Сейчас капралу Роту приходится нелегко, но я уверяю Вас, что через какое-то время он сможет вести полноценную жизнь, не испытывая серьезных физических проблем. Наш госпиталь специализируется на ампутациях и обработке тяжелых ожогов. Я повидала немало людей с теми же психологическими трудностями, которые испытывает сейчас капрал Рот, но большинство с этим в конце концов справлялись, и я искренне верю, что капрал Рот тоже справится.
С уважением,
лейтенант Э. Ф. Купер.
Раз в неделю Сэнди писал, сообщая, что у него все хорошо, рассказывая, какая жара стоит в Кентукки, и заканчивая каждое письмо какой-нибудь сентенцией о прелестях деревенской жизни - что-нибудь вроде: Здесь полно черники, или Крупный рогатый скот дуреет от оводов, или Сегодня убирают люцерну, или Идет прополка, что бы это на самом дел ни значило. Затем, уже под подписью - и, возможно, затем, чтобы доказать отцу, что у него хватает сил заниматься рисованием и после работы в поле, - он рисовал свинью (с припиской: Эта свинья весит больше трехсот фунтов!), или собаку (Это Сьюзи, собака Орина, умеющая отпугивать змей!), или овечку (Мистер Маухинни вчера отвез на скотопригонный двор тридцать овец!), или коровник (Его только что продезинфицировали креозотом!). Как правило, рисунок занимал куда больше места, чем само письмо, и, к огорчению моей матери, задаваемые ею тоже в еженедельных посланиях вопросы о том, не нужно ли Сэнди чего-нибудь - одежды, лекарств или денег, - чаще всего оставались без ответа. Разумеется, я знал, что мать относится к обоим сыновьям одинаково трепетно, но до тех пор, пока Сэнди не уехал в Кентукки, даже не представлял себе, сколько значит для нее именно он - старший из двоих. И хотя она не впала в уныние по поводу восьминедельной разлуки с тринадцатилетним сыном, нечто в этом роде все же чувствовалось, проскальзывая в жестах и набегая тенью на лицо, - особенно по вечерам, за ужином, когда четвертый стул, приставленный к столу, из раза в раз оказывался пустым.
В конце августа, в субботу, когда мы отправились на вокзал встречать Сэнди, с нами поехала тетя Эвелин. Конечно, она была последним человеком, которого хотелось бы видеть в такой ситуации моему отцу, но раз уж он нехотя дал согласие на участие Сэнди в программе "С простым народом" и таким образом благословил его на сельхозработы в Кентукки, то ему пришлось смириться и с влиянием свояченицы на старшего сына - хотя бы затем, чтобы заранее разгадать и предотвратить большую опасность, суть которой оставалась пока не ясна и ему самому.
На вокзале тетя Эвелин первой из нас узнала едва сошедшего на перрон Сэнди - он поправился фунтов на десять, и его каштановые волосы выгорели настолько, что он вполне мог сойти за блондина. Он и подрос на пару дюймов, так что брюки стали ему коротковаты, - и вообще, по-моему, он выглядел совершенно неузнаваемым.
- Эй, фермер, - окликнула его тетя Эвелин. - Иди сюда!
И Сэнди отправился к нам - вразвалочку, новой походкой под стать новой внешности, раскачивая на весу висящие на плечах дорожные сумки.
- Добро пожаловать домой, чужестранец! - сказала моя мать и, как юная девушка, обвила Сэнди руками за шею и принялась нашептывать ему на ухо что-то вроде: "Где еще найдешь такого красавчика?", так что он даже шикнул на нее: "Мама, кончай!", что, разумеется, заставило нас с отцом и тетю Эвелин расхохотаться. Мы все бросились обнимать и тискать его, а он, стоя возле поезда, на котором только что проехал семьсот пятьдесят миль, тут же продемонстрировал и дал мне пощупать свои мускулы. В машине, когда он наконец начал отвечать на наши вопросы, мы заметили, что и голос у него огрубел, а говорить он стал медленно и с гнусавинкой.
