Может, и прав мой рассудительный супруг? Что с того если я помню, как пылал, кипел этот мальчик, вырезая из кости стрекозу - "и чтоб крылья просвечивали!" Кипел, кипел - и выкипел. И нужна ли еще людям эта стрекоза?
- Ты все стараешься повысить процентовку положительного в человеке, - уже совсем ласково подытоживает Вадим. - В школе это понятно. А ты всегда и всюду учительница. Не всякому это по душе, знаешь…
Не всякому по душе! А мне тоже не все бывает по душе. Директор артели "Сувенир", например.
На лице написан девиз "Ну и что?" Разговаривает с вами, как слепой, головы не поворачивая.
Выслушал - бровью не повел. Посмотрел - не моргнув оком.
- Я это все уже видел. И замечания мои товарищу Гуркову известны. Он что, с ними не согласен?
- Я не согласна!
- Почему?
- Это талантливо! Остальное - не существенно!
На меня смотрят, как на ребенка, собирающегося поиграть со спичками. Ко мне снисходят:
- Хорошо, я могу обосновать. Наша задача - изготовлять сувениры для украшения быта. Что есть сувенир? Память о местах, где человек побывал, символ времени, если хотите. И очень хорошо, если в то же время вещь утилитарная! Это у нас очень поощряется, потому лучше берут. Скажем, не просто модель Гур-Эмира, а, в то же время, настольная лампа-ночник. Или гитарист-пробочник. А взять гурковские вещи? Для быта никакой пользы, разве что настольное украшение или чтоб проем в шкафу-стенке заполнить. Предлагал я ему резать сувенирные шашки, шахматы. Шашки отказался - плоско. Насчет шахмат - в такую тонкость ударился, что я просто ахнул. Кто у нас их будет тиражировать? Мастеров такой квалификации, чтоб делали резьбу "на проем", у нас раз-два и обчелся. Еще были ему предложения - закладки для книг делать, ножи, для резания бумаги. Не увлекся нашими наметками, а свое опять дал такое, что в серию не пустишь.
- Скажите, а это обязательно - в серию пускать?
- А как же? Иначе нерентабельно. Мы - предприятие, между прочим, и план у нас есть, и отчетность тоже…
Предприятие. Сувенирная промышленность. Проблемы индустрии сувениров.
Есть в этих словосочетаниях какая-то неслаженность, "Не клемматит", - как сказали бы мои ученики: у каждого поколения свой жаргон.
А сегодня у меня праздник: в центральной газете появилась статья Грини Желиховского. С упоением, повторяю самые ударные фразы: "Красоту не отштампуешь". "Ценность сувенира и цену его отождествлять не стоит". "Творчество - не повтор сотворенного". "Некоторые руководители предприятий, основанных на художественных народных промыслах, стремятся выпускать свои изделия миллионными сериями, что ведет к утрате специфичности и снижению эстетического уровня…"
Все верно, Гриня, и ты, как был, так и есть - молодец. "Заряжен вашей темой", - писал ты мне.
В моей сумке - газета со статьей Желиховского и еще кое-что. С этим багажом - увереннее нахожу дорогу к референту Союза художников.
Референт оказывается референтшей. Женщина. Не то чтоб очень молодая, но несколько излишне, на мой взгляд, моложавая. Лицо ее, во всяком случае, имеет прямое отношение к искусству живописи.
Впрочем, это я так, ощетинилась заранее, побегавши по инстанциям.
В который раз - с неприятной для себя гладкостью - излагаю дело.
В ответ - говорится полуутвердительно:
- Не член Союза? Разумеется, я бы знала… Если б он был прикладник по образованию, это упростило бы дело…
- Дело вовсе непросто.
- Это я уже уяснила… Если б он был хранителем традиций, представителем династии народных мастеров…
- У каждой династии есть основатель, - говорю я чуточку резче, чем требуется, и протягиваю газету со статьей.
- Читано, читано, - вздыхает референтша. - И все же - что мы тут можем сделать практически?
Я могу сделать практически только одно - выгружаю из сумки "чудиков".
Немало труда стоило собрать все это - через бывших выпускников, их родных и знакомых, через знакомых их знакомых…
Вот это было подарено мне. Пожалуй, лучшая композиция Марка - "Маугли и Багира". Мальчик, прильнувший к пантере. Струящиеся извивы ее тела, сдержанная, в упругости мускулов, жестокая и коварная сила, покорившаяся тонкой руке ребенка. И оба они - как воплощенная мечта не о власти над природой - о слиянии с ней.
А эту - с нытьем и неохотой, под два честных слова - выдала Динка-Огонек: "Это же я, понимаете, я, может, с этого я и началась как личность!"
…Девочка на камне, у моря, застигнутая думой, мечтой. Взлет волос, подхваченных ветром. Набегающие гребешки волн у самых ног. В ломкой пластике - ожидание, обещанье завтрашней красоты…
- Чувство ритма у него есть, - говорит моя собеседница. Длинные пальцы с перламутровым лаком на ногтях бережно прикасаются к фигуркам. - Малая пластика… В ней улыбка, безудержность воображения, тихая песенка доброты… Без нее - даже продуманный интерьер жесток, сух и безличен…
Женщина уже не кажется мне только моложавой. Глаза блестят молодо - тут грим ни при чем.
- Знаете, - эти блестящие глаза устремляются на меня, - он мог бы работать сам, по договорам с Худфондом. Есть такая возможность. Пусть сходит…
- Не пойдет, - поспешно говорю я. - Характер…
Она кивает понимающе.
- Хорошо. Я скажу, к нему придут… И еще: в недалеком будущем предстоит Всесоюзная выставка народных талантов. Надо отобрать работы. Скоро будет работать комиссия. И я напишу о нем. Дайте мне адрес…
Этот адрес уже многим известен. И сюда, я знаю, должна была недавно прийти небольшая, но довольно весомая посылочка. Гриня написал мне: "Ну, зачем он в доме - моржовый клык? Память, конечно, да ведь "полярку" и так не забудешь. А Марк такое может из него сотворить, что музеи драться начнут: мне, мне! Так что - посылаю днями…"
И мне - к этому адресу - дорога привычна, исхожена.
Все тот же сквер, только осенний уже. Еще не производит впечатления квартиры, из которой вынесли всю мебель перед ремонтом, как бывает поздней осенью, когда все оголится, и в аллеях заметно прибавилось света. Смолкло в высоких, шуршащих кронах стеклянное чиликанье дроздов.
Какое буйство красок! Огненно-рыжи листья чинар, канареечно-желты шестипалые лапы конского каштана. Лимонным дождичком осыпается акация.
Падают листья, звеня, мерцая, осыпают меня шелестящим дождем, врываются в путаницу мыслей.
Осень, осень. Ее рваный парчовый наряд, ее пышная нищета. Сколько пелось, писалось, говорилось об осени - и все лишь приближено к тому, что она есть такое. И дано ли кому-нибудь исчерпать ее всю, всю слитность ее красок, звуков и запахов, во всех связях ее с душой человеческой? А может быть, мы не видели бы так, не чувствовали так красоту осени - без всех этих песен, стихов, картин, живущих в памяти?
Что, если б каждый видел мир только своими глазами, слушал бы музыку только собственной души? Кем бы мы были - наследники без наследства, без всего, что пережито, выстрадано, придумано и сотворено другими, прошедшими по земле до нас, идущими и сейчас рядом с нами?
И опять смешались мысли, нахлынуло давнее воспоминание: субботник в школе, суета, деловая и неделовая, хохот, задиристые выкрики, и красавец Женя Злобин с натугой выдирает из вязкой глины лопату, а Динка-Огонек, сверкая чертенячьими своими глазенками, вся рыже-пламенная, выплясывает перед ним какую-то невообразимую джигу, а может, твист, припевая нечто еще более невообразимое: "У тебя глаза - как бирюза! Чьими они будут? Чьими они будут?"
…Чьими они будут, Марк, твои мечты, твоя дерзость, пронзительная твоя любовь к человеку и всему живому, если утаишь, утушишь все в себе, не пробьешься сквозь камни упрямой родниковой струей. Ведь тебе - дано. И как передать тебе, как сделать твоими те строки, что считаю для себя главными в жизни, повторяя за поэтом: "Душа обязана трудиться - и день и ночь, и день и ночь"?
Звон и шелест, звон и шорох, золотая метель листвы, и сквозь нее - дом, похожий на вафлю, и у самого подъезда на сырой темной земле светится кленовый лист, словно перо, оброненное жар-птицей.
Стук и бряк лифта. Тишина площадки. И в этой тишине - из-за полуприкрытой двери - знакомый, скребущий звук. Точь-в-точь, как у меня на уроке - сколько уж лет назад…
Дошла, значит, Гринина посылка? И еще что-то дошло…
А мне, пожалуй, сейчас заходить туда не к чему. Как-нибудь в другой раз…
Новый шеф
Все голову клали на плаху, что новым замдекана будет Петя Голосов - душа-человек или Леонтичев (приклеить два крыла, и перед вами ангел). И вдруг проходит слух: выдвинули какого-то "задвинутого", из аспирантов.
Одетый, как молодой дипломат, собравшийся посетить первый в жизни прием на уровне послов. Водрузите ему на нос очки. Вооружите шариковой ручкой за тридцать пять копеек - вот новый шеф.
Знакомимся: "Юрий Константинович Кудинов" - "Валя".
Смотрит, как глухой.
Меня весь факультет зовет "Валюша", мне же не девяносто лет! "Валя, да Валя же!" - не воспринимает. Говорю "Дмитриевна".
- Так вот, уважаемая Валентина Дмитриевна, будьте добры, напечатайте объявление!
Смотрю: дни и часы приема. Академик, а не замдекана! Я далеко не в восторге - вместо "пятница" шлепнула "путница". Подскрести бритвой, только и делов.
- Если вас не затруднит, заново, Валентина Дмитриевна! Не хотелось бы начинать работу с этой… путаницы…
Перепечатываю.
Порядок - к приходу нового я везде навела, и в шкафах и на столе. Ему показалось мало. Со стола убрал все в ящики. Книги в шкафу переставил по росту, по цвету: не шкаф, а икебана японская. На папках велел сделать наклеечки: "К делу", "Исполнено", "В архив". И все с такой невероятной вежливостью, как будто это он сочиняет в "Вечерке" статьи "Как вести себя в гостях".
Поработала я с ним один день, наслушалась всяких "будьте любезны" и "если представится возможным", пришла домой, налила молока кошке да и говорю: "Глубокоуважаемая Мурка Васильевна, если вас не затруднит, проверьте этот материал на усвояемость!"
Шеф никого не принимает. Что говорят по телефону - велел записывать.
Сидел вдохновенный и строгий. Сотворил расписание на полугодие - твердое, без переносов и замен.
Это он так-думает. Жаль человека совлекать с небес, а надо:
- Фомина три пары подряд не может, у нее грудной, Леонтичеву понедельник неудобно, читает в Академии, Грызлов далеко живет - на первую пару будет опаздывать…
И так далее - он-то новенький, шеф, а я четвертый год на факультете.
Выслушал, Фомину учел - попыхтел еще полчаса. Остальное оставил по-старому: ну, режет человек сам себя!
И началось…
- Но вы поймите, что транспорт…
- Ваша обязанность - создать условия для научной работы!
- Первая пара, а потом четвертая - это уже не "окно", это ворота какие-то!
Наседает преподавательский состав на моего шефа. Кто - вежливо, в его же миндальном тоне, кто - во всю Ивановскую. Попутно достается и мне. К концу дня нервы у меня изрублены мелко, в лапшу, уже не говорю, а фыркаю, словно кошка, которой наступили на хвост. А шеф терпеливо, как будто пленку прокручивает, заново каждому объясняет про интересы студентов, про усвояемость да равномерную загрузку.
И вот - я ждала этого! - врывается сама: широко известная, глубоко популярная Арсеньева, Катерина Марковна, между прочим, завкафедрой, аспирантом которой мой шеф "имеет честь состоять".
Великолепна рушится на диван.
- Уф, с ног валюсь! Две комиссии, три заседания, пять коллоквиумов! Юрочка, как дела?
От "Юрочки" мой шеф мумифицируется. Не поднимая глаз, выговаривает тщательно, по буковке:
- Вы ознакомились с расписанием, Екатерина Марковна?
Арсеньева кивает. Красивым нервным жестом достает сигарету, закуривает. Откинув голову, смотрит сквозь ресницы…
Как подает себя женщина - ну, кинозвезда!
- Да, Юрий Константинович! - промурлыкивает Катерина. - Я не забыла о нашем разговоре. Выбила для вас "почасовку" на вечернем отделении!
- Весьма признателен, - лепечет шеф.
- Расписание. - Арсеньева поет, как флейта - Вы же сами понимаете, дорогой, при моих нагрузках неделю надо уплотнять. А вы меня разбросали на три дня! Приезжать три раза ради одной пары! Да где ж это видано?
- Видите ли, Екатерина Марковна… - Этот недоумок опять начинает объяснять то, что и без него известно.
- Так, значит, не находите возможным выделить для меня один день? - Арсеньева швыряет недокуренную сигарету в корзину для бумаг. - Нет и нет? Очень мило…
Да, это мурлыканье. Пантеры тоже мурлычут.
Дверь затворяется со зловещей деликатностью. Я смотрю на шефа. Он говорит:
- Если вам не трудно, Валентина Дмитриевна, прибейте табличку: "У нас не курят, и мы очень благодарны за это".
Моя мудрая Аустра говорит: "Ужас, если мужчина неряха, но если аккуратист, так это два ужаса!"
Мой шеф - три ужаса.
Заходит. Костюмчик немнущийся, сорочка как фарфор. Бреется, наверно, раза три в день, а может, уже вывелась порода безбородых мужчин?
Смотрит на меня - и мне уже кажется, что палец в чернилах или петля на чулке поехала… И выясняется, что я в какой-то третьестепенной справке вместо "XI" стукнула "X"! В палочке дело! Или бумагу не в ту папку положила - уж он найдет…
И ладно бы - разгорячился, я бы тоже вожгла ему словечко! А то "вы поймите, Валентина Дмитриевна", "очень жаль, но приходится заметить…" Только и остается - на зло ему отпечатать очередную бумаженцию так, чтоб ни к запятой не мог придраться!
…И вот стукаю по буковке в минуту, а тут Петя Голосов пожаловал. Как будто форточку открыли, дышать стало легче.
Петя как фокусник - прошел мимо, а на столе уже конфета "Красная шапочка", и даже шеф размораживается отчасти…
- Проводил дополнительные занятия с группой "Г", - сообщает Петя; вид у него загнанный, но глаза светятся неистребимым весельем. - Ну, подобрался контингентик! Работаешь, точно в кузнице, семь потов сойдет - "Поняли?" Все единодушно: "Нет!" Хорошо, будем разбираться на практике. Вызываю Сундукову. Она переводит. Слушайте, это же здорово! Я записал на память: "В ее прекрасных глазах наворачивались слезы, и она тут же вытирала их своим дряхлым платком!"
Петя рушится на диван и рыдает от смеха. Я тоже. Шеф, улыбнувшись, спрашивает:
- Так когда же вам, Петр Семенович, будет удобно еще раз провести дополнительные занятия с группой "Г"? Материал очень важный и должен быть усвоен!
Петя смотрит на меня. Я отвечаю понимающим взглядом. Но нынче Петя согласен на все. Похоже, что у него дело к замдекана.
- …даже и не дело. Ну, скажем, не безделица, а полуделица. Анциферов! Сам знаешь, сборы, тренировки! Парень оброс "хвостами", парень слетает со стипендии…
- Чем же я могу быть полезен? - спрашивает Юрий Константинович.
Он не знает, чем он может быть полезен. Петя терпелив:
- Гордость факультета! Рвет и мечет - ленточки грудью и диск - куда-то в четвертое измерение!
- Ирина Роднина, - говорит шеф, - сдавала экзамены вовремя. И Анатолий Карпов отнюдь не "хвостист"!
- До "звезд" далеко, а навстречу своей планетке надо бы пойти! Индивидуальный график, то, се… Есть мнение, - Петя подчеркивает голосом "надо" и "мнение".
- Мнение есть и у меня, - говорит замдекана. - Спорт должен не мешать, а помогать учебе. И отстающий студент - отнюдь не гордость факультета…
- Значит, нет? - Петя подпрыгивает на диване.
- Значит, нет.
Петя начинает пыхтеть, словно кастрюля-скороварка. Ой, как я его понимаю! Анциферов… Да когда другие факультеты начинают хвастать спортмероприятиями, мы говорим "а у нас Анциферов!" - и все, вопросов больше нет.
Петя уже схватился за ручку двери - и вдруг выпаливает:
- А ведь вы сухарь, Юрий Константинович! Сдобный, ванильный, но сухарь!
Дверь захлопывается с пушечным звуком. Мой шеф говорит:
- Валентина Дмитриевна, а что выяснилось с поточной аудиторией, для третьего курса, во вторник?
* * *
У нас нынче телефонный бенефис.
В трубке громыхает бас предместкома, я все слышу. Речь идет о бесплатной путевке. Шеф требует, чтоб ее отдали доценту Гнецкову, есть у нас такой старичок, "божий одуванчик", предместкома в принципе не возражал бы, но… "ты же знаешь Киселеву…"
Киселеву знают все. Она как лейкопластырь, если привяжется, так ее и по кусочкам не отдерешь. Сама Арсеньева перед ней пасует.
Шеф выслушивает про Киселеву и повторяет свое: Гнецков стар, одинок, никогда в жизни за себя голоса не подаст, а местком словно и рад, что его не беспокоят…
"Ты на меня бочки не кати! - рычит трубка. - Еще разберемся, уж не оппонент ли твой этот самый доцент…"
Шеф кладет трубку. Берет из стаканчика карандаш, отточенный, как копье, и начинает заострять его до степени иголки.
Я смотрю на его спокойное лицо - и мне становится не по себе.
Опять звонок. Просят меня, кто просит - не важно…
"Славненькая моя, ну почему тебя не было у Любы, да там посмотреть было не на кого, я челюсть вывихнул, зевая, ни разу не танцевал…", - слушаю, угукаю, а сама думаю, что из этого устного реферата доходит до слуха шефа.
Наверно, ничего, - он сосредоточенно правит курсовые работы своих вечерников.
Мой собеседник никак не выговорится, чтоб отвязаться, я обещаю пойти с ним на концерт Бисера Кирова, кладу трубку, аккуратно, как будто она из хрусталя.
Шеф, не поднимая глаз, говорит кротко:
- Валентина Дмитриевна, не было бы вам удобнее неслужебные разговоры перенести на неслужебное время?
Да, да, мне будет удобнее! А тебе, сухарь несчастный, никто никогда не позвонит по неслужебным вопросам!
Звонок. Шеф держит трубку левой рукой, правой продолжает черкать в тетрадях. Непонятно, с кем, а говорит, примерно следующее: "Да, я помню". "Очень приятно, хотелось бы узнать, чем могу служить". "Может быть, я вам дам телефон Петра Семеновича?" "А все-таки по какому вопросу вы звоните?" "Проще было бы выяснить в канцелярии". "По вечерам? Читаю лекции". "Вряд ли это было бы удобно для вас". "Хорошо, надо будет подумать. А все-таки лучше посоветуйтесь с Петром Семеновичем…"
Шеф подает свои реплики с нарастающим недоумением. Глаза открываются все шире, брови подымаются все выше, очки - и те лезут на лоб. Положив трубку, сообщает растерянно:
- Никак не могу сообразить, что же ей было нужно… Знаете, Валентина Дмитриевна, Петр Семенович познакомил меня с девушкой. Говорит, хотела бы учиться на заочном. Я ей дал свои координаты, на случай, если понадобятся справки. Вот она позвонила - и не говорит, по какому вопросу, приглашаю на факультет - почему-то ей нужно именно вечером и именно со мной посоветоваться, поступать или нет…
…Все-таки есть у меня выдержка! Не валюсь под стол от хохота. Значит, нашлась такая, что прельстилась ходячим холодильником?
Хотя ведь с виду и он человек. Даже смотрится прилично. Надо его знать, как я. У меня он на ладошке - с утра до вечера.
…Вот именно - до вечера.
Слышны только реплики шефа, и какие! Многосерийный детектив!