- Почему русские не сражаются? У них есть самолеты - где они? Почему никто в России не принимает бой? Гитлер вторгся к ним и идет прямо в дамки. Англия, - продолжил он свой политический анализ, - единственная страна в Европе, способная устоять перед этим извергом. Он бомбит британские города каждой ночью, а англичане не сдаются, англичане огрызаются, у англичан есть Королевский военно-воздушный флот. Господи, благослови Королевский военно-воздушный флот!
- А когда Гитлер вторгнется в Англию? - спросил я у него. - И почему он не сделал этого до сих пор?
- Так они договорились с Линдбергом в Исландии. Это часть сделки, - объяснил мне отец. - Линдберг хочет выглядеть спасителем рода человеческого. Он утверждает, что любая война рано или поздно заканчивается миром. И вот, когда Гитлер покорит Россию, и Ближний Восток, и все остальное, на что он положил или еще положит глаз, Линдберг созовет фиктивную мирную конференцию вроде тех, на которых специализируются как раз нацисты. Немцы прибудут на конференцию и объявят, что готовы отказаться от вторжения в Англию и заключить мир с нею в обмен на установление фашистского режима в самой Великобритании. С премьер-министром из наци на Даунинг-стрит. А если англичане откажутся, Гитлер вынужден будет вторгнуться, не омрачив при этом репутации нашего президента как миротворца.
- Это, наверное, говорит Уолтер Уинчелл? - спросил я, предположив, что для моего отца подобный анализ слишком замысловат.
- Это я говорю! - И, наверное, так оно и было. Происходящее в стране и в мире обостряло интеллектуальные способности, мои в том числе. - Но благослови, Господи, и Уолтера Уинчелла. Без него мы бы вообще пропали. На радио он один-одинешенек противостоит всей этой своре. Это чудовищно. Это хуже чем чудовищно. Медленно, но верно в Америке скоро не останется ни одного человека, который публично осудит Линдберга за то, что тот лижет задницу Гитлеру.
- А как же Демократическая партия?
- Не спрашивай меня, сынок, о Демократической партии. Меня и без того душит ярость.
В четверг вечером мать велела мне помочь ей расставить стол в столовой, а потом отправила меня в детскую переодеться в воскресный костюм. Тетя Эвелин и рабби Бенгельсдорф должны были прибыть к семи - на сорок пять минут позже, чем мы обычно уже заканчивали - и, разумеется, на кухне - трапезу, но к более раннему часу перегруженный официальными делами раввин просто-напросто не смог бы вырваться. Меж тем это был тот самый предатель, которого мой отец, лояльный и почтительный по отношению к еврейскому духовенству, обвинял в произнесении идиотской и насквозь лживой речи на митинге в честь прибытия кандидата в президенты от республиканцев в Ньюарк и называл выродком, который, по удачному выражению Элвина, сделал Линдберга кошерным для гоев, поэтому чем, как и в какой мере мы высокопоставленного визитера угостим, оставалось в высшей степени загадочным. Мне, скажем, велели не пользоваться свежими полотенцами, повешенными в ванной, и запретили подходить к отцовскому креслу с подлокотниками, в которое, как было задумано, усядется рабби, прежде чем его пригласят к столу.
Первым делом мы все неловко посидели в гостиной. Отец предложил Бенгельсдорфу аперитив или, может быть, стопку водки, а тот, отказавшись и от того, и от другого, попросил стакан воды из-под крана.
- В Ньюарке лучшая в мире водопроводная вода, - заявил раввин, и сказал он это в своей всегдашней манере - то есть с неколебимой уверенностью в собственной правоте. Изящно снял бокал с подноса, на котором поднесла ему воду моя мать (чуть менее года назад, в октябре, убежавшая от радиоприемника, чтобы не слышать, как Бенгельсдорф расхваливает Линдберга; у меня перед глазами тут же встала эта картина). - У вас прекрасный дом, - обратился он к ней. - Все на месте, и место для всего выбрано безупречно. Это свидетельствует о любви к порядку, а я и сам люблю порядок. И вы, как я замечаю, предпочитаете зеленую цветовую гамму.