Тетя Эвелин ликовала. Сэнди рассказал о последнем из своих занятий на ферме: они с Орином, одним из сыновей Маухинни, подбирали табачный лист, упавший наземь во время сбора урожая. Эти листья, рассказал Сэнди, растут как правило в самом низу, они называются "летунами", но как раз они представляют собой самый высококачественный табак и стоят дороже всего на рынке. Разумеется, рассказал он далее, обычным поденщикам, срезающим табачный лист на площади в двадцать пять акров, не до "летунов" - им надо выдавать на гора по три тысячи табачных брикетов в день, чтобы через две недели получить при расчете мало-мальски приличные деньги. "Ну и ну! А что такое "брикет"? - поинтересовалась тетя Эвелин, и Сэнди с удовольствием объяснил это пространно и красочно. - А что такое "расчет", - полюбопытствовала она далее, - что такое "окучивание", что такое "околачивание", что такое "перелопачивание"", - и чем больше вопросов она задавала, тем назидательней и лекторальней отвечал Сэнди, - так что даже когда мы уже проехали Саммит-авеню и отец свернул в боковую аллею, мой старший брат все еще разглагольствовал о выращивании табака, как будто мы, едва прибыв домой, должны были броситься на задний двор и, вспахав булыжную грядку возле мусорных баков, засеять ее первым во всем Ньюарке белым барли. "В "Лаки страйк" барли подслащен, - сообщил он нам, - это и придает им особый вкус"; а мне хотелось вновь и вновь ощупывать его мускулы, оказавшиеся ничуть не меньшей диковиной, чем его кентуккский выговор: Сэнди произносил теперь не "что", а "чаво", не "класть", а "ложить", не "повторил", а "повторил", - короче, изъяснялся на языке, на котором не говорят в Нью-Джерси.
Тетя Эвелин ликовала, однако мой отец был сдержан, практически ничего не говорил и за вечерним праздничным столом особенно помрачнел, когда Сэнди завел речь о том, что за образец совершенства представляет собой мистер Маухинни. Во-первых, он закончил сельскохозяйственный факультет университета Кентукки, тогда как мой отец, подобно большинству детей еврейской бедноты перед первой мировой, даже не дошел до девятого класса средней школы. Мистеру Маухинни, как регулярно именовал его Сэнди, принадлежала не одна ферма, а целых три, - на тех двух, что поменьше, работали арендаторы, - а земля принадлежала его семье чуть ли не с времен Дэниела Буна, тогда как мой отец не владел ничем более впечатляющим, чем шестилетний автомобиль. Мистер Маухинни умел ездить на лошади, водить трактор, работать на молотилке, развозить по полям удобрения, пахать как на мулах, так и на волах, убирать урожай и управляться с батраками и поденщиками, как белыми, так и черными; он сам чинил инструмент, точил плуги и косы, ставил заборы, обносил их колючей проволокой, разводил кур, стриг овец, кастрировал быков, забивал свиней, коптил окорока, которые просто тают во рту, - и выращивал самые сладкие и сочные арбузы изо всех, какие Сэнди довелось попробовать. Культивируя табак, пшеницу и картофель, мистер Маухинни был в состоянии полностью обеспечить себя всем необходимым, и за воскресным столом ел пищу только собственного приготовления, а съедал этот фермер в шесть футов три дюйма ростом и двухсот тридцати фунтов весом больше жареных цыплят с кетчупом, чем все остальные члены семьи вместе взятые, тогда как мой отец умел только продавать страховые полисы. Само собой подразумевалось, что мистер Маухинни христианин - представитель того великого и всепобеждающего большинства, которое завоевало независимость, создало нацию, покорило целину, сломило сопротивление индейцев, освободило негров от рабства, дало неграм почти равные права с белыми и наконец включило негров в единую многомиллионную семью добронравных, порядочных, работящих христиан, которые, в свою очередь, освоили фронтир, завели фермы, возвели города, начали управлять штатами, попали в Конгресс, оккупировали Белый дом, приумножили богатство, получили во владение землю, завели сталелитейные заводы, танцполы, железные дороги и банки, наконец сохранили и распространили на другие народы свой язык, - одним словом, Маухинни был из тех недостижимых, как идеал, белых англо-саксонских протестантов нордического типа, которые правят Америкой - и будут править ею всегда, - генералы, крупные чиновники, промышленные и финансовые магнаты, - из тех людей, что чтят закон, пока он им не разонравится, а в последнем случае берутся за оружие и поднимают восстание, - тогда как мой отец был, разумеется, всего лишь евреем.
Новости об Элвине Сэнди узнал, когда тетя Эвелин уже ушла восвояси. Отец сидел за кухонным столом, разбираясь со своими чековыми книжками, - он планировал еще этим же вечером отправиться за покупками, мать и Сэнди разбирали в подвале одежду, привезенную им обратно из Кентукки, прикидывая, что починить, а что выкинуть перед тем, как отправить в стирку все остальное. Мать никогда не откладывала дел на завтра, вот и сейчас она решила определиться с грязной одеждой, прежде чем пойти спать. Я сидел с ними в подвале, по-прежнему буквально пожирая глазами старшего брата. Он и так-то всегда знал кучу всего, что еще не было известно мне, а вернувшись из Кентукки, знал, конечно же, еще больше.
- Мне надо сообщить тебе об Элвине, - сказала ему мать. - Писать мне не хотелось, потому что… одним словом, я не хотела тебя расстраивать. - И тут, собравшись с силами, чтобы не расплакаться, она еле слышно произнесла. - Элвин ранен. Он в английском госпитале. Он восстанавливается после ранений.
- А кто ж его ранил? - с изумлением спросил Сэнди, как будто мать поведала ему о несчастном случае, происшедшем на нашей улице с кем-нибудь из соседей, а вовсе не об оккупированной нацистами Европе, где людей калечили, ранили и убивали круглыми сутками.
- Подробности нам неизвестны, - ответила мать. - Но это ранение нельзя назвать легким. Мне надо сообщить тебе, Сэнфорд, крайне неприятную и грустную вещь. - И хотя она старалась держаться сама и подбадривать нас, ее голос предательски дрогнул. - Элвин лишился ноги.
- Ноги? - Немного есть слов, столь же недвусмысленных, как "нога", но Сэнди понадобилось какое-то время, чтобы просто понять услышанное.
- Именно. Согласно полученному нами от больничной медсестры письму, он лишился левой ноги чуть ниже колена. - И, словно это могло в какой-то мере утешить, она добавила. - Если хочешь прочесть, письмо мы сохранили.
- Но… как же он будет ходить?
- Ему собираются приделать протез.
- Но я не понимаю, кто его ранил. При каких обстоятельствах это произошло?
- Ну, он ведь отправился на войну с немцами. Так что это, наверное, сделали немцы.
Сэнди, наполовину переварив услышанное, наполовину нет, спросил:
- А какая нога?
Мать не сочла для себя за труд повторить уже сказанное:
- Левая.
- Он что, потерял всю ногу? Всю целиком?
- Нет-нет, - она явно старалась его приободрить. - Я тебе уже говорила, сынок, - чуть ниже колена.
И вдруг Сэнди заплакал, а поскольку он так раздался в плечах и в груди и в запястьях по сравнению с тем, как обстояло дело перед его отъездом, поскольку его мускулистые руки подобали уже скорее не мальчику, а мужу, меня так изумил его плач, что я тоже заплакал в голос.
- Сынок, это, конечно, ужасно, но он ведь не умер. Он жив - и, по крайней мере, теперь больше не отправится на войну.
- Что-о-о? - внезапно заорал Сэнди. - Ты сама-то слышишь, что только что сказала?
- А что я такое сказала?
- А что, сама не знаешь? Ты сказала, что он больше не отправится на войну.
- Так оно и есть. Совершенно точно. А поскольку так оно и есть, то он теперь вернется домой прежде, чем могло бы случиться самое страшное.
- А почему он вообще пошел на войну, а, мама?
- Потому что…
- Потому что так захотел папа! - И вновь Сэнди сорвался на крик.
- Нет, сынок, это неправда. - Но ее рука непроизвольно взлетела ко рту, потому что именно ее необдуманные слова вызвали у сына такую реакцию. - Это неправда, - повторила она. - Элвин отправился в Канаду, не сказав нам ни слова. Даже не попрощался. Просто взял да сбежал в пятницу вечером. Ты ведь помнишь, как мы все расстроились. Никто не хотел, чтобы Элвин шел на войну, - он сам так решил.
- Но папа хотел, чтобы в войну вступила вся наша страна. Что, разве не так? Разве не ради этого он проголосовал за Рузвельта?
- Прошу тебя, не кричи.
- Сперва ты сказала: слава богу, что Элвин теперь больше не отправится на войну…
- Не кричи! - Волнение, скопившееся за весь этот день, прорвалось наружу, и вот она просто-напросто рявкнула на старшего сына, которого с таким нетерпением прождала все лето. - Ты сам не понимаешь, о чем говоришь!
- Нет, это ты не хочешь слушать! Если бы не президент Линдберг…
И вновь это имя! Очередному - бессчетному и нас всех измучившему - произнесению которого я предпочел бы звук разрыва авиабомбы.
И тут в смутно освещенном дверном проеме, на самом верху лесенки, ведущей в подвал, появился отец. Хорошо еще, что при таком освещении, да еще снизу вверх, нам не было видно выражение его лица.
- Он разволновался из-за Элвина, - сказала мать, пытаясь объяснить отцу, из-за чего они с Сэнди так раскричались. - Я совершила ошибку. - А Сэнди она сказала: - Нечего мне было спешить выкладывать тебе эту ужасную новость. Трудно, наверное, мальчику прибыть из такой замечательной поездки, а тут сразу… и вообще трудно переезжать с места на место… и ты, конечно, валишься с ног от усталости. - И, признавая собственное бессилие в создавшейся ситуации, она приняла неожиданное решение. - Ступайте наверх, вы оба. А мне нужно заняться стиркой.
И вот мы выбрались из подвала и с облегчением обнаружили, что отца уже нет ни на лесенке, ни в холле: он сел в машину и отправился за покупками.
(В постели, час спустя. Свет уже погашен во всем доме. Мы перешептываемся.)
- Там и вправду хорошо было?
- Просто классно.
- А чего такого классного там?
- Да все: жить на ферме, вставать до рассвета, весь день заниматься на свежем воздухе, и вся эта скотина. Я рисовал множество всякой живности, после покажу. И каждый день - мороженое. Миссис Маухинни сама его делает. Молоко всегда свежее.
- Молоко и у нас свежее.
- Нет, там оно свежее из-под коровы. Еще теплое.
- А от него не заболеешь?
- Так его же почему кипятят?
- Значит, прямо от коровы ты не пил?
- Пробовал, но мне не понравилось. Очень жирное.
- А ты корову доил?
- Орин меня учил, но это трудно. И коты сбегаются, лезут прямо в молоко.
- У тебя был друг?
- Конечно, Орин.
- Орин Маухинни?
- Да, мы с ним одногодки. Он учится в школе и работает на ферме. Встает в четыре утра, ухаживает за скотиной. Это его обязанности. В школу ездит на автобусе. Приезжает - и снова в коровник, потом делает уроки-и спать, а утром подъем в четыре - тяжелая работа быть сыном фермера.
- Но они богатые?
- Изрядные богачи.
- Почему ты так говоришь?
- А что? Так говорят в Кентукки. Ты бы слышал, как говорит миссис Маухинни! Она из Джорджии. У нее на завтрак оладьи каждое утро. С беконом. Мистер Маухинни сам его коптит. У него есть коптильня. Здорово получается.
- Ты ел бекон каждое утро?
- Каждое утро. Это объедение. А по воскресеньям, когда мы вставали, не только оладьи и бекон, а еще и яйца. От своих куриц. У них красный желток. Иди в курятник, бери яиц сколько хочешь.
- И окорок ты ел?
- Окорок у нас бывал на ужин два раза в неделю. Тоже свой. Мистер Маухинни делает его по семейному рецепту. Он говорит, что если окорок провисел в кладовой меньше года, так он его и есть не будет.
- И колбасу ел?
- Конечно. Он и колбасу делает. Измельчает мясо специальной машинкой. Колбасу нам часто давали вместо бекона. Очень вкусно. И свиные отбивные - пальчики оближешь. Я не знаю, почему мы их не едим?
- Потому что это свинина.
- Ну и что? А для чего фермеры разводят свиней? Для красоты, что ли? Как отличную еду. Раз попробуешь - и уже никогда не откажешься.
- Ты теперь всегда будешь есть свинину?
- Конечно.
- Там, небось, жарища была?
- Только днем. Но у нас был перерыв на ланч, - сэндвичи с кетчупом и майонезом и лимонад, - а во второй половине дня опять на прополку. Пропалывали кукурузу, пропалывали табак. У нас с Орином был свой огород для прополки. А так работают в основном негры, поденщики. Там был один такой негр Рандолф, который тоже был поденщиком, а сделался арендатором. Мистер Маухинни сказал, что он отличный фермер.
- Ты понимаешь, что говорят негры?
- Конечно.
- И сам по-ихнему можешь?
- Они говорят "бак" вместо "табак", или "грю" вместо "говорю": "он грит, я грю, они грят", но на самом деле они почти и не говорят, они работают. Когда режут свиней, то мистер Маухинни зовет двух братьев негров - Клита и старого Генри, чтобы они их потрошили. За это им отдают потроха, они их жарят и едят. Всякую требуху.
- Ты бы и это стал есть?
- Да я негр, что ли? Мистер Маухинни говорит, что негров остается все меньше, они уходят с фермы, думают, что в городе больше заработают. И если в субботу старый Генри попадет за пьянку в полицию, то мистер Маухинни вносит залог, чтобы его отпустили, потому что в понедельник без него не обойтись.
- А башмаки у них есть?
- Не у всех. Мелюзга - босиком. Маухинни отдают им свои обноски - они и рады.
- А кто-нибудь что-нибудь говорил про антисемитизм?
- Там, Филип, об этом даже не знают. Кроме меня они ни одного еврея не видели. Так и сказали. Это ж Кентукки! Там народ веселый и дружелюбный.
- Ну, а ты рад, что вернулся?
- Наверно. Не знаю.
- А на следующий год снова поедешь?
- Конечно.
- А если папа с мамой не отпустят?
- Все равно поеду.
И словно бы оттого, что Сэнди стал есть грудинку, колбасу и отбивные, наша жизнь стала стремительно меняться. Теперь к нам на ужин собрался рабби Бенгельсдорф. С тетей Эвелин.
- Но почему именно к нам? - спросил папа. Мы уже поужинали. Сэнди ушел в спальню писать письмо Орину Маухинни, я остался с родителями, потому что мне было страшно интересно, как отец отнесется к этой новости, когда все вокруг пошло кувырком.
- Она моя сестра, - жестко сказала мать, - а он ее шеф, не могу же я ей отказать.
- Зато я могу,
- И не вздумай.
- Тогда скажи мне: что этой большой шишке от нас надо? Ему что, делать больше нечего?
- Эвелин хочет познакомить его с твоим сыном.
- Но это же просто глупо! И твоя сестра как была дурой, так и осталась. Мой сын учится в восьмом классе. Летом он полол сорняки. Все это сущий идиотизм.
- Герман, они придут в четверг вечером, и нам надо хорошо их принять. Ты можешь ненавидеть этого человека, но он тем не менее знаменитость.
- Это я знаю, - презрительно бросил он. - За это-то я его и ненавижу.
Теперь он разгуливал по дому исключительно со свернутой в трубку "Пи-эм" в руке, как будто газета была оружием, а сам он готов был в любое мгновение пустить его в ход - или, по меньшей мере, зачитать жене вслух понравившиеся ему строки. И как раз этим вечером он был особенно взволнован стремительным натиском немецких войск на Восток в отсутствие какого бы то ни было сопротивления со стороны Красной Армии. В очередной раз пошуршав газетой и так и не найдя на ее страницах ничего утешительного, отец воскликнул: