливать в себя между зазорами.
19. Память тисса
Случается порой, что я иду куда-то и что-то вижу, но далеко не сразу понимав, что это было. Теперь-то, полистав книжки о деревьях, я знаю, что за дерево властвовало над тем лабиринтом. Тис. Тисы – растения двудомные, бывают мужского и женского пола, а живут они сотни лет, если не тысячи. То был тис-мужчина – на черешках его листьев виднелись крохотные шишечки, вроде желудей; старец-тис – ствол его был изборожден морщинами, а первые ветви высились футах в десяти над землей. На солнце ствол сверкал рыжиной, а в трещинах отливал багрянцем. Крона была сдвинута набекрень, словно полоскавшийся на ветру колпак волшебника. Царственное дерево, повелительное, поистине древо силы.
– Не нравлюсь я ему, – заявила Ленор. – Ну что ж, господин Старый Пень, это ваша проблема.
– Во-первых, – возразил я, – откуда тебе знать, что это не госпожа, а во-вторых, с чего ты взяла, что ему не нравишься?
Тогда я еще понятия не имел, какого он пола, не говоря уже о породе.