- Темно-зеленую, - ответила моя мать, сделав попытку улыбнуться и даже понравиться, но эта вежливость давалась ей с трудом, а посмотреть раввину в глаза она просто не решалась.
- Вы должны гордиться тем, какой у вас прекрасный дом. И я польщен тем, что меня сюда пригласили.
Внешне рабби отчасти напоминал самого Линдберга: долговязый, худой, лысый мужчина в темной тройке и лакированных черных туфлях; сама его осанка, казалось, свидетельствовала об устремленности в заоблачную высь - к вершинам духа, естественно. По сочному южному выговору его радиовыступлений я заранее представлял себе его не столь свирепым; одни только очки у него на лице выглядели весьма грозно, отчасти потому, что были круглыми, как глаза совы, и прилипали к переносице, точь-в-точь как те, которые носил Рузвельт, отчасти же из-за самого своего наличия: он смотрел на вас сквозь них, как в микроскоп, взглядом человека, которому лучше не перечить. Но говорил он при этом тепло, приветливо, даже доверительно. Я все ждал, когда же он начнет угрожать или будет нами командовать, но говорил он на свой южный лад - и все же не совсем так, как Сэнди, - настолько тихо, что порой приходилось задерживать дыхание, чтобы его слова расслышать.
- А это вот и есть мальчик, которым мы все гордимся, - так обратился он к моему старшему брату.
- Меня зовут Сэнди, сэр.
Сказав это, Сэнди залился ярким румянцем. На мой взгляд, подобная реакция стала блистательным опровержением того широко распространенного заблуждения, согласно которому хорошо воспитанный мальчик, выслушав - пусть и заслуженную - похвалу, непременно теряется. Нет, ничто не могло теперь ввергнуть Сэнди в растерянность - с его-то мускулами, с его-то выцветшими на солнце волосами, с его-то без разрешения благоприобретенным пристрастием к свинокопченостям.
- Ну и как тебе работалось там, в Кентукки, под палящим солнцем?
Рабби произнес "работалось" как "рыботалось" и "Кентукки" как "Кентаки", тогда как сам Сэнди называл этот штат на тамошний манер "Кинтакки".
- Я многому там научился, сэр. И многое узнал о своей стране.
Тетя Эвелин одобрительно кивнула, в чем не было ничего удивительного, так как накануне вечером, по телефону, она сама научила Сэнди тому, как нужно отвечать на этот вопрос. А поскольку она всегда посматривала на моего отца несколько свысока, для нее было истинным наслаждением преображать жизнь его старшего сына прямо у него под носом.
- Ты ведь работал на табачной плантации? Так мне сказала твоя тетя Эвелин.
- Да, сэр. Мы выращивали белый барли.
- А тебе известно, Сэнди, что как раз табак стал экономической причиной возникновения первого постоянного поселения англичан на территории будущих США? И произошло это в Джеймстауне, будущий штат Вирджиния.
- Нет, сэр, - нехотя признался Сэнди, однако тут же нашел удачный выход из ситуации. - Но меня это ничуть не удивляет.
- Многие напасти обрушились на джеймстаунских первопоселенцев, - сообщил ему рабби. - Но людей от голодной смерти - а поселок от полного исчезновения - спас табак, который они выращивали. Поразмысли над этим как следует. Не будь табака, первое представительное собрание во всем Новом Свете никогда не возникло бы в Джеймстауне, тогда как в действительности это случилось уже в 1619 году. Не будь табака, это поселение пришло бы в упадок, а вслед за этим закончилось бы неудачей и дело колонизации Вирджинии, и Первые Семьи Вирджинии, сделавшие состояние именно на табаке, никогда не стали бы Первыми Семьями. А ведь тебе известно, что именно из Первых Семей Вирджинии произошли государственные деятели, которых мы называем Отцами-Основателями. Таким образом, табак сыграл исключительно важную роль в истории становления нашей республики.
