В ответ тетя назвала моего отца трусом, провинциалом, невеждой, ханжой… а он назвал ее дурой, вертихвосткой и карьеристкой… Так они и переругивались через стол, все сильнее и сильнее ненавидя друг дружку с каждым новым выкрикнутым и услышанным оскорблением, пока тетя Эвелин не сказала что-то, как потом выяснилось, сравнительно невинное, - что-то насчет ниточек, за которые пришлось подергать рабби Бенгельсдорфу, чтобы организовать для Сэнди приглашение в Белый дом, - и тут чаша отцовского терпения переполнилась, и он, выскочив из-за стола, велел ей убираться ко всем чертям. Прошел через гостиную на кухню, прошел по всей кухне, открыл дверь черного хода и, стоя возле нее, провозгласил приговор:
- Ступай отсюда. Ступай и не возвращайся. Впредь я тебя у нас в доме видеть не желаю.
Тетя Эвелин была не в силах поверить собственным ушам; мы все - тоже. Мне вообще показалось, что это какая-то хохма, какая-нибудь цитата из фильмов про Эбботта и Костелло. Пошел вон, Костелло. Раз не умеешь себя вести, пошел вон отсюда и больше не возвращайся.
Мать поднялась из-за стола, за которым на протяжении всей распри трое взрослых пили чай, и подошла к отцу, остающемуся у демонстративно открытой двери.
- Эта женщина - идиотка, Бесс, - сказал ей отец. - Обыкновенная ничего не понимающая идиотка. Но идиотка опасная.
- Закрой, пожалуйста, дверь, - сказала моя мать.
- Эвелин! Я жду. Убирайся отсюда немедленно!
- Не делай этого, - шепнула ему жена.
- Я жду, пока твоя сестра не выметется вон из моего дома.
- Из нашего дома. - Моя мать вернулась к сестре. - Эва, - сказала она, - иди домой, чтобы мы все могли успокоиться.
Тетя Эвелин сидела за столом, закрыв лицо ладонями. Моя мать взяла ее за руку, помогла подняться на ноги, препроводила к черному ходу и далее на улицу - нашу преуспевающую блистательную тетушку, выглядевшую сейчас так, словно ее только что смертельно ранили и ведут умирать. Отец оглушительно хлопнул дверью.
- Эта женщина думает, будто речь идет о вечеринке, - сказал он нам с Сэнди, когда мы вышли в маленькую прихожую за кухней поглядеть на пейзаж после битвы. - Она думает, будто речь идет об игре. Но вы, парни, видели кинохронику, я вас туда водил. Вы видели - и всё поняли.
- Да, - сказал я. Надо было мне сказать хоть что-нибудь, потому что мой брат разговаривать с отцом не желал. Он стоически терпел ледяное презрение Элвина, он стоически терпел кинохронику, он только что стоически вытерпел изгнание своей любимой тети - в свои четырнадцать он уже был чуть ли не самым стойким членом семейства и преисполнился решимости стерпеть что угодно.
- Так вот, - сказал отец, - это не игра. Это битва. Запомните хорошенько: это битва.
- Да, - повторил я.
- Во внешнем мире…
И тут он запнулся. Моя мать не вернулась. Мне было девять, и я решил, что она не вернется никогда. И, не исключено, мой отец в свои сорок один решил то же самое: мой отец, которому удалось упорным трудом избавиться от великого множества страхов, по-прежнему боялся лишиться своей драгоценной женушки. О катастрофе думали мы все, она была рядом, и отец поглядывал на нас так, словно мы лишились матери столь же внезапно, как мой друг Эрл, когда у миссис Аксман произошел нервный срыв. И когда отец прошел в гостиную, чтобы выглянуть из окна на улицу, мы с Сэнди потянулись следом. Машины тети Эвелин на подъездной дорожке уже не было. И моя мать не стояла на тротуаре, или на крыльце, или чуть дальше по аллее, или хотя бы на противоположной стороне улицы. Не оказалось ее и в подвале, куда бросился по лестнице мой отец, на бегу окликая ее по имени. Не нашлось ее и у Селдона с матерью. Они сидели на кухне за ужином, когда мой отец постучался и его, а значит, и нас с Сэнди, пригласили зайти.
