Сарвар, слушая, перестал понимать, о чем речь: подошла Иннур. Он видел ее, не глядя; отвечал наугад: кровь гремела в висках, сердцу тесно было в груди. "Чудо мое, белый ягненок, - думал он смятенно, - ни с кем в мире не бывало такого…"
Уехали гости.
- Каракуль красить, а? - дед забрал бороденку в кулак. - Почему бы им не выкрасить небо? И этот - тоже! Лишь бы продать. Кому, зачем - не думает. Купец!.. И отец его торговал, и дед. В крови, в костях у него торгашество это…
Джума хмыкнул неопределенно. Встал, потянулся, - лицо, как из камня, серое, равнодушное, - начал собирать посуду.
Отдирая прилипший к стенкам казана жир, думал Сарвар: "Упасть бы лицом на землю, где прошла она…"
* * *
Можно ли говорить с человеком, когда его нет рядом? А Иннур говорила с ним.
Тогда, в тот удивительный день - роняя отвыкшими пальцами, - хватал он книги и откладывал снова. Иннур сама отобрала стопку: "Вот, прочти. Это - о людях высокой жизни".
Люди высокой жизни? Что это значит?
Он читал ночами, лежа на животе, направив на страницу луч карманного фонаря. Шепот трав, звон ветра, хруст пережевываемой овцами травы - не мешали ему.
Беззвучно кричали черные буквы. О разных, совсем не похожих людях. О юноше, прозванном "Лукмонча", об этом маленьком парикмахере в очках, который встал на дороге у смерти, и она отступила - взяла лишь его одного. О человеке, "оседлавшем тигра", о том, кто не вынес бремени славы и удачи в мире униженных и несчастных. О красавице Джамиле, о любви ее, горькой, как полынь, и широкой, как степь, о правой неправоте ее…
Люди высокой жизни говорили с Сарваром. Отрываясь от книги, он смотрел вокруг, словно внезапно пробужденный, не узнавая своей степи, деда, себя…
А в степи догорала весна. Травы сменили обличье. На склонах холмов лежали, как оброненные газеты, огромные листья сары-андыза, пожелтелые, прожженные солнцем. Шапками спутанных, пружинящих веток скатывался в лощины сассык-курай. Ветер покачивал белые султаны селина, надламывал стебли ширача, сухие, утратившие розовую весеннюю красу…
Сарвар глядел с холма на текучее пятно отары в низине. Вон Джума - объезжает отару верхом. Собаки обегают ее с другой стороны. Застыл дед на холме, подперев подбородок таяком. И всюду - степь, и виточка горизонта лишь отделяет ее от бесконечного неба…
Мир - широк! "Чу!" - Сарвар страгивал с места Солового, мчался вдаль, безоглядно. Сила не вмещалась в сердце, оно торопилось, обгоняло топот коня…
Все тут спит, все застыло - степь, овцы, дед…
Раньше он думал: я чабан, потому что мой дед чабан. Потому что чабанское дело - мужское, суровое дело. Ты чабан - значит, ты силен, ловок, смел, не боишься степных буранов, не боишься волков. Ты горд собой, и люди тебя уважают.
Теперь ему думалось: за что?
За то, что ты - щедр. За то, что твоя сила и смелость - ради других, чтобы дать им, людям, то, в чем нуждаются они, чтобы жилось им тепло, удобно и сытно, чтобы могли глаза видеть красоту, а сердце - радоваться ей…
Ведь и они думают о тебе - другие люди. Зажгли в твоем приемнике зеленый глазок - чтобы музыка гремела, побеждая свист ветра, чтобы в степи своей, заметенной снегами, ты слышал дыханье мира. Дали тебе одежду и обувь, и ружье, чтобы бить волков, и фонарик, чтобы светить на страницы книги.
И если есть в тебе сила - не дремать же ей, не ходить крепким, как сталь, ногам одними проторенными тропами, не кружить же мысли, как, мошкаре, вокруг прежде зажженного света…
Он налетел на деда:
- Годы наши-похожи один на другой, точно кусты полыни. Все крутимся, как верблюд на привязи. От колодца к колодцу, по истоптанным овцами путям. Скажете, без воды не проживешь.-.. Скважины надо бурить! Из-под земли доставать воду! Узун-дара, если обводнить, - отарам там не тесно!