- Да уж, - сказал Сэнди.
- Что касается меня, - продолжил рабби, - то я родился на американском Юге. Через четырнадцать лет после трагедии, какой обернулась для страны гражданская война. В молодости мой отец сражался на стороне конфедератов. Его отец, эмигрировав из Германии, поселился в Южной Каролине в 1850 году. У него была передвижная лавка. То есть фургон на конной тяге. Он носил длинную бороду и продавал свой товар и черным, и белым. Ты слышал когда-нибудь об Иуде Бенджамине?
- Нет, сэр. - И вновь Сэнди ухитрился молниеносно вывернуться из щекотливой ситуации. - Но можно ли поинтересоваться у вас, кто это такой?
- Он был евреем и вторым, после Джефферсона Дэвиса, человеком в правительстве Конфедерации. Еврейский адвокат, исполнявший при президенте Дэвисе обязанности генерального прокурора, министра обороны и госсекретаря. До выхода южных штатов из Союза он заседал в сенате США как один из двух сенаторов от Южной Каролины. Дело, из-за которого Юг вступил в войну против Севера, не было, на мой взгляд, ни правым, ни с правовой точки зрения безупречным, однако к Иуде Бенджамину я отношусь и всегда относился с восхищением. Евреи были тогда в Америке диковинами - и на Севере, и на Юге, - но не думай, что антисемитизм отсутствовал: нет, он присутствовал - и с ним было необходимо считаться, и против него бороться. И, несмотря на это, Иуда Бенджамин сделал в правительстве Юга головокружительную карьеру. А после поражения южан уехал в Англию и стал там преуспевающим адвокатом.
В этот миг моя мать выскользнула на кухню, якобы проверить степень готовности блюд, а тетя Эвелин, обратившись к Сэнди, сказала:
- Думаю, самое время показать раввину рисунки, сделанные тобою на ферме.
Сэнди, поднявшись с места, подал остающемуся в отцовском кресле Бенгельсдорфу несколько блокнотов с летними зарисовками. Перед этим, на протяжении всего разговора, он держал блокноты у себя на коленях.
Взяв первый альбом, рабби принялся медленно и вдумчиво перелистывать страницы.
- Скажи раввину пару слов о каждой картинке, - обратилась тетя к племяннику.
- Да я и сам вижу, что это сарай, причем прекрасно нарисованный. Какая замечательная игра светотени! Ты очень талантлив, Сэнфорд.
- А это растет табак. Так он выглядит в поле. Видите, листья у него треугольные. И очень большие. А это растение еще цветет. Видите цветок на самом верху?
- Цветущий табак, - заметил рабби, переворачивая страницу, - такого я еще не видывал!
- Так получают семена. Табак ведь высаживают. Покрывают цветок бумагой и натуго перевязывают. И в результате получают то, что им нужно.
- Замечательно, просто замечательно! Не так-то легко зарисовать растение с такой точностью и вместе с тем - чтобы твой рисунок выглядел произведением искусства. На листьях видна каждая прожилка! И сверху, и с изнанки! Нет, действительно, очень хорошо!
- А это, как вы понимаете, плуг, - сказал Сэнди. - А это мотыга. Ручная мотыга. Ею удаляют сорняки. Хотя это можно делать и голыми руками.
- И ты этим занимался? - поддразнил его рабби.
- До мозолей, - ответил Сэнди, и рабби Бенгельсдорф улыбнулся. Теперь он уже не казался таким страшным. - А это вот просто собака, - продолжил Сэнди. - Собака Орина. Она спит. А это один из тамошних негров, старый Генри. А это его руки. Мне кажется, его руки многое о нем говорят.
- А это кто?
- Это брат старого Генри. Его зовут Клитом.
- Мне нравится, как ты его нарисовал. Каким усталым, каким измученным. Я знаю таких негров - я вырос среди них, и я их уважаю… Постой-ка, а это что такое? Человек, или как?