- А вы Бесс не видели? - спросил отец у миссис Вишнев.
Это была тучная женщина, большая и некрасивая, и расхаживала она, постоянно сжимая кулаки. Отец знал ее еще в девицах перед первой мировой - и она, по его рассказам, была тогда веселой и несколько легкомысленной молодой особой. Но сейчас она была и матерью-одиночкой, и единственной добытчицей в доме, мои родители без устали подчеркивали ее одержимость сыном. Уж ее-то жизнь и впрямь была битвой: чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть на ее кулачищи.
- Что стряслось? - спросила она.
- Бесс не у вас?
Селдон встал из-за кухонного стола и подошел поздороваться. С тех пор как его отец покончил с собой, моя неприязнь к этому мальчику только усилилась, и в конце учебного дня я прятался в классе, зная, что он поджидает меня на улице, чтобы отправиться домой вместе. И, хотя мы жили на расстоянии всего в квартал от школы, каждое утро я на цыпочках выбирался из дому и мчался к первому уроку на пятнадцать минут раньше положенного, лишь бы не идти туда вместе с ним. Но во второй половине дня мне так или иначе приходилось с ним сталкиваться, даже если я забирался на противоположный склон холма, на котором находилась наша Ченселлор-авеню. Меня отправляли из дому с каким-нибудь поручением - и тут же рядом как бы невзначай оказывался Селдон. А если он стучался к нам, чтобы очередной раз поучить меня игре в шахматы, я не отвечал на стук, притворяясь, будто меня нет дома. Правда, если в квартире была мать, она пыталась переубедить меня, напоминая как раз о том, что я изо всех сил старался забыть: "Его отец был замечательным шахматистом. Когда-то он стал чемпионом города. Он научил играть Селдона, а теперь мальчику не с кем играть, и он хочет играть с тобой". Я отвечал ей, что не люблю эту игру и не понимаю ее, но в конце концов меня припирали к стенке - и с шахматной доской и мешочком фигур появлялся Селдон, и мы садились за кухонный стол, и он тут же принимался рассказывать о том, как его отец собственноручно изготовил эту доску и где он достал фигуры. "Он поехал в Нью-Йорк, и он знал там нужные магазины, и выбрал самые лучшие шахматы. Ведь правда, они очень красивые? Они выточены из особого дерева. А доску он сделал сам. Подобрал подходящую древесину - и вырезал. Видишь, как различаются светлые и темные поля?" И единственным способом отвлечь Селдона от невыносимых воспоминаний о его чудовищно страшном мертвом отце было огорошить его какими-нибудь новыми шутками, услышанными мною в школьном сортире.
Пока мы поднимались по лестнице, возвращаясь к себе, я вообразил, что отец теперь женится на миссис Вишнев - и в скором времени мы трое сложим пожитки и перенесем их вниз, на первый этаж, и будем жить вместе с нею и Селдоном, - а тогда уж на пути в школу и обратно мне будет ни за что не отвертеться от Селдона с его вечной претензией на близкую дружбу. И, по возвращении домой, мне придется вешать пальто в тот самый стенной шкаф, в котором повесился его отец. Сэнди положат на веранду в квартире Вишневых, ведь с тех пор, как к нам перебрался Элвин, он привык спать на веранде, а мне придется делить детскую с Селдоном, а в соседней комнате, на месте покойного мистера Вишнева, будет спать мой отец бок о бок с миссис Вишнев с ее вечно сжатыми кулаками.
Мне захотелось сбежать из дому, сесть на автобус и бесследно исчезнуть. В одном из башмаков, стоящих на дне моего шкафчика, у меня по-прежнему хранились подаренные Элвином двадцать долларов. Возьму деньги, сяду на автобус, доеду до вокзала и куплю билет в один конец на поезд в Филадельфию. Там найду Элвина и больше никогда не вернусь домой. Буду жить с Элвином и присматривать за его культей.
Моя мать позвонила домой, после того как уложила тетю Эвелин в постель. Рабби Бенгельсдорф был сейчас в Вашингтоне, однако он поговорил с Эвелин по телефону, а потом попросил позвать мою мать и заверил ее в том, что куда лучше, чем ее злосчастный супруг, разбирается в том, что хорошо для евреев, а что плохо. Конечно, выходка Германа по адресу Эвелин непростительна, сказал он, особенно с учетом того, сколько сам раввин сделал по ее просьбе в интересах ее племянника. Разговор с моей матерью раввин завершил словами о том, что всему свое время.
Около десяти отец отправился за матерью на машине. Мы с Сэнди были уже в пижамах, когда они вернулись. Мать вошла ко мне, села на кровать и взяла меня за руку. Я никогда еще не видел ее такой усталой и опустошенной - не полностью измотанной, какой всегда казалась миссис Вишнев, - но и не той не ведающей устали рабочей лошадкой, заботящейся единственно о том, чтобы свести концы с концами на отцовские пятьдесят без малого долларов в неделю. Ни собственная работа в центре города, ни дом, который должен непременно быть полной чашей, ни своенравная сестра, ни маниакально упрямый муж, ни одаренный четырнадцатилетний сын, ни избалованный девятилетний, ни даже совокупность всех этих факторов не могла сломить эту энергичную никогда не унывающую женщину. Соломинкой, которая ломает хребет верблюду, оказался президент Линдберг.
- Сэнди, - обратилась она к моему старшему брату, - что нам делать? Надо ли объяснять тебе, почему твой отец категорически против твоего визита туда? Или, может быть, просто спокойно поговорим? Рано или поздно это так или иначе необходимо. Мы с тобой, без твоего папы. Он иногда срывается с катушек, но со мной-то этого не бывает, да ты и сам знаешь. Можешь довериться мне, я готова внимательно тебя выслушать. Но пришла пора задуматься и о будущем. Потому что, возможно, тебе и впрямь не следует ввязываться во всю эту историю еще глубже, чем ты уже ввязался. Может быть, тетя Эвелин совершила ошибку. Она ведь, сынок, натура увлекающаяся. И была такой с детства. Стоит случиться чему-нибудь из ряда вон - и она уже сама не своя… и ей становится на все наплевать. Папа полагает… Мне продолжать, сынок, или ты уже хочешь спать?
- Поступай, как тебе угодно, - сухо ответил Сэнди.
- Продолжай, - сказал я.
Мать улыбнулась мне.
- А тебе-то это зачем? Что ты хочешь узнать?
- Из-за чего все так разорались?
- Из-за того, что все смотрят на вещи по-разному. - Поцеловав меня на сон грядущий, она добавила. - Потому что каждый из нас себе на уме. - Но когда она склонилась над Сэнди, чтобы поцеловать и его, он уткнулся лицом в подушку.
Как правило, мой отец уезжал на работу еще до того, как мы с Сэнди вставали, а мать, поднявшись пораньше, завтракала вместе с ним, делала нам бутерброды на ланч, заворачивала их в вощеную бумагу, прятала в холодильник и, убедившись в том, что мы уже готовы идти на уроки, уезжала сама. На следующее утро, однако же, отец никуда не поехал, решив окончательно объяснить Сэнди, почему он не пустит его в Белый дом и почему впредь запретит участвовать в каких бы то ни было программах под эгидой департамента по делам нацменьшинств.
- Эти друзья фон Риббентропа, - сказал он Сэнди, - нам они не друзья. Все мерзости, которые Гитлер делает в Европе, вся грязная ложь, используемая им в объяснение этих мерзостей, - все это озвучивается Риббентропом. Когда-нибудь ты изучишь, что произошло в Мюнхене. Изучишь роль, которую сыграл Риббентроп, убедив Чемберлена подписать договор, не стоящий бумаги, на которой он был составлен. Почитай, что пишут об этом человеке в "Пи-эм". Послушай, что говорит о нем Уинчелл. Министр иностранных дел фон Риббентроп - так он его называет. А знаешь, чем он зарабатывал себе на хлеб перед войной? Он торговал шампанским. Это виноторговец, Сэнди. Лжец, взяточник, вор и плут. Даже аристократическая приставка "фон" в его имени - это вранье. Но ты ведь ничего этого не знаешь. Ты ничего не знаешь о фон Риббентропе, ты ничего не знаешь о Геринге, ты ничего не знаешь о Геббельсе, о Гиммлере, о Гессе - но я-то знаю! Ты слышал что-нибудь о некоем замке в Австрии, в стенах которого герр фон Риббентроп потчует изысканными яствами и благородными винами своих товарищей по преступной нацистской своре? А знаешь, откуда у него этот замок? Он его украл. Аристократа, которому принадлежал замок, Гиммлер бросил в концлагерь - и теперь там хозяйничает виноторговец! А тебе известно, Сэнди, где находится Данциг - и что именно произошло с этим городом? Ты знаешь, что такое Версальский договор? Ты слышал когда-нибудь про "Майн Кампф"? Спроси у своего Риббентропа - он тебе расскажет. И я это тебе тоже расскажу, только не с нацистской точки зрения. Я слежу за развитием событий, я читаю правильные газеты, и я знаю, кем на самом деле являются эти уголовники. И я тебя, сынок, к ним близко не подпущу.
- А я тебе этого никогда не прощу, - в нечаянную рифму возразил Сэнди.
- Простишь, - вступила в разговор мать. - Когда-нибудь ты поймешь, что папа требует от тебя этого исключительно в твоих интересах. Он прав, сынок, поверь мне, тебе нечего делать среди этих людей. Они тебя всего-навсего используют.
- И тетя Эвелин? - спросил Сэнди. - Тетя Эвелин тоже меня использует? Добившись для меня приглашения в Белый дом, - интересно, как это она меня использует?
- Использует, - грустно сказала моя мать.
- Нет! Это неправда! Что угодно, но от тети Эвелин я не отрекусь!
- Это твоя тетя Эвелин от нас отреклась, - ответил ему отец. - Программа "С простым народом", надо же! Единственная цель этой программы - превратить еврейских мальчиков в пятую колонну и натравить их на собственных родителей.
- Чушь собачья! - заорал Сэнди.
- Прекратите! - вмешалась моя мать. - Прекратите немедленно. Неужели вы не понимаете, что мы единственная семья во всем квартале, в которой кипят такие страсти. Единственная семья во всей округе! Все остальные живут при нынешнем президенте точь-в-точь так же, как жили при прежнем, - живут - и ни сном ни духом не ведают, кто у нас президент. И мы сделаем то же самое. У нас было скверное время, но сейчас оно закончилось. Элвина с нами больше нет и тети Эвелин тоже нет, а значит, все возвращается в нормальное русло.
- А скоро ли мы переберемся в Канаду, - издевательски спросил у нее Сэнди, - из-за вашей с отцом мании преследования?
- Прекрати подражать своей идиотке тетушке, - наставив на Сэнди палец, произнес отец. - И не смей разговаривать в таком тоне!
- Ты диктатор, - ответил ему на это Сэнди. - Гитлер диктатор, а ты… ты хуже Гитлера.
Поскольку и отец, и мать выросли в патриархальных семьях, где хозяин дома без малейших колебаний учил детей уму-разуму самым традиционным методом, они осуждали телесные наказания как таковые, не говоря уж о том, что сами пальцем не трогали ни моего старшего брата, ни меня. Вот и сейчас, услышав от сына, что он человек хуже Гитлера, отец всего лишь с отвращением отвернулся от Сэнди и тут же отправился на работу. Но едва он вышел за дверь, как мать, к моему великому изумлению, влепила Сэнди пощечину.
- Неужели ты не понимаешь, что твой отец только что сделал для тебя? - негодующе воскликнула она. - Неужели не понимаешь, от чего он тебя удержал? Заканчивай завтракать и ступай в школу. А после уроков - сразу домой. Так приказал твой отец - изволь подчиниться!
Получив пощечину, Сэнди и бровью не повел, а сейчас, полный решимости довести свой героизм до предела, металлическим голосом ответил:
- Я отправлюсь в Белый дом с тетей Эвелин. И мне плевать, как к этому отнесетесь вы, местечковые.