- Травы в Узун-Дара нехороши, - говорил дед, прикрывая глаза ладонью. - Грубый стебель овца не любит…
- Измельчать надо, есть кормодробилки. Чем искать сладкое, подсластить горькое. Или - подсеивать изен, терескен…
- Траву в степи я всегда найду… - обрывал дед.
- Ты, дедушка, солист. Одиночка. Ты берешь чутьем, искусством, опытом. А надо работать хором. Чтоб вся степь открылась, как золотая казна. Чтоб у каждого чабана - и приплод, и сохранность поголовья, и шкурки "антика"…
- А кто тогда отличит Шоди-ата от каждого?
- Да ведь, взявшись за дело по-новому, ты все равно их всех обгонишь, дедушка! - Сарвар - на танцующем коне - сверкал глазами, зубами.
"Э, шайтан! - замахивался посохом дед. - Ягненок не учит овцу, где ей пастись".
Такие разговоры повторялись. Шоди-ата начал задумываться, ночами ворочался, вздыхая; порой по-петушиному наскакивал на Сарвара:
- Эй, ты, зачитавшийся! А ну, скажи, что станешь делать, если весна возьмется недружно? Овцы, отведав зеленой травы, не хотят есть сухую, тощают…
- Буду пасти ночью. В темноте поедают все…
- А как гнать овец в жару?
- Торопясь - плохо, и ленясь - плохо. Ход у отары должен быть, как танец - "така-така-така"…
Сарвар хватал дойру, озоруя, выстукивал мелкий, дробный ритм, выкрикивая, как песню:
- Поить рано поутру! Отдыхать в жару, на юру, на ветру!
- Мальчишка! - вздыхал дед.
Однажды вечером он сказал Сарвару:
- Дай мне ягненка! Вон того, с проточиной во лбу…
Сарвар - с легкостью привычки - поднял ягненка за грудку и задок, понес, как игрушку. Шоди-ата бережно принял блеющего малыша. Снизу вверх - остро взглянул на внука:
- Навык, сила - все есть… А ценишь ли ты овцу? Сухую траву она ест, колючку - ест. Соленая вода - для нее медовая вода. Не боится ни зноя, ни бурана. Крепкие ноги - пробивают лед, зимой из-под копыта кормится. Вкусное мясо, курдюк жирный, с тыкву. Молоко - катык можно делать, брынзу. Каракуль - нет ему равного в мире…
Сарвар ждал, переступая, как застоявшийся конь, - все же знают это…
Шоди-ата замолк, но не отпускал внука. Сидел, застыв в думе, с пригревшимся ягненком на коленях. Чайдуш - в червонной груде углей - тоненько пел, закипая.
- Все на свете дождется своего череда, - сказал старик наконец. - Вот и я… Тоньше таловой ветки был - уж начал ходить за стадом. Отходил, видно, свое. Тебе передам чабанский таяк…
- Дедушка! - вскрикнул Сарвар. Все в нем загорелось - радостью, стыдом и горем…
- Молчи, слушай! Я тебя научил всему, что знаю сам. Но нужна будет и своя догадка! Погода раз на раз не приходится, по-разному родятся травы. Надо прикинуть, рассчитать все. Э, да узнаешь, когда сам поведешь отару: читать да выспрашивать - это еще не вся мудрость… Крепок посох чабана, но его ноги должны быть крепче: посох-то можно сменить. Не посрами имени моего!
- Дедушка! - Сарвар замотал головой, не умея высказать то, что теснилось в уме, захлестнуло жаркой волной. - Я так думаю, каждому свое дело вручено. И уж если взял лук - стреляй метко! Искусником, усто надо быть…
- Так, так, - кивал дед, поглаживая ягненка между ушей. - И еще скажу: люби нашу степь. Круглый год здесь кормно. Приходит весна - зелеными иглами пробивают твердую землю травы: ялтырбош, иляк. Кейреук, куянджун - любят соль, растут по краям шоров. Там, где пески подступают - коврак идет в рост, точно дерево становится. Летом овцы едят сухие листья и стебли весенних трав, зимой - шувак, ветки кандыма, черкеза, торчащие из-под снега. Воды, правда, мало. Из-под земли доставать? Таким, как ты, поднимать это дело…
- Дедушка! А вам зачем уходить? Разве иссякла сила? Отара - лучшая на весь район!
- Э, молчи… Была лучшая. Да и сам говоришь: я солист. Спел свою песню - уступи место другому…
Длился вечер. Угасали, подернувшись пеплом, раскаленные слитки облаков. Ветер перебирал травы, словно искал самую пахучую. Пряные запахи щекотали ноздри. Как-то враз - опрокинулась черная корзина неба, рассыпались, как росинки, звезды.
Дед все время шел рядом. Положив Сарвару на плечо сухую, легкую руку, говорил, говорил…
- Учись находить дорогу ночью. Примечай - то куст, похожий на беркута в полете, то ложбину, узкую, как меч. Гляди, запоминай, как стоят звезды…
Отара двигалась неспешно, останавливалась. Сарвар ложился на спину - руки под головой. Его обступало пестрое звучанье ночи. Шорох трав. Писк не ко времени проснувшейся птицы. Топотанье овечьих копыт.
Невидимый кара-чигиртка - сверчок - вовсю наяривал на невидимой своей скрипке. Где-то далеко-далеко плакал маленький шакаленок.
И снова находил дед Сарвара, и, как ветер, привычно было стариковское бормотанье, давно затверженный урок:
- Днем травы жестки от зноя: жди вечерней росы, паси ночью…
"Как огромна ночь, - медленно текли полусонные мысли. - И степь черна, и небо".
Звезды светили отчетливо, ровно, движенье их было важно, неторопливо. И вдруг одна, светлая и яркая, заспешила, полетела, наискось просекая громадность небосвода…
Сарвар, оцепенев, глядел на живую звезду. И вдруг сообразил: "Спутник!"
Странное чувство настигло его - будто вселенная держит его, человека, на широкой ладони. Нестерпимое счастье толкнуло, подняло - Сарвар побежал, схватил кетмень, пошел садить с размаху по кустам шувака! Полынник валился с хрустеньем, источая свежую и острую горечь. Нарубил копну сена - не заметил. Спросил, опомнившись:
- Дед, что со мной? Пьян я, что ли? Не пил…
- В юные годы - сказано - и роса пьянит…
Всю ночь шла отара. И вот серебряная остроносая лодка позднего месяца доплыла до конца пути. Посвежел ветер.
Овцы спали - спина к спине - словно заснули речные волны, Сарвар подсунул под бок чекмень, под голову - шапку. Подбрела овца, дыша теплым…
Летели звезды - в бездонную глубину ночи. И сон его был - как полет. Струнное трепетанье трав, песни сверчка… Все идет, все плывет сквозь его сердце.
* * *
Пока в правлении судили, рядили, пока ездили уговаривать деда, Сарвар жил дома.
Здесь, в кишлаке, была главная улица, ровно обставленная одинаковыми, как почтовые ящики, домами, и еще улицы, улочки, проулки и тупички, где дома были старые, слепыми глиняными стенами выставившиеся на свет. И все улочки, кривые и загнутые, имели странную особенность - петляя и блуждая по ним, Сарвар неизменно выходил к колхозному клубу. Взгляд его упирался в табличку "Библиотека открыта от семи до девяти". Выждав, пока утихнет яростный гром крови в ушах, он толкал скрипучую дверь.
Иннур сидела за столом. Она снова была иная, как и в каждый раз, что он видел ее.
Девочка, - на корточках у школьной стены, камешки прыгают в ладони, - в россыпи блескучих косичек, надменная, потаенная…
Девушка, - в весенней степи, - тюльпан ее алого платья, медовый голос, быстрый и легкий смех. Все ей было смешно тогда - и оторопелость Сарвара, и лисьи пробежки Джумы, и важничанье стариков друг перед другом; прелесть ее лица была изменчивой, как трепет бегущей воды.
Сейчас лицо ее было - как в тени, движенья скупы и четки, синий халатик напоминал о строгом круге обязанностей, воротник блистал по-медицински безупречно; тем сильнее разгорался в глазах - когда она их поднимала - темный глубинный свет…
Сарвар все знал уже: как поднимает голову - блик света пробежит по гладко зачесанным волосам. И голос - дрогнет чуть, как трава под ветром: -"Прочитал уже?"
Только мальчишкой он читал так много - вечерами, забывая об уроках, но тогда ему казались настоящими книги, где оружие сверкало, как молния, герои умирали, чтобы вновь ожить, а красота женщин, бесценная и хрупкая, была призом безоглядной храбрости. Теперь книги для него выбирала Иннур, и каждая была - как хлеб для голодного ума; время отступало, бессильное стереть хотя бы слово из написанного сотни лет назад. Плакали, смеялись, обжигали страницы; люди, о которых он читал, властно входили в его жизнь, спорили с ним, порой - высказывали его мысли. С каждой книгой казалось - уже нельзя оставаться таким, Я как вчера, и каждая словно говорила ему голосом Иннур, вечерним, приглушенным: "Видишь, я думаю о жизни так…"
В библиотеку народ не ломился толпой - страда. Иногда являлись школьники - мальчишки, всегда на бегу, с галстуками, сбившимися на плечо красным крылышком; девчонки - те стреляли в Сарвара черно взблескивающими глазенками, прыскали, зажимая друг другу рты…
Чаще - в библиотеке бывало тихо. Поскрипывала лесенка - на нее взбиралась Иннур, чтобы снять книгу с полки. В золотом косяке света танцевали пылинки. Сарвар слышал свое дыханье. И тогда, чтоб заглушить гром сердца, он говорил.
Не о себе и не о ней. О книгах. Иннур слушала, кивала гладкопричесанной головой. Мысли их были согласны.
Дома Сарвар повторял ее слова - в уме. Счастье захлестывало, как паводок. И тогда он брал дойру, щедро рассыпал ликующие дроби. На соседском дворе дети пускались в пляс… Однажды его пригласили на той. Он удивился, но пошел, и впервые услышал похвалы, лестное слово "дойрачи". Все это было лишнее - дед остался непреклонен, отара ждала нового старшего чабана.
…Они не говорили о себе. Только однажды… Свет погас в ее глазах, движения были скованны, принужденны, и он спросил о здоровье. Иннур покачала головой: пустяки.
Невыразимо прекрасна была печаль этого лица - прихмуренных, бровей, сжатого маленького рта…
Иннур сказала не ему, а в окно, полное закатного света.
- Так хотелось поскорей кончить школу! Ну, вот, работаю. Хорошо. Только дома трудно: все словно чего-то ждут от меня. А чего?
- Я уезжаю, - сказал Сарвар, неожиданно для себя. - Сменю деда. Я - чабан, путь мой пролег в степях…
- Пути у людей разные, - она взглянула прямо, осенний сумрак был в ее глазах, под взметнувшимися ресницами. - Но хорошо, когда цель пути - одна…
"Как у нас с тобой!" - почудилось Сарвару недосказанное. Кровь поднялась волной, качнула сердце, как лодку, - он стоял, оглушенный, забыв, что надо сказать что-нибудь, что пора уходить…
Синий халатик мелькал среди стеллажей. Иннур вышла, протянула черно-белую книжку - тоненькую.
- Вот… Возьми. Стихи - не один раз читать будешь. Строчку я там подчеркнула - хорошие слова…
Забыв соразмерить силу, Сарвар ударил дверью - ахнуло гулко и тряско…
Дома негнущимися пальцами листал страницы. Что она подчеркнула? Зачем? Может, узнала - чудом прозренья, - что его сердце - точно камешек у нее на ладони?
Наконец, нашлась подчеркнутая строка: "…Не могу побежденным я жить на земле!"
Почему? Зачем? Что она хотела этим сказать!?
Голова трескалась, пока он не сообразил, поостыв, - и вправду, хорошие слова…
Сарвар не мог спать. Все в нем пело и ликовало. "Не могу побежденным я жить на земле!" Он скользнул в калитку, пошел, не зная куда. Ее дом… клуб… снова ее дом. Черными дымами над пепельными дувалами клубились деревья. Звезды плыли - кораблики в море тьмы… "Не могу побежденным я жить на земле!"
Он уезжал, не думая о разлуке: Иннур была с ним. Ведь не думаешь о своем сердце, оно с тобой, - пока ты жив…
* * *
Сарвар вел отару.
Течет шумливая живая река. Сарвар на Соловом - точно дерево, уносимое ее волнами.
Нет, не то. Так было раньше. Несла и несла его река жизни, направляемая другими в нужное русло.