- Человек там внутри, - пояснил Сэнди. - Так табак обрабатывают инсектицидом. Надо одеться с ног до головы в плотное платье, все на себе застегнуть, надеть маску и перчатки, чтобы не обжечься. И вот эти ручные раздувальные меха - от них самая опасность. Инсектицид представляет собой зеленую пыль, и когда человек заканчивает работу, вся его одежда становится зеленой. Я попытался передать это, сделав места, куда оседает пыль, посветлее, но, мне кажется, у меня не больно-то получилось.
- Ничего удивительного, - утешил его рабби, - никто не может нарисовать пыль. - И он принялся перелистывать блокнот с большей скоростью, дошел до конца и захлопнул. - Что ж, ты не напрасно побывал в Кентукки, не правда ли, молодой человек?
- Мне там очень понравилось!
И тут мой отец, уступивший раввину свое любимое кресло и молча просидевший на протяжении всего разговора на диване, поднялся с места и произнес:
- Пойду-ка я помогу Бесс. - Но прозвучало это как "Пойду-ка я выброшусь из окна".
- Евреи Америки, - поведал нам рабби уже за ужином, - отличаются от любой другой еврейской общины во всей истории человечества. Американские евреи - полноправные участники общественной жизни в своей стране. У них больше нет нужды прятаться за стеной гетто и жить как парии, отделенные от остальных и ими за это презираемые. Евреям нужна только смелость - подобная той, что проявил ваш сын Сэнди, - в одиночку, на собственный страх и риск, отправившись на летние сельхоз-работы в Кентукки. Я убежден в том, что Сэнди и другие еврейские мальчики вроде него, участвующие в программе "С простым народом", послужат образцами не только для еврейских детей на всей территории США, но и для каждого из взрослых евреев. И так думаю не я один: так думает, на такое надеется сам президент Линдберг.
Наша встреча внезапно вступила в самую опасную фазу. Я прекрасно помнил, как отец схватился в Вашингтоне с гостиничным администратором и грубияном-полицейским, - и при упоминании имени Линдберга в его собственном доме, да еще с таким почтением, он, по-моему, должен был наброситься на Бенгельсдорфа с кулаками.
Но рабби это рабби, и отец ничего не сделал.
Моя мать и тетя Эвелин подавали на стол - три перемены горячего, а затем "мраморный" кекс прямо из духовки. "Праздничную" еду мы ели "праздничными", то есть серебряными, вилками и ложками, к тому же не где-нибудь, а в столовой, где висел наш лучший ковер, стояла лучшая мебель и на стол была положена лучшая скатерть и где мы сами садились за стол только в самых торжественных случаях. С того места за столом, которое досталось мне, видны были фотографии усопших родственников, выставленные на буфет, превратившийся таким образом в своего рода домашний алтарь. Здесь красовались оба мои дедушки, бабушка с материнской стороны, тетя с материнской стороны и двое дядей, одним из которых был дядя Джек, отец Элвина и любимый старший брат моего отца. Произнесение Бенгельсдорфом имени Линдберга повергло меня в смятение, так и не исчезнувшее до конца ужина. Конечно, рабби это рабби, но мой кузен Элвин находится на излечении в канадском госпитале в Монреале и учится ходить на искусственной ноге после того, как в схватке с Гитлером лишился собственной, - а меж тем в нашем доме, где мне обычно разрешали надевать все что угодно, кроме праздничного костюмчика, сейчас я должен был щеголять именно в нем, да вдобавок и в галстуке, чтобы произвести хорошее впечатление на раввина, который помог стать президентом личному другу Гитлера. Как же мне было не прийти в смятение, когда наша слава и наше бесчестье оказались столь неразрывно связаны? Что-то жизненно важное было уничтожено и утрачено, мы перестали быть стопроцентными американцами, какими были раньше, - и все же при свете хрустальной люстры в дорогой и приберегаемой для особых случаев обстановке мы ели приготовленное моею матерью жаркое в обществе первой знаменитости, которая соблаговолила посетить наш дом.
Словно для того чтобы смутить меня еще больше и заставить заплатить полную цену за противоречивые мысли, Бенгельсдорф ни с того ни с сего заговорил об Элвине, о котором оказался наслышан от тети Эвелин.
- Я сочувствую вашему горю. И приношу вам глубокие соболезнования. Эвелин рассказала мне, что после выписки из госпиталя ваш племянник у вас поселится. Я не сомневаюсь, что вы понимаете, в какую ярость может прийти человек, получивший такое увечье в столь раннем возрасте. От вас потребуются выдержка и терпение не только на то, чтобы вернуть его к нормальной жизни, но чтобы его для начала на такое возвращение настроить. Его история особенно трагична, потому что никто не понуждал его пересечь границу и поступить на службу в канадскую армию. Элвин Рот по праву рождения гражданин США, а США ни с кем не воюют и воевать не собираются, они не требуют от своих граждан жертвоприношений - ни собственной жизнью, ни конечностями, они не хотят потерять ни одной живой души. Кое-кому из нас пришлось изрядно постараться, чтобы в нашей стране дело обстояло именно так. Мне довелось претерпеть множество нападок со стороны еврейской общины из-за участия в предвыборной кампании Линдберга в 1940 году. Но меня поддерживало мое глубокое отвращение к войне. Достаточно ужасно хотя бы то, что юный Элвин лишился ноги, сражаясь на европейском континенте, - сражаясь на войне, никак не затрагивающей ни безопасности Америки, ни благополучия ее граждан…
И он продолжил в том же духе, более или менее повторяя то, что сам же произнес на митинге на Мэдисон-сквер-гарден в поддержку незыблемого нейтралитета США, но я уже думал только об Элвине. Значит, он приедет к нам и у нас поселится? Я испытующе посмотрел на мать. Она ведь нам об этом и словом не обмолвилась. А когда он приедет? И куда его положат спать? Разве недостаточно того, что мы больше не живем в нормальной стране, как выразилась в Вашингтоне моя мать? Потому что теперь мы будем жить и в ненормальном доме. Близкое и неотвратимое будущее показалось мне настолько ужасным, что я чуть было не закричал: "Нет! Элвин не может жить с нами! Он же одноногий!"
Я так разволновался, что пропустил тот момент, когда застолье в своей лицемерной роскоши подошло к концу и чаша терпения моего отца переполнилась. Каким-то образом ему в конце концов удалось перетянуть одеяло на себя; при всем выставленном напоказ величии Бенгельсдорфа и в полном сознании собственного ничтожества, он, постепенно накалившись, закипел, как чайник, из носика которого повалил пар, - одним словом, он закусил удила.
- Гитлер, - услышал я внезапно его голос, - это вам, раввин, не какой-нибудь заурядный диктатор. И войну этот безумец затеял не такую, какие человечество привыкло вести за последнюю тысячу лет. Такой войны на нашей планете еще не было! Он завоевал Европу. Он воюет с Россией. Ночь за ночью он бомбит Лондон - и превращает его в руины, и убивает сотни ни в чем не повинных горожан. Он самый злобный антисемит, какого когда-либо рождала мать. И тем не менее наш президент дружит с ним и верит ему на слово, когда Гитлер говорит, будто они пришли к взаимопониманию. Гитлер уже приходил к взаимопониманию с русскими - и где теперь Россия? Гитлер уже приходил к взаимопониманию с Чемберленом - и где теперь Англия? Гитлер хочет завоевать весь мир, а значит, он не пощадит и Америки. А поскольку повсюду, куда он приходит, первым делом уничтожают евреев, в урочный час, нагрянув к нам, он станет уничтожать евреев и здесь. И как тогда поступит наш президент? Защитит нас? За нас заступится? Да он и пальцем не шевельнет. Вот к какому взаимопониманию Линдберг с Гитлером пришли в Исландии, и всякий взрослый человек, который верит, будто это не так, просто-напросто сошел с ума!