Словно бы для того, чтобы эта безобразная сцена достигла апофеоза, а всеобщая истерика - апогея, мать отплатила ему за эти слова второй пощечиной, - и теперь Сэнди расплакался. А не расплачься он, наша гордая матушка, несомненно, подняла бы на него нежную материнскую руку еще раз, уже в третий, а если понадобилось бы - то и в четвертый, и в пятый. "Она не в себе, - подумал я, - да и вообще это не она, а совершенно другой человек". Я схватил в охапку учебники и помчался к черному ходу, сбежал по лестнице, выскочил на улицу - и, как будто обрушившихся на меня в это утро несчастий было еще недостаточно, на крыльце, поджидая меня, чтобы вместе отправиться в школу, сидел Селдон.
Через пару недель по пути с работы мой отец зашел в Кинохронику полюбоваться кинематографической версией торжественного обеда в честь Риббентропа. Зайдя после сеанса в будку к Тиршвеллу, он узнал, что первого июня его друг детства с женой, тремя детьми, матерью, тестем и тещей уезжает в Канаду, в город Виннипег. Представители малочисленной еврейской общины Виннипега подыскали ему место киномеханика в одном из тамошних кинотеатров и жилье для семьи в скромном еврейском квартале, сильно смахивающем на наш собственный. Канадские евреи также организовали Тиршвеллу низкопроцентную ссуду - на переезд из США и на содержание престарелых членов семьи до тех пор, пока работу в Виннипеге не сумеет найти и миссис Тиршвелл, после чего она, очевидно, окажется в состоянии содержать своих родителей на свою зарплату. Тиршвелл сказал моему отцу, что ему страсть как не хочется покидать родной город и дорогих друзей - и, разумеется, ему не хочется терять уникальную работу - не просто киномеханика, но редактора - в главном, на его взгляд, кинотеатре Ньюарка. Многое приходилось терять и от еще большего отказываться, но просмотр многих миль еще не отредактированной кинохроники за последнюю пару лет, поступающей со всех концов света, полностью убедил его в том, что Исландское коммюнике 1941 года включает в себя секретные параграфы, согласно которым Гитлер сперва уничтожает Советский Союз, затем осуществляет вторжение на британские острова и захватывает Англию - и только после этого (равно как и после того, как Япония захватывает Китай, Индию и Австралию, завершая создание Нового порядка в так называемой Великой Восточной Азии) президент США провозглашает в нашей стране Американо-фашистский Новый порядок - тоталитарный диктаторский режим как две капли воды похожий на гитлеровский - и тем самым подготовляет почву для последней великой континентальной битвы - для германского захвата с последующей нацификацией Южной Америки. А еще через два года, когда флаг со свастикой уже будет развеваться над британским парламентом, а японское Восходящее солнце воссияет над Сиднеем, Дели и Пекином, а Линдберга переизберут еще на один четырехлетний срок, США наглухо закроют границу с Канадой, прервут с этой страной дипломатические отношения и - сфокусировав внимание граждан на главном источнике опасности, угрожающей их конституционным свободам, - приступят к методичному истреблению четырех с половиной миллионов американских евреев.
Вдобавок к визиту фон Риббентропа в Вашингтон - и к триумфу, каким этот визит обернулся для большинства самых агрессивных сторонников Линдберга из числа американцев, - столь страшный прогноз Тиршвелла, оказавшийся настолько пессимистичнее собственных предсказаний отца, что он, вернувшись домой к ужину, не решился ни пересказать нам его, ни сообщить о предстоящей в ближайшие дни эмиграции друга детства, потому что это наверняка ужаснуло бы меня, взбесило Сэнди и подвигло мать на мысль о немедленном отъезде. С тех пор, как полтора года назад Линдберг пришел к власти, в Канаду на постоянное жительство перебралось лишь от двухсот до трехсот еврейских семейств, и Тиршвеллы оказались первыми из подобных изгнанников, кого мой отец знал лично, поэтому новость об их отъезде буквально потрясла его.
И, конечно же, шок от кинохроники, в которой нацистского бонзу фон Риббентропа с супругой сердечно принимала в Белом доме президентская чета Линдбергов. И шок при виде множества знаменитостей, выходящих из лимузинов с улыбкой на устах в предвкушении торжественной трапезы и бала с участием Риббентропа - и среди гостей, судя по всему, ничуть не менее очарованные происходящим (во всей его отвратительности), чем остальные, - рабби Лайонел Бенгельсдорф и мисс Эвелин Финкель.