"Да, да, прибыла". "Ну, что вы, настоящая красавица! По-моему, из Центральной Америки!" "Надеюсь завоевать ее доверие". "Прежние? Приняли настороженное." "Думаю, примирятся". "А эта - вообще совершенство. Можно пересчитать все ребрышки". "Да, да, спасибо, обязательно!"
Вот и весь разговор, если не учитывать разных вежливостей.
Но хорош "ходячий холодильник", если к нему прибывают красавицы из Центральной Америки, а прежние вынуждены примириться! Да еще эти "ребрышки"!
Будет, будет у меня неслужебный разговор в неслужебное время! Есть о чем рассказать моей мудрой Аустре…
Аустра, подруженька, примчалась на другой же день.
Что она умеет - так это эффектно располагать себя в пространстве. Угол, где сидит Аустра, немедля приобретает вид центра комнаты. Сегодня она в своем ударном, огненно-струйном платье, веки тонированы под цвет бус.
Шеф, поздоровавшись, не подымает больше глаз - сегодня он анализирует уровень посещаемости лекций не по группам, а по лекторам, - вредная затея. Этак он доберется и до нашего многоуважаемого профессора Янецкого. Студенты жребий бросают, кому идти на его лекции, все равно ничего не поймешь. Знаний масса, а дикции нет, проборматывает себе под нос…
Аустра забросила ногу за ногу - коленкой чуть не достает подбородок. Ноги у нее эталонные, одевается - на полсезона вперед. Идет - парни шеи выкручивают: смотрят.
Только не мой шеф.
- Валентина Дмитриевна, если спросят, я в библиотеке…
Изобразить на бумаге междометие, которым проводила его Аустра, нет никакой возможности.
Потом она спрашивает:
- А ты не ослышалась - насчет красавиц?
Голову наотрез!
- Удивительно! Может, он автомобилист? Наш сосед свою "Волгу" "сударушкой" зовет.
- А ребрышки?
Аустра хлопает ресницами. Обходит вокруг стола шефа, разглядывая его почти идеальную пустоту - одни карандаши в стаканчике торчат, словно пучок стрел в колчане. Говорит неожиданно:
- А он ничего. Волосы… Такой цвет получается, если смешать светло-розовый "Лондестон" со светло-русым "Арома-колор". Черты лица правильные…
- Вот именно, - говорю я. - Как на схеме. Глазу не за что зацепиться…
- Нет, ты напрасно, - тянет Аустра. - Я бы на твоем месте… Это ж так легко - изучить вкусы, привычки. Заботиться, стать необходимой. Мне кажется, он не так уж безнадежен! - И начинает рассказывать о своем новом поклоннике:
- Понимаешь, он играет на фоно, у нас с ним все окутано таким леграновским флером…
Я забочусь о своем шефе - не оттого и не ради того, на что намекала Аустра. Просто интересно узнать - доступен ли он каким-нибудь человеческим чувствам? Ведь когда работают вместе люди, привыкают друг к другу, появляется какая-то теплота. А у него?
Занимаю для него очередь в буфете. Застелила цветной бумагой полки в шкафу. Все его любимые объявления переписала от руки, на ватмане, чертежным шрифтом. Сменила его настольную лампу на новенькую, модернового, космического фасона. Он любит записывать очередные дела на листках бумаги размером со спичечный коробок - заранее нарезанные листочки подкладываются ему в ящик каждое утро…
Идут дни, он ничего не замечает. Во всяком-случае, не реагирует вслух. И все же мне мерещится какая-то в человеке оттепель. Чуточку упростилась многоступенчатая его любезность. Мне кажется, что мы даже можем подружиться. Но однажды…
Киселева предупредила, что семинар переносится с четверга на среду. Я хотела тут же записать, но понадеялась на память. А как закрутился день - дела, звонки, студенты - забыла…
Четвертый курс к среде не подготовился, семинар был сорван.
- Ваш секретарь, глубокоуважаемый Юрий Константинович, не столь аккуратен, как этого можно было ожидать при вашей требовательности, - сказала Киселева со своей кисло-сладкой улыбочкой.
- Вы совершенно правы, Софья Игнатьевна.
Киселева уплыла с видом торжествующей, хотя и угнетенной добродетели. А шеф спросил ровным голосом:
- Валентина Дмитриевна, вы имеете представление об обязанностях секретаря факультета?
Это было начало, а потом - целая лекция, словно не произнесенная, а простроченная швейной машинкой, и заключение:
- Вы делаете многое, чтобы облегчить мне работу, - благодарю, но это не входит в ваши обязанности, не за это вы получаете зарплату, ваша задача - обеспечить нормальное прохождение учебного процесса…
Больше я не нарезаю ему листочков для записи очередных дел. Добился своего. Засушил мои лучшие побуждения.
И семинары больше не срываются. Вот!
* * *
Сегодня мой шеф явился кудрявым. Да, да, забыл или не успел набриолинить свои волосы, и они лежат волнами, и шеф глядится с ними таким мальчиком…
Очень бледным мальчиком, сосредоточенно, упорно не веселым.
- Вы нездоровы, Юрий Константинович?
- Нет, нет, Валентина Дмитриевна. Просто я зол. Очень…
Это самое "зол… очень" выговаривается ровненько, как бы по линеечке. Никогда я не видывала, чтоб люди так аккуратно злились.
Другое дело - Петя: этот влетел вслед за шефом, клокоча, как перестоявший самовар:
- Слушай, Юрий! Нет, я этого просто не волоку! Неужели ты не понял, что эта новоиспекаемая кандидатка - креатура Катерины? По-моему, ее намек был прозрачен, как хрусталь!
- Я думал, что мы обсуждаем работу, а не креатуру, - говорит шеф. Отчетливо, словно пропечатывает каждое слово на машинке.
- А, оставь! Работа не лучше, не хуже прочих! Ну, кому-то придется посидеть поредактировать, дотянуть - в первый раз, что ли?
- Для меня - в первый. Для тебя - хорошо бы в последний.
- Ну, слушай, я от тебя стрессую! - Петя подбегает-к моему столу, хватает графин и начинает пить воду, стакан за стаканом.
И тут в двери протискивается Киселева - с более уксусным, чем когда-либо, выражением лица:
- Я не поняла, Юрий Константинович, чем вас не устроило мое выступление?
- Софья Игнатьевна, вы говорили вокруг да около - уводили нас в облака…
Рот Киселевой превращается в нитку:
- Катерина Марковна считает, что я выступала по существу!
- Разумеется, я высказал мое приватное мнение…
Киселева делает рот буквой "о" - и в этот миг в деканат вплывает сама Арсеньева - закована в кримплен сливочного цвета, клипсы в виде желтых хризантем, шиньон величиной с корзину для бумаг.
Умеет женщина предъявить себя, этого у нее не отнимешь.
И все это великолепие надвигается на нашего скромного замдекана, словно "Икарус" на "Москвича".
- Хочу заметить, уважаемый Юрий Константинович, что не стоит превращать свою эрудицию в шлагбаум на дороге молодых кадров. Я не говорю, что нам было предъявлено нечто основополагающее. Но… храм науки состоит из кирпичей, а перед нами был…
- …кирпич.
Неужели это он - перебил саму Арсеньеву? Силен, бродяга!
- Вы противопоставляете себя кафедре, Юрий Константинович.
- Но не науке, надеюсь?
- Какое вы имеете отношение к науке, будет видно по вашей диссертации. Кстати, обсуждение третьей главы можно будет форсировать. Вы довольны?
- Я доволен, Катерина Марковна.
Арсеньева уплывает, как грозовая туча, не успевшая выметать все свои молнии. Петя хватает шефа за лацкан.
- Ну? Добился? Не хотелось бы мне сидеть с тобой рядом на скамье обсудимых!
- Каждый отвечает за себя.
- Нет, я тебе товарищ или нет? Должен я тебя предостеречь? С Катериной тебе не сладить. Вокруг нее - кольцом - репутация. И ее заслуги перевесят твой принцип, возведенный в абсолют!
- Я тебе тоже товарищ. Как у тебя с переездом? Не надо ли помочь?
- С таким типом, как ты, я скоро перееду подальше. В желтый дом!
Петя уносится, как вихрь, и уносит наш графин. Машинально. Вот до чего доволновался человек.
А мой замдекана достает расчесочку и весьма умело приводит в порядок волосы. Никаких волн - лежат, как приклеенные.
И с полным хладнокровием встречает новую фигуру, которая мне незнакома.
Молода. Употребляет косметику весьма энергично. Шуба - сразу видно, не здесь куплена, - белая, в кляксах. Выражение лица - как у фигуристки, которая при прыжке в один оборот вдруг села на лед. И лепечет что-то совсем маловразумительное. Что ей обещали, заверили. Что ее всегда одобряли. Что Катерина Марковна обещала сдать прямо в набор. И вдруг оказывается, что в работе столько недостатков…
- Я не думала, что это так сложно! - и хлопает ресницами, тяжелыми от туши.
- Подумайте, - советует шеф. - Это действительно очень сложно.
Диссертантка кивает. Достает из сумочки зеркальце, подпудривает носик. И уже в дверях оборачивается:
- А вы хороший человек! Я на вас не сержусь!..
Честное слово, мой шеф краснеет! Проходит минут десять, пока он находит силы сказать:
- Валентина Дмитриевна, перейдем к нашим делам!
* * *
Шеф заболел. Без него землетрясения нет. Дело так налажено, что и без него обеспечивается нормальное прохождение учебного процесса. И я бы в жизни не вздумала его навещать, если б не студенты. Удивительно, не ожидала! Попросили передать ему план новогодней стенгазеты - одобрит ли? - и два лимона в целлофане с ленточкой - чтоб выздоравливал.
По нотациям соскучились, что ли?
Еду. Конечно, за это время так узнала своего замдекана, что вопрос о красавицах из Центральной Америки отпал. Чего-то я недослышала, должно быть. И все-таки любопытно: как он живет?
Известно, - на факультете большинство у нас женское, - что замдекана не женат. Значит, его наглаженность - творчество заботливой мамы. Мне представляется уютная старушка, готовая потчевать вас вареньем и рассказами про своего Юрочку. И квартира, отполированная ее неутомимыми руками.
…Шеф живет один - первая поправка к моим предположениям.
Встречает меня в идеальной прихожей - как на картинке в "Новых товарах". Извиняется за беспорядок - "что-то с горлом, два дня не убирал".
Жаль, что я не прихватила микроскоп - может, разглядела бы этот беспорядок? В комнате - застекленные книжные полки, письменный стол, на котором пусто, как в пустыне Такла-Макан, тахта, пластиковые табуреты: сидеть на таком холодно и жестко.
Сижу. Рассказываю о внутрифакультетских событиях.
Шеф не похож на себя - в тренировочном костюме, с повязкой на шее, какой-то он домашний, разоруженный. Даже очки блистают не так неумолимо, как всегда, особенно, когда прочитана записка от студентов и лимоны извлечены из целлофана.
…И вот выслушаны все распоряжения. Пора уходить. Он смотрит на меня вопросительно-задумчиво. И вдруг спрашивает:
- Валентина Дмитриевна, а как вы относитесь к рыбам?
В моей голове цепочка срабатывает мгновенно: междусобойчик "под балычок", или что у него там, все более интима в разговоре… Ну, это мы еще посмотрим!
- К жареным - положительно! - отвечаю я бойко.
Он перекручивается на своем табурете.
- Нет, нет, не то! Я, видите ли, развожу аквариумных рыбок. Если у вас найдется время и желание… Это стоит посмотреть!
Все у меня находится: время, желание, любопытство, от которого уши торчком. И дверь на балкон - на застекленную лоджию - открывается…
Дробится в воде свет лампочки с отражателем. Зелень водорослей ярка, точно пластмасса. Пахнет рекой, а может, озером? А рыбки!
Пересыпается серебряная мелочь, вспыхивает искорками. Изгибаются прозрачные, словно капроновые, хвосты и плавники. А эти каковы - красные, синие! Шеф постучал по стеклу - и вся пестрота складывается по-новому, как будто калейдоскоп повернули.
- Неоны, - гордо говорит шеф. - А вот эти - барбусы!
Барбусы - симпатичные полосатые карамельки. А вот эту рыбину симпатичной не назовешь - толстогубая, с отдельными какими-то глазами, наложенными сверх головы. Посматривает надменно. Трубку ей в рот - будет вылитый Черчилль.
Оказывается, телескоп. Известен среди любителей - величины необыкновенной. И кличка "Лорд", я почти угадала…
- А здесь золотая рыбка, та самая, - говорит шеф. - Можете просить у нее, что вам хочется!
- Чтоб вы выздоровели! - выпаливаю, не успев подумать, и скоренько добавляю: - А то без вас посещаемость снизилась.
- Вы болеете за дело, Валентина Дмитриевна, - леденистые глаза шефа словно бы подтаивают. - Это отрадно. Я стараюсь исполнять все предписания врачей. Думаю, что скоро смогу вернуться к работе. А сейчас, обратите внимание, - гордость моей коллекции. В проспектах пишут: "Клочок от бархатной мантии ночи". Это черная молли, молинезия. Правда, красавица? Ее предки родом из Центральной Америки. И еще редкость - криптоптерус, взгляните! Как говорится, душу видать, - он настолько прозрачен, что видны и позвоночник, и ребра…
Есть предел силам человеческим. Я сдерживалась, сколько могла, но меня раздирает. Красавицы! Центральная Америка! Ребрышки! Вулкан не мог не извергнуться…
Глядя, как я трясусь от хохота, шеф каменеет. Нервно поправляет повязку на горле.
- Не понимаю, что тут смешного. Разве не жаль, что все мы так некоммуникабельны с природой, так далеки от нее? Разве не естественно желание - сберечь живую красоту, пригреть ее возле себя? Многим это кажется смешным. Непонимаю…
Я бормочу, что вовсе даже нет, что просто название смешное, что рыбки - прелесть, прямо-таки водяные колибри, и нельзя ли мне их покормить…
Шеф выслушивает все это непробиваемо, но я не умолкаю, интересуюсь биографией "Лорда", личными вкусами барбусов и многочисленной родней меченосцев. Шеф медленно, очень медленно поддается. Наконец он оттаивает, приобретает человеческий вид и рассказывает о рыбах такое, чего они и сами о себе не знают.
Потом меня угощает чаем - из стакана с подстаканником. К чаю - печенье "Крокет" и разговор о делах факультетских вперемешку с запросами рыб. Расстаемся почти друзьями.
…Я ему подарила набор цветных открыток "Аквариумные рыбки". А он мне влепил выговор с занесением за утерю бланка со штампом факультета.
Аустра спрашивает:
- Ну, как твой шеф?.
- Разводит рыбок.
Она передергивает плечами, словно исполнительница цыганских танцев.
- Ну, я понимаю, заводят собак. Красиво, когда прогуливается классный мужик, и с ним породистый пес. Но такое… октябрятское хобби.
Я говорю кротко:
- Напрасно ты так. Разве хорошо, что мы некоммуникабельны с природой?
Аустра смотрит на меня внимательно.
- Впрочем… Бывает и хуже. Я знала одного, у него было полсотни канареек. Ничего, женился, и дети есть. Старший уже подрабатывает на эстраде - художественный свист, трио с канарейками. Так ты что, привыкла к своему рыбоводу?
- Я от него стрессую, - говорю устало. - Сухарь он, чурка деревянная. Глаза бы мои на него не смотрели!
Аустра торжествует:
- И не посмотрят! Знаешь, я слышала от Пети - тебя хотят посадить вместо Стэллы, в приемную проректора. Впечатляет?
Очень. Чувство такое - лучше не скажешь, чем моя бабушка: "Как на льду подломилась".
Я ведь не просилась к проректору. Неужели это он, мой шеф, выразил желание, чтоб меня перевели?
Не может этого быть.
Не может. Быть…
ПОВЕСТИ
Пламень Молнии
Конь стоял, как свеча. Опрокинулся небосвод.
Вся тяга земли не пересилила: прирос к седлу Сарвар.
Вытолкнул сквозь зубы черное слово. Врезал стременами под брюхо, всем телом, всей закипевшей кровью толкнул коня вперед. "И-их!"- ветер плотно лег на веки, обжег ноздри. Высохло в груди. Высохла в сердце кровь - комок боли толкался в ребра.
Слепо мчался он в ночь, теряя дыханье. Раскидывал руки - воздух, уплотненный движеньем, протекал меж пальцев упруго, как вода. Не сожмешь, не удержишь…
…Упади, рухни, небо, на мой позор. Никогда не поднять мне головы. Погаси меня, ветер, как ты гасишь костер!
Правду сказал Атамурад: пламень молнии не греет.
Он - испепеляет.