Теперь он сам - старший чабан. Эти шестьсот голов - его: за каждую он в ответе. Зорки должны быть его глаза.
…Черной точкой висит в синеве беркут. Поглядывай, чабан! Куррей, куррей! Затрусил куда-то по собачьим делам Корноухий - вот я тебя! Куррей, куррей! Гляди, чабан, с холма, - проплешинкой светится лощина. Тут мало травы, гони отару быстрее. А вон там кивают ветру голубые султаны шувака, зелено топорщится лекин, - пусть отара идет кучно, покружи ее на одном пятачке… Куррей, куррей!
"Нельзя работать по-старому, - думал Сарвар, покручивая камчу. - Какая погода, да как травы пойдут… Нужны запасы кормов. И продумать, где расположить их. - вблизи колодцев. Нужно, чтоб ягнята родились раньше, больше увидят зеленой травы. "Померзнут!" - словно слышал он недоверчивую воркотню деда. "Утеплю кошары! Палатки вон люди ставят - чтоб не под небом обсыхали ягнята…"- спорил в мыслях Сарвар.
И снова страгивали с места, грузом ложились на плечи заботы часа текущего: пора гнать овец на водопой, захромал белоухий ягненок… "Ловлю двух перепелов одной сетью", - думал Сарвар, тревожно и весело ему было оглядывать отару, привставая в седле.
Должно быть, запали в память дедовы рассказы про "семьдесят мастей", про редкостные шкурки, которые будто бы светились во мраке. Он смотрел - и видел другую отару, перед глазами сверкало янтарное, бирюзовое, серебряное руно, переливались диковинные узоры… Отара - сур! Отара - ширази! Отара - шамчирог! Не слыхано такого. Ничего, услышите! "Не могу побежденным я жить на земле!"
…Вечер был теплый, ветерок - точно ласка матери. Земля стлалась под ноги Солового. С вершины холма Сарвар увидел: отару нагоняет одинокий всадник.
Красный закат стоял на полукружьи неба; и глазам, утомленным его великолепьем, всадник казался безликим: черной тенью скользил он по краю земли. За хвостом коня, как бы чеканенного по меди, клубилось пыльное облако - мутило чистые краски заката.
Всадник приближался. Собаки морщили носы напружив затылки, сдержанно рычали, показывали красные десны, острый сахар зубов, привставали, - готовые ринуться, закружить, вздыбив, чужого коня, вцепиться в ненавистные сапоги…
Сарвар прикрикнул, покрутил камчу перед злыми носами. Псы, подвывая от обиды, улеглись, положив на лапы лобастые головы.
Завернув Солового, Сарвар поспешил навстречу гостю. И стал на полдороге, узнавая и не веря, что узнал. Сердце подлетело и остановилось в горле: Атамурад! Дед Иннур!
С чем он - с худою ли, с доброй вестью? Зачем он?
Горели в небе красные перья облаков… Всадник приближался в молчаньи; гневно застыло темное, красивое лицо - с крупным выгнутым носом, в серебряном чекане бороды. Осадил коня бок о бок с Соловым. Молча.
У Сарвара свело горло. Запинаясь, проговорил традиционные приветствия, - голоса своего не слышал, только трудное дыханье молчащего старика.
Наконец, тот заговорил - неторопливо, останавливаясь после каждого слова. Так мечут камни в приблудного пса, - выбирая, куда больнее ударить:
- Внучка моя, Иннур, - мишень для твоих стрел, оказывается… Не отпирайся! Об этом кричат со всех крыш! Я здесь, чтобы сказать: не для тебя она!
- Почему? - по-детски растерянно прозвучал вопрос; ненавидя себя до скрежета зубов, Сарвар задохнулся словами: - Тысячу душ отдам за нее!
И услышал смех, тихий и страшный, надменно-поучительный голос: - Пфх! Пламень молнии не греет! Горишь ты, не горишь - что нам? Весь ваш род-племя - нашему не чета… Дом - сусличья нора, только в детях нехватки нет! А мы у людей на виду. Про тои наши, про поминки наши - округа толкует. А ты? - взгляд остро, как нож, уперся в лицо Сарвара. - С пустыми руками - жених?
Сарвар не удержал в груди крика:
- Калым вам нужен, что ли?
Тот не кричал. Поджимая темные старческие губы, еще тише, обдуманней нанизывал